Чемодан, вокзал, Россия. Сборник очерков и рассказов

Cергей Евсеев

Здесь обо всем, что пережил и передумал автор за семь лет жизни – в «роковой» ее период, когда начали стремительно рушиться привычные устои и ценности. «И наступила история», – как писал М. Булгаков о кровавых событиях в Киеве столетней давности. Но даже и в страшном суде не могло присниться, что та же «история» повторится и в XXI в. И, подхватив отдельных людей и целые семьи, понесет их в неведомую даль. И только одному Богу известно, что их еще ждет впереди. Ведь от себя самого – не убежишь.

Лекарство доктора Чехова

Проспал 155-летие со дня рождения Чехова. Да, каюсь, проспал! Хотя не должен был — самому-то мне доктор Чехов, дорогой наш, любимый Антон Павлович, считай, целый год спать не давал.

Первый инцидент случился где-то спустя месяц после моего 44-летия. Снится мне, значит, Антон Павлович и мило так, по-отечески улыбаясь, говорит:

— Ну, что, мил человек, 44 года стукнуло, значится, да?

— Да, — отвечаю, — стукнуло, Антон Павлович.

— Так, так, — задумчиво мурлычет под нос доктор Чехов. — Ну, и что себе думаешь?

— А что? — говорю, — Антон Павлович? — подобострастно глядя на классика.

— Так ведь возраст-то уже того, — говорит, и опять на меня с этаким прищуром сквозь круглые стеклышки своего пенсне поглядывает.

Я молчу, держу, значит, дистанцию, все-таки классик, мастер короткой прозы, учитель как-никак. Для самого Хемингуэя и то был учителем. А для меня… Да кто я, собственно, такой, думаю. Где я, а где Чехов с Хемингуэем. Вон, англичане с немцами до сих пор «Дядю Ваню» с «Вишневым садом» ставят, и аншлаги при этом срывают. Стало быть, жив-жив наш Антон Павлович!

И как в подтверждение этой торжествующей мысли оживился классик и в моем сне, и снова за свое:

— Так что ты, — говорит, — себе думаешь?

— А что? — отвечаю, во все глаза глядя на интеллигентного Антона Павловича, который весь как на портрете — в костюме-тройке и при галстуке, шляпу в руках мнет, как будто что-то очень важное изречь хочет!

И наконец изрекает:

— 44 года, значит, говоришь, да? И что?

— Что, — спрашиваю, и снова подобострастно ему в глаза заглядываю — все-таки доктор, хоть и писатель, может, заприметил во мне чего-то не то… Болячку, может, какую узрел своим проникновенным, подобным рентгену взглядом.

— А то, — говорит, — дорогой вы мой человек, что вот вам уже 44 года стукнуло, и что — ничего! — Антон Павлович развел руками в стороны. — А я-то в этом возрасте уже, значится, того!..

После этих слов писатель растворился, исчез. А я подскочил на кровати, весь в холодном поту, воздух ртом хватаю — не могу в себя прийти. Потом до утра проворочался — все никак уснуть не мог: последние слова классика так и остались в сознании!.. Пока добрался до работы — все, конечно, выветрилось, как и не бывало. Забыл, в общем, сон этот — с одной стороны, вроде и приятный, а с другой — сущий кошмар! Ну, и дело, стало быть, с концом…

А не тут-то было. Я-то забыл… А вот он, Антон Павлович, как оказалось, нет. Через какое-то время снова является он мне во сне, и снова начинает издалека:

— Ну, как, мол, поживаешь, дружочек?

Я насторожился, ответил что-то невпопад. Попытался отвлечь знаменитого писателя, перевести разговор в другое русло. Но инженера человеческих душ, да к тому же еще и доктора, разве проведешь? Он ведь тебя насквозь видит. А потому все гнет свое: «А я-то в эти годы уже того!..»

И снова — холодный пот, ужас, глубокая ночь за окном и мучительные часы без сна — до самого рассвета!

И так неугомонный Антон Павлович являлся ко мне почти год. Много не разглагольствовал: спросит только, сколько мне лет, как будто сам не знает, потом многозначительно помолчит, после чего фразу свою эту коронную насчет «Все!», как диагноз, выдаст. Не иначе к стенке ею меня пришпилит, и растворится во мгле с чувством исполненного долга.

Устал я вскакивать по ночам. Думаю, что-то надо делать. А то, если все это не прекратится, уж точно будет «Все!», кранты мне, короче. И начал действовать. Для начала работу поменял на более высокооплачиваемую, жене давно обещанную шубу купил, сыну стал времени больше уделять. Издал наконец книжку рассказов, рукопись которой давно уже пылилась в ящике стола и ждала своего часа. Подготовил следующую… В общем, зашевелился. Как будто от спячки очнулся.

И вот пришла весна. На горизонте очередной день рождения замаячил. Жена как-то и спрашивает за завтраком: ну, как, мол, Антон Павлович тебя, гляжу, больше не беспокоит? Я тут и подскочил, как ужаленный, даже чай не допив.

— Извини, — говорю, — дорогая, мне бежать надо, еще столько всего нужно успеть!..

Так и бегу с той поры, и стараюсь успеть как можно больше. Конечно, за Антоном Павловичем мне уже не угнаться, как ни старайся. Но стремиться-то к этому нужно! (А я-то, недотепа, думал когда-то, что можно жить не торопясь, размеренно, как чеховские герои: рассветы, закаты, Мисюсь, где ты?).

В общем, спасибо вам, доктор Чехов, — мысленно говорю я каждую ночь, перед тем как заснуть, — за то, что вовремя пришли и разбудили, вывели меня из спячки, заставили задуматься, переосмыслить свою жизнь!

С тех пор мне уже не до сна. Ведь жизнь такая короткая! И так много в ней еще нужно успеть!

Вылечил, стало быть, меня доктор Чехов. Такие дела.