Особенно это относится к эпохам национального строительства, каковой был сталинизм – эпоха рождения
советской нации.
Именно такой кажется эпоха позднего сталинизма, под спокойно-неподвижной поверхностью которой шли глубинные сдвиги – окончательное затвердевание
советской нации.
Но не менее важно и то, что он принял страну, населённую людьми, потерявшими свою историю и национальную идентичность, а оставил состоявшуюся
советскую нацию, которая была всецело продуктом сталинизма.
Именно в эти годы – не в 1920‐е, не в эпоху террора, не во время войны, но именно после неё – завершалось формирование
советской нации.
Поздний сталинизм – несомненно, самые глухие годы русской истории ХX века, когда этот глубинный исторический процесс был особенно интенсивным и завершился окончательной кристаллизацией
советской нации.
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
Карту слов. Я отлично
умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: приукрашиваться — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Он стал единым, и основная задача послевоенной переработки войны, превратившейся в один из ключевых элементов национального строительства, сводилась к созданию образа этого субъекта – единой
советской нации.
Авторы концентрируются на множестве деталей, проходя мимо самого содержания этого периода – процесса завершения создания
советской нации.
Это основание
советской нации на итогах войны особенно отчётливо видно в сопоставлении с немецкой послевоенной историей, пришедшей к своему Ground Zero в 1945 году.
В этом смысле завершение формирования
советской нации в её основных параметрах состоялось в эпоху позднего сталинизма.
Тогда же началось и формирование собственно
советской нации, принявшее целенаправленный характер в середине 1930‐х годов.
Именно это идеологическое наполнение эпохи позднего сталинизма обеспечило условия для рождения
советской нации.
Исключительное значение позднесталинской эпохи состоит в том, что именно тогда процесс формирования
советской нации завершился её признанием миром.
Советским историкам это дало возможность подкрепить тезис о единстве
советской нации.
Как бы то ни было, важно отдавать себе отчёт в одном существенном обстоятельстве: коммунисты не пытались построить «
советскую нацию» – они пытались построить «советский народ», состоящий из множества наций.
Под тихой (в сравнении с прежней) поверхностью этой эпохи страх мутировал в национальные травмы и фобии, историю славы и обид, ложившиеся в идеологическое основание
советской нации.
Коммунистическое руководство в центре вполне искренне верило в необходимость и плодотворность своих усилий по «развитию
советских наций».
Новая
советская нация отливалась из стали военной закалки.
В этом «полезном прошлом» должна была выплавиться новая основа легитимности и произойти окончательная формовка новой
советской нации.
Поздний сталинизм, многим казавшийся эпохой неподвижности и окаменения, оказал огромное влияние на формирование
советской нации и держался на сложном балансе взаимозависимых и взаимоподдерживающих принципов – марксистской классовости и охотнорядного национализма, революционного титанизма и трезвого прагматизма, одна кампания сменяла другую, при том что, как казалось, каждая последующая противоречила предыдущей, но в действительности ни одна противоположность не отменяла другую, а, напротив, подпирала.
Тут можно, например, упомянуть запомнившийся очевидцам, но подзабытый историками и публицистами другой сталинский тост, произнесённый ещё в июле 1933 года: «Выпьем за
советскую нацию, за прекрасный русский народ!».
Осуществить социалистическую реконструкцию народного хозяйства, добиться подъёма производительных сил и благосостояния всех народов можно было лишь объединёнными усилиями всех
советских наций в рамках союзного многонационального советского государства.
Такой масштаб позволяет слависту не только попытаться легитимировать применение им метода аналитики «политической тропологии соцреализма» (этот метод в зачаточном виде предложен уже в упомянутой монографии 1993 года, которая не случайно озаглавлена «Метафора власти»), но и на частных примерах проиллюстрировать ключевой аспект своего труда, состоящий в определении позднесталинского периода как времени создания «советского человека» и «
советской нации» в целом.
Восьмая глава посвящена анализу того, как перерабатывался массовый и индивидуальный опыт, структурировался взгляд на мир в послевоенном советском искусстве (в патриотических пьесах, биографических фильмах, антисемитских памфлетах и др. жанрах) в тот самый период, когда шла окончательная настройка сложившейся после войны
советской нации с её комплексами и травмами, беспокойствами и фобиями, иллюзиями и представлениями о собственном величии и мессианстве.
Молодая
советская нация, утверждая свою идентичность и возвращаясь к традиционалистской утопии, требовала романтической народности не только потому, что такое искусство «понятно народу».