Elizabeth Drakeford

Edward Crowfford

«Элизабет Дрейкфорд» – готическое творение молодого русскоязычного писателя из Копенгагена, чьими соблазнами стала изящная форма изложения, что является силуэтностью глубоко пронизывающего произведения. В основу книги вложены страдания миловидного живописца: ибо то, что человек чувствует, преображается в очертаниях, в надежде отыскать вечность, шепотом сыскав одиночество. Мелодраматическое произведение о трагической судьбе, высеченной истекающими потоками воспоминаний…

II

В ночной тьме, рассуждая о красотах мира, моё сердце сладкозвучно лавировало стихами сквозь мрак, напевая мелодичную песнь о влюбленных небожителях в эфире из блаженства, бесподобность которых не сравнится с влюбленностью чарующих забвений, но моя любовь очаровывала крылами огнецвета пылающих в нежно-голубых глаз.

Я родился в Карлайке, что на границе между Англией и Шотландией, и благородно воспою этот неземной край, где был рождён мрачный силуэт, вводящий в забвение искушенную публику. Воспитан в этих омраченных местах. Моё тоскливое, мертвое детство проходило здесь, неподалеку от мест, где архиепископ «Gavin Dunbar» проклял город, после отъезда Папы Римского, и назвал его самым беспорядочным и беззаконным воплощением ада на земле. И до сих пор отголоски легенды о проклятии на староанглийском языке ходит по трактирам, пугая народ более новыми и новыми подробностями. Передавая из поколения в поколение, побуждая поборников ревностно отстаивать правдоподобность истории маленького городка. Эту легенду мне удалось услышать в Лондоне от одно странствующего монаха, который исповедовал викторианскую мораль, прививая путников разговорами о целеустремленности, нравственности и низвержении голоса господня. Как мне поведал монах: в его семье царил патриархальный порядок, вне всяких сомнений послужившему в его воспитании главным проповедником — «привитые мне чувства долга и трудолюбия, любви к Англии и королеве Виктории хватило на то, чтобы скитаться по британскому острову в поисках пищи и жилья; на то я мученик господний, его вечный слуга. И жизнь данная мне господом исцелит грешные мысли мои. Мы все странники на этой земле. Паломники и пилигримы. Мы все ищем свою истину в жизни, но ни каждый может её узреть», — говорил он. Порой время от времени я получал в Лондоне письма от старых друзей, и кто-то из джентльменов упоминал, что старый монах нашёл свою могилу, уснув вечным сном, представ перед божьим ликом в одеяниях великомученика.

Я никогда не проводил вечера в раздумьях. Я никогда не смотрел на небеса с такой тонкостью ледяных колыбель, забывая о том, что скоро настанет момент, и я застыну перед идеалом, остепенюсь перед красотою необычайно-ласкающего взгляда, дамы, моего покоренного сердца. Её красота — это вечное сплетение ледяного пламени, мерцающих, холодных звёзд, отражающих одиночество, томление обезумевших книг, незамысловатые аргументы вне иных вселенных, заточенных в кружевах Небесного Ангела. Облик невинной, девственной души притягательного языка, неподвластный ни лирическим поэтам, ни мыслителям прошлого, словно лепестки лилии белоснежно улыбаются полуденному солнцу в зимнем саду. Я отдал бы всё ради того, чтобы обрести вечный покой влюбленных глаз, и если бы судьба соблаговолила, то невероятно-обезумевшей прытью прожил был полумертвую жизнь, лишь бы утонуть в лабиринте сновидений. С моей единственной и вечной любовью. Никогда не испытывал такого влечения, всегда предпочитал одиночество. Во всяком случае дорожил временем, которое за долгие годы было нравственно отдано службе её величеству, в Англии, чтобы просто-напросто побыть в уединении со своими мыслями, далеко от мрачности военных действий.

— Сэр, — повозка готова, кони запряжены и готовы к дальнейшей дороге, — сказал кучер, отвернувшись посмотреть сколько снега выпало за последнюю ночь.

— Хорошо, — ответил я.

Рассматривая пейзаж, углубляясь в светлые тени старого города, в мою душу навеяла мысль о том, что, как знать, может я больше не вернусь сюда, ведь кто знает приведет ли меня дорога сюда ещё хоть раз…

В мое кратковременное детство, не отпускающее меня из воспоминаний, в котором я рос в обыкновенной семье, что не позволяла мне учиться в престижных закрытых школах для мальчиков. После долгих лет зачарованной жизни, мне, как и любому юноше хотелось что-то особенное, то что было бы обезумленным, сверхъестественным, поэтому вопреки родительскому слову выдать меня в медицинский колледж, я выбрал фантом душевных бальзамов, развивающихся по осколкам пергамента, и поступил в художественный колледж, настолько же всеобъемлющего характера, настолько и омрачающего мой ум, заключая в себе художественность поэзии лирических портретов. И лишь однажды мои родители написали мне небольшое письмо, в котором было отчётливо видна скорбная нота отчаяния:

«Дорогой Томас, ты единственный наш сын, потерявший веру в божественные небеса…

С силой рока возлюбив тебя младенцем, мы питали твою душу любовь, заботой, даруя всё-то, что могли тебе дать. Ты, выбрав собственную дорогу, осквернено простился с нами в мучения тщеславия, и таланта, из-под божьей святыни — колыбель с ледяными созвездиями, желание быть прощенным господом, ниспадшим тебе Ангела-хранителя, бережливого, и робкого. Твой талан — рука Господа, но мастерская кисть принадлежит тебе, тебе, мой юный мальчик, с пламенной душой, и чистосердечием; Я люблю тебя, взамен лишь молю, приклонись на моей могиле, когда крылья демонов — человека, вновь придадут существующие крики природы, церковнослужителей и поборников, ибо вышеизложенное есть божественная сила в твоих картинах, низложив мистическую скрижаль, иррациональным мышлением, с самого детства. Ночь замирает в тишине одурманенной легенды». Только тогда я ощутил некую возложенную на меня силу, что преследовала перламутровыми рассветами, в отчаянии насущного дня.

Пока кучер остановился, чтобы посмотреть все ли в порядке с дорогой, я вновь погрузился в свои мысли о том, что же ждёт меня там, где юная любовь пылает, как алый закат. Je suis prêt à mourir pour l’amour, pour que tu sois heureuse et que tu aimes combien je t’aime, — Сумерки независимо вились над моей заблудшей тоской. Я шёл и мечтал, шёл и тосковал, любил и корил за верность, и судьбу. Истощенно-мелькавшего силуэта жизни. — Un nouveau roman pourrait-il nous relier un jour? Pour toujours garder en mémoire les moments timides de passion qui nous ont attirés? Amor est incessus mihi rabidus, — я безумец.

Готические арки, узкие колонны и стрельчатые витражи окон. Особенная игра света и тени. Мерцающие холодные звезды, и блуждающие краски таинственной и мрачной архитектуры, держащие душу в оцепенении, приковывая глаза к истинно-мрачной красоте тех мыслей, которые внушают нам образ необыкновенного, того чьему взору невиден лик смерти, и посему воля сильнее, чем ангел, выкованный в одиночестве, в облике тени, отрёкшийся от злодеяний бога. Я шёл вдоль густого темного леса, что манил мой разум, играя воспоминаниями, тревожа память сумрачными оттенками вечности, освобождая самоцветные грёзы внутри цветущим бальзамами, безумного влюбленного, чья любовь питалась полумглистыми сводами пепельного каштана, довольно редкого вида, прорастающего в английских чертогах.

Осознавая, что к вечеру завтрашнего для буду у той, чей облик обворожил околдованными чертами живописного лица, нескончаемым потоком женской души, ощутив дуновение приятных ароматов эфирного бальзама, подле облика нежно-ласкающих слух стихотворений, написанных девичьей рукой на неземном языке. Несколько раз я смотрел на небо — оно чудесно. Озарено звёздами. Всё небо покрыто яркими огнями, тающими на руках людей в дали увидевших блуждающие огоньки, что так часто находят в созвездиях свой приют, из ледяного дома и лунного отражения красных масок блаженной смерти. Англия — полна сказок. Легенды насыщают глаза яркими блестками, и многокрылый серафим спускается к ребенку, укутывая малыша в мягкий, сказочный сон.

— Когда-то, — в полутьме, раздался голос, что немного испугал меня, когда-то я тоже так, стремительно помчался за душераздирающим пламенем в сердце — адским огнем внутри, что высекает мелодичный, ласкающий слух бархата, сладкосердечного образа, лика возлюбленной. Смотря на те самые звёзды, на которые смотрите вы, мистер Рэдклифф. Это было сказочное время. Но любовь, что влекла меня угасла: покуда я сам узник призрачного пения луны. ««И лишь молвит заветный голос ангела, что влечет мою любовь, я вознесу влюбленную звезду» — узнаете, поэтическую строфу, спросил он. — узнаете лирическую гамму, влекущую за собой нежность, к возлюбленной. «Отыскав венец судьбы у подножья скал — сладкозвучных слёз, я влюбленность пронесу, через пропасть мрачных грёз» — эти утонченные стихи, молодого поэта, скорбью прошли сквозь поэтическую гамму окровавленных крыльев, но юный возлюбленный, сам не догадывается, что же ждёт его душу; легкосердечность, и маловидное личико, когда откроется таинственная мгла послевкусия, перед ночным дождём, и раскатами грома, в смертельной схватке с самой смертью, на обреченном, легкомысленном тщеславии возлюбленной, но темнота художника лишь изобилие страсти, сколь помыслы ваши чисты, столь надменна кровь, застывшая на мольберте вечности, — произнёс голос, незнакомца. Мы ещё встретимся с вами добрый друг, но вы не узнаете меня. Вы не узнаете меня, но прислушаетесь к зову сердца. Увы лишь оно зорко перед чувствами смерти. И лишь оно способно наградить мрачную душу — любовью, что пронесётся через кукольный смех на картинах омертвленной души.

Да, моя дорогая Элеонора, повесть о той, чьё имя я до сих пор скрываю, несёт в себе много тайн и загадок, но я хочу быть честен с вами, о сердце от сердца той, кого я по истине любил; в зимнем саду, где есть всё чтобы отвлечься от шума адского крика, что невыносимо меня терзает, что губит меня пленяя губами цвета крови, напоминая о том, что когда-то здесь мы проводили самые счастливые времена, до тех пор, пока в одну ночь на этом месте произошло самоубийство. Это было в те времена, когда вы были склоны посещать Французский карнавал, и не могли радовать нас своей очаровательной улыбкой. Однако, вы вольны знать о многокрылых изгибах, силуэтного блеска, хранимые в самом сердце глубинных сокровищ, кораллового жемчуга, с ласкающим прозрачные волны морских огней.

Мои стихи, обогрели плоть от плоти, страстно-таинственной девушки, печалью мертвых ветров, существовавшего мгновения, снизошедшего с Небес, изничтожив бархатные слёзы, переполненных кровью, багряных оттенков, того, что навечно отрекается от чёрных призраков, покрытых вуалью, ласкающими нежный взгляд, словно Сирена, обвораживая поэзию мистическим великолепием. Художественность страстно влюбляла в себя, а рожденные строфы о лирических героях Афин, побудили поэтов ласкать души мёртвых, своенравно заманивая ветхие струны лиры, своевольным касанием мелодичных стихов. «О, музы сверкающих молний, я обожжен мечтаньями слёз, о любовных трагедиях, о драме, разбивающих грёзы о камень».

Это было в 1884, когда сэр Уильям Броуншвейг посетил старинный дом родственницы вашей матери. Я долго думал, как преподнести эту историю, ведь она влияет на многое, о чём перед смерть просила она вам поведать. И я повиновался, я не мог иначе. Старинный род вашей матери начинается ещё с процветания династии Стюартов. Она редко, когда упоминала о родословной, лишь в какие-то чересчур необычные моменты, когда наступает рассвет, или в цветочном саду оживают розы, тюльпаны, пионы, что так сильно она любила. Она бесконечно гордилась своим садом, тщательно следя за ним, ведь цветы для нее — это мечта, она словно дитя радовалась каждому дню, рядом с теми, кто её любит. Женщина с ангельскими чертами и добрым детским сердцем, что наполняло её независимостью перед обстоятельствами. В ночь, когда после очередного приглашения на котильон, сэр Уильям Броуншвейг, вышел на балкон чтобы перевести дух, от суетливого и роскошного балла, что стало причиной его недомогания, в последствии, о которых писал в покойной записке, сэр Броуншвейг, что так сильно отразилось на дальнейшей судьбе этого сада. Известно ли мне, что так сильно омертвело в его мыслях? Здесь я покинут, как и многие. Абсолютно растерян и обескровлен. Долина теней окружающая его ум и тело унесли его из этого мира, как человека безумно любящего военную дисциплину. Сэр Броуншвейг, известен своими подвигами на многих полях сражений в том числе при обороне Роркс-Дрифт (1879), тогда под командованием Гонвилла Бромхеда, оборонительный гарнизон англичан выстоял в битве за брод Рорк, что повлекло к вознаграждению самой почетной боевой наградой Великобритании — Крестом Виктории, на тот момент лейтенант Броуншвейг удостоился благодарности обеих палат английского парламента, и был произведен в Майоры (1881), минуя звание Капитана. Как я уже писал, подле себя он оставил письмо, что теперь лежит у меня в сундуке, под старыми книгами. Излишне будет добавить, о том, что мне довелось его прочитать один раз, и как оно попало ко мне попусту неизвестно. Но кое-что я все-таки помню. И с вашего позволения о загадочных обстоятельствах попытаюсь рассказать, пренебрегая тем, что мгла осела на Лондон и в скором времени начнется гроза, что с нетерпение освежит городские улицы прекрасного города:

— Призрачная тоска веет на меня прохладой, — писал он, демоны, что снизошли из преисподни зовут меня. Я сам не знаю, что так тревожит мое тело, может полная усталость от мира, с его серостью и жестокостью, а может влечение, о котором только могильные плиты расскажут нам всем, когда земля покроется мертвыми. Свежий воздух и спокойная ночь даровали мне утешение. Тишина что порою так нужна — заведомо скрыта от многих глаз, в надеждах, что, сгорая в пепельной ночи можно узреть мглистую тень фосфоресцирующего света. Призрачная долина, что скрывается там, на островах Южной Африке, где ваш покорный друг бился, защищая честь и святость родной земли — Англии преследует меня и по сей день. Я не могу больше смотреть сновидения о зверских пытках зулусов. Крики искромсанных тел британцев и невыносимая боль внутри, тянет меня к смерти. Я не герой, как привыкли думать многие мои друзья и знакомые. Я очень скромный. Вы знаете, дорогой Томас, надеюсь после нашей долгой дружбы вы обретете то, что всегда хотели найти. Пусть алтарь сердец наградит вас любовью.

После долгой паузы, что затянулась из-за резкого порыва ветра и сильнейшего дождя, что в Лондоне не так часто мне приходилось видеть, я налил чаю, и продолжил писать о том, что же произошло с моим другом в зимнем саду:

У меня есть ружьё, Фергюсон, что было подарено моему отцу им самим; он чудесный человек. Был офицером в Британской армии. Участвовал в Американской революции вместе с моим отцом. Я сам чуть не пал на полях сражения. Мне не знакомо чувство страха, дорогой мой, ведь подданный ее величества всегда храбра сражаются за Великую Британию… Я, люблю Англию, как собственного сына, рожденного в агонии, грехоподобной судьбы.

Вам известно, что я не так влюблен в поэзию, как вы, но соблаговолите, вспомнить лирическую меланхолию, наполненную смертными изречениями, и духом затмения, сотканных из сердечного представления мертвенно-кровавых силуэтов, по сей день блуждающих в лучах отраженного океана, под сводами стекающейся луны, переливаясь с гладью простора.

Наше море кормили мы тысячи лет

И поныне кормим собой,

Хоть любая волна давно солона

И солон морской прибой:

Кровь англичан пьет океан

Веками — и все не сыт.

Если жизнью надо платить за власть —

Господи, счет покрыт!

(Рядьярд Киплинг)

Простите меня, за мою нескромность, но те очертания, что вы нарисовали покорило моё сердце не меньше вашего!

Какой талант. Изящные отблеск теней, оттеночный взор силуэта, покрытая тонкой, нежной гаммой света, с ломтиками прозрачной Элегии, но не ищите света в моих изречениях, мой друг, не ищите сердце моё боле: сожрано оно людьми. Бесчувственными женщинами; чистосердечное жертвоприношение корыстолюбцев, плененных гнётом мрачных скорбей, вымощена на осколках могильных плит, изгоями, что, покорившись девственной душе, воочию наблюдали, как замогильный холод чистого облика, нежного, мягкосердечного лица юноши, полюбившего мимолётную тень, встревоженного гнётом острых костей, рвущих идеал, обличаемого сердца.

Конец ознакомительного фрагмента.