И, разойдясь по комнате, заполнив уголки и щёлочки, затопив всесветьем
сгорбатившееся тело клавира с откинутой крышкой и нотами на подставке, невыглаженную свежую постель, сумеречные, родовые портреты с деревянными шеями, в распудренных париках, с утянутыми талиями (вздохнёшь – и душа вон!), одинаково застывшими совьими глазами, округлыми щеками и тонкими губами – портреты бледнокожие, бездвижные, – разбуженно, долго поющая лазурь подбиралась к горлу, губам, кончику носа.
После этих слов отец – круглый, белый и мягкий, словно готовое к выпечке тесто, – неслышно подходит к ватнику, осторожно приподнимает огромный хобот рукава и, косясь на угрюмо
сгорбатившегося в углу деда, выпускает из-под мягких рыжеватых усов белые бархатные шары.
Но я, признаться, сначала так и принял в воображении их за нечто призрачно-непонятное, за смутных сфинксов, за двух
сгорбатившихся прямо на белеющей дороге чёрных химер! – и, думая развеять наважденье, подскочил к ним слишком близко.
Чтоб мужики, под потолком
сгорбатившиеся, не сварились окончательно.