Приворот. Сборник поэзии и прозы

А. Буровский

Сборник «Приворот» посвящен десятилетию окончания курсов «Литератор» писателями, учившимися там в 2009—2011 годах. Это Алексей Палий, Марина Бойкова-Гальяни, Татьяна Барандова, Мирослав Джикович, Людмила Лапина и наш преподаватель Андрей Михайлович Буровский.

Андрей Буровский

СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

***

Как ледком стянуло воду в баке,

Так стянуло холодом страну.

Только исполинские собаки

Воют на багровую луну.

Как в года далекие, как прежде,

Чудно растревожена душа.

Без тяжелой меховой одежды

Ты на удивленье хороша.

Смуглое, оливковое тело,

Белый шрам на розовом плече.

И теперь кому какое дело

Ты Наташка, или Нютепче?

Что в словах о клине журавлином,

Что в мечтах о счастье по любви?

Просто муж твой — пьяная скотина,

Как и все сородичи твои.

Взгляд неловкий и пугливо-странный,

И полумонгольские черты

В памяти разбудит то курганы,

То удар батыевой орды.

Верю — мы не первые на свете.

В отдаленный и кровавый век

На Оке — раскосенькие дети,

Рослый, светлоокий печенег.

И на мне самом сказалась тоже

Необъятность родины моей…

Немец я по крови, а по роже

То ли армянин, то ли еврей.

Время и пространство сжаты разом…

Мы как в капле отразились в нем.

Вскинута история бродячим,

Диким, добатыевым конем.

1998 год

Стихи осеннего листа

Старинный вальс «Осенний сон»

Играет гармонист.

Старинный вальс

Слабее зрение и слух,

Все ближе жерло вечной ночи.

А в теле не угаснет дух,

Сопротивляется, не хочет.

Крадется тьма, ложится тень…

И в мире, где никто не вечен,

Встает рассвет, сияет день,

И тихо догорает вечер.

Со многим следует кончать,

Но плоти вечная основа,

Душа не хочет остывать,

Она еще любить готова.

Садится солнце, и смог встать

В полнеба, дымный и багровый,

Способный душу разорвать

Закат — лимонный и лиловый.

Ведь занялась даже река

И вспыхнуло стекло в оконце,

Когда пылают облака,

Подсвеченные низким солнцем!

Что сделаешь — не вечна твердь,

Но и сдаваться рановато.

Мне остается догореть

Холодным пламенем заката.

Октябрь 2004 года.

По пушкинскому следу

Так мне ли быть аристократом?

Я, слава Богу, мещанин!

А. С. Пушкин

К погромам или экзекуциям

Дед никогда не призывал.

Не ждал Всемирной революции

И красной тряпкой не махал.

И мама не ругалась матерно,

В профессии своей крепка,

Не мастерила бомбы ядерной

На тайных фирмах ВПК.

Не пил я водки до прострации,

Не подрывал ничьих основ…

По половой ориентации

Предельно скучен и не нов…

Но смертно скучны диссиденты…

Тот псих, тот вор, тот сукин сын…

Так мне ли быть интеллигентом?!

Я, слава Богу, мещанин!

Март 2005 года

Молитва

И кто-то камень положил

В его протянутую руку.

М. Ю. Лермонтов

Не дай мне Бог когда-нибудь влюбиться,

Не дай, Господь, на склоне моих дней

Опять смешным и жалким очутиться,

Встать попрошайкой у чужих дверей.

Ты дал мне дар любви… Он — для чего-то.

Но мне не светит дальняя звезда.

Есть все, что нужно птице для полета,

Но крыльев нет, и это навсегда.

Твой Дар в моей судьбе пророс ударом.

Я понимаю — Господи, прости…

Что в Твоем Даре редкостно бездарен,

Прошу — ну хоть под старость отпусти.

Такой как я, способен даже старым…

И многих через это погубя,

Избавь меня от нового удара,

Позволь сойти в могилу, не любя.

Я прогневил Тебя отказом пылким?

Нашли любые напасти Твои:

Тюрьму, суму, приверженность к бутылке…

Любой кошмар — но только не любви.

Живу в тоске, в труде — но не в обмане.

В туман ведет конец моих дорог.

Я в этом холодеющем тумане

Хочу остаться. Помоги мне, Бог!

Июль-август 2005 года

ТАЙНАЯ СТРАСТЬ

рассказ

Как и каждую пятницу, Николай Николаевич свернул на тридцатом километре. Как всегда, проехал с километр по кривой дороге со старым неровным асфальтом, остановился и оглянулся. Трасса гудела и стонала, по ней двигался густой поток машин, висел сизый душный туман. Шум двигателей, шум колес, иногда гудки, обрывки музыки: Москва обреченно рвалась к дачному счастью. К семейной идиллии для лохов, у которых нет то ли денег, то ли умения «снять бабу», к шашлыкам со шлюхами для «умеющих жить». Летела, покидая мегаполис, его счастливая, обеспеченная часть — которая с машинами и с дачами.

Узкая старая дорога, на которую свернул Николай Николаевич, уводила от скопища в лесок, неровная, кривая и пустая. Разбитый асфальт заставил подпрыгивать колеса «мерседеса», ветки сосен проплыли совсем рядом; после лесополосы над дорогой встали высокие закатные облака — словно подсвеченные башни. Шумная трасса отдалилась, стало почти совсем тихо.

Несколько километров слева плыли бывшие совхозные поля, заросшие частым осинником. Пройдет тридцать лет — осинник станет высоким и редким, потому что некоторые деревья вырвутся вверх и закроют солнце остальным; большая часть молодых деревьев не сможет выжить и погибнет. Пройдет сто лет, и тут вырастет сосновый лес, как на картинах Шишкина. Такой лес и рос тут до того, как в московскую землю вломились славяне — работящие, активные, голодные. Славяне взмахивали топорами, сосны гулко рушились, от удара вздрагивала земля. А потом в землю вонзали изогнутую палку, гнали лошадь по влажной весенней земле, грачи выбирали червяков, в землю падали зерна пшеницы… Так продолжалось века, но теперь стало выгоднее привезти хлеб из Аргентины. Теперь тут опять будет лес. А справа всегда и был лес.

Николай Николаевич еще раз свернул — на этот раз с дряхлого асфальта на проселок. Шлагбаум, будка, надпись «Частная собственность», мужик в камуфляже у будки. Надо притормозить, опустить окошко «мерседеса».

— Все в порядке, Паша?

— Все в порядке… Здравствуйте, Николай Николаевич.

Кивнули друг другу, и все, можно ехать. Паша тоже удивляется, как и все — почему Николай Николаевич не заасфальтирует дорогу к своему загородному дому? Не удобно ведь, после дождей еле проедешь, сплошная докука… Денег невпроворот у мужика, а он как дурак машину гробит… Пусть удивляется. Пусть удивляются все… А ему так удобнее, и все.

Вторая пара охранников — в самом доме. Трехэтажный, из дикого камня, все как полагается: натяжные потолки, евроремонт, джакузи, стереофонический унитаз наигрывает дивные мелодии, согревает и массирует попу, пока какаешь, мебель не меньше чем за тысячу долларов каждый стул… Охранники, жившие в доме, напоминали Николаю Николаевичу Бобика в гостях у Барбоса… Когда-то читал ему дед такую назидательную сказку.

.Пусть парни побудут в таком доме… Они, конечно, ждут, заедет хозяин или нет, Паша их давно предупредил. Николай Николаевич не тревожил людей, поговорил по мобильнику. Остановил «мерседес» в сторонке, постоял, молча глядя — облака наливаются тревожным розовым заревом, словно подсвеченные изнутри. Плясала мошкара крохотными черными роями. Изломанно плясали белые мотыльки над сочной августовской травой.

Чего только не рассказывали об этом доме, каких только историй не ходило. Николай Николаевич доподлинно знал, что охрану выспрашивали тысячу раз — кто тут живет, кто приезжает к хозяину на выходные?

Множество раз его гости разбредались по дому, все пытались понять, чем таким тут можно заниматься? Таким, что надо уезжать от всего мира, отрываться от всех на двое суток в неделю!? По Москве ходило множество историй про его дом, а часть этих историй Николай Николаевич старательно придумывал сам.

Говорили, что сюда привозят специально обученных женщин, а может быть — мальчиков. Что есть тут тайная комната с потрясающими порнофильмами. Что тут в бассейне живет самка бегемота — тоже специально обученная. Про самку бегемота придумал охранник Егор, когда светская дура Ксюша Сучак дала ему тысячу долларов — только бы сказал правду, что делает тут хозяин в эти загадочные два дня? Николай Николаевич благодарил Егора, наливал ему виски за 500 долларов бутылка, Егор трепетно глотал отвратительный самогон из Южных Штатов, почтительно принимал две тысячи долларов — было давно оговорено, что правильно совравший на вопросы получает вдвое от взятки. Николай Николаевич уважал своих охранников — они были люди, может быть и туповатые — но хотя бы психически нормальные. Нормальнее и Ксюши, и всей прочей толпы глупых московских бездельников. Охранникам хотя бы приходило в голову, что у человека в годы поздней зрелости могут найтись дела поинтереснее половых отправлений. Да и психологию Ксюши охранники понимали в сто раз лучше, чем Ксюша — их психологию.

«Мерседес» встал на дорожке, метрах в ста от каменного чуда, рядом со старым дачным домиком.

Дед был умен… очень умен. И рукастый был человек, приспособленный. Полтора этажа, несколько комнат, — известный востоковед, а строил сам. Николай Николаевич привычно постучал рукояткой ножа по столбам, державшим крыльцо; дерево сухо запело. Дед знал, что надо ставить столбы, вкапывая верхушкой дерева вниз — вода не пойдет по ним, столбы простоят несколько веков без замены. Над крыльцом тоже плясала мошкара. Паучок пристроился под крышей, натянул паутину.

Когда Николай Николаевич выстроил тут новый дом, дед тоже ходил по этому новому дому, тоже все смотрел и смотрел. И ничего не сказал… Сказал через два дня, уже собираясь умирать.

— Моего дома не рушь… — Сказал тогда умный дед. — Это будет твой дом, не публичный.

Все верно. Скрипя крыльцом, Николай Николаевич вошел в дом, построенный для себя. Не на показ. Не потому, что полагается, не чтоб «как у всех». Свой дом. Дом, в который придут не «нужники», не «люди своего круга» — друзья. Не дом-проститутка, — картинка статуса. Не этот, парадный и каменный.

— Приехал я, дедушка! — Громко сказал дому Николай Николаевич. — Пусти, хочу у тебя пожить. Не домовому сказал — именно дому. Всякий раз ему казалось, что дом ждет, что он радуется хозяину… вот-вот завиляет хвостом.

Костюм и рубашка, галстук из Парижа, — вот сюда… в шкап в прихожей. Перетаскать привезенное — в основном продукты на два дня. Еще новый вантуз, веревка, новые сверла… Завтра надо будет починить кое-что. Подтопить? Николай Николаевич положил пару поленьев в печь — не потому, что холодно, а чтобы запахло дымком, выстрелило полено, пошла по дому волна живого тепла.

Стало немного темнее — вечер гаснет, тучи пришли с окоема, полыхает на западе багровым. Николай Николаевич еще вышел — на второе крыльцо, обращенное к близкому лесу. Бронзовели стволы, по вечернему темный лес высился, как храм. Легко плясала мошкара у лица, зудел комарик. Было тихо, торжественно и славно.

Николай Николаевич прошел в комнату — дед сделал ее большой: под библиотеку, и в то же время жилой.

— Никому его не отдавай… — Сказал в свое время дед про дом.

— Родовое гнездо? — Серьезно спросил взрослый внук.

— Не только… Даже в жизни миллионера надо оставить место, где может продолжаться нормальная человеческая жизнь.

Николай Николаевич постоял под портретами деда и прадеда. Прадеда он не застал; предок смотрел со стены значительно и строго, облаченный в сюртук, с часовой цепочкой у кармана. Фотография сделана в давние времена, о которых какой-то идиот из людей «своего круга» сказал: «Это ж непонятная никому, древняя Россия»…

Ничего непонятного не видел Николай Николаевич в лице умного, солидного человека, который сейчас смотрел на потомка из девятнадцатого века. Непонятная? Кретинам — наверно, и правда совсем непонятная.

А дед чуть улыбался, — хорошо памятный, умный единомышленник, воспитатель, проницательный и правильный… Как всегда, легко толкнула в сердце нежность. Последние годы дед сделался легкий, маленький. Николай Николаевич обнимал деда, дед доставал до плеча, внук лицом зарывался в иссиня-седой, совсем невесомый пушок… Сколько лет прошло, а ему и сейчас часто не хватало деда… Повесить эти портреты в доме? На работе, как сейчас говорят, «в офисе»? Мало ли кто бывает в офисе… Николай Николаевич не хотел, чтобы взгляды дураков мусолили дорогие ему лица, но хотел иметь место, где можно еще раз в них вглядеться. В тех, от кого произошел, в чьей плоти жила его плоть до собственного рождения на свет.

Николай Николаевич не стал включать верхний свет, врубил торшер. Книги… Много книг в ореховых шкапах, на самодельных деревянных полках. Не блестящие, глянцевые, одинаковые книги — как штамповки, похожие друг на друга части ширпотреба, плод «издательского бизнеса». Книги разного размера и толщины, любовно оформленные каждая в своем стиле, с отличными иллюстрациями… А бумага?! Изданное полвека, век назад даже и не думало желтеть. Николай Николаевич провел руками по неровным обложкам, ощутил шероховатость старого картона. Хорошо!

Сегодня кого ни спроси — он еще октябренком был яростный антикоммунист, и вообще в СССР ему было жить бедно, голодно, ужасно и унизительно. Николай Николаевич не припомнил ни нищеты, ни особых унижений. Бедно жили? Да не так уж и бедно… По крайней мере в его семье текла вполне сытая, и при том ничуть не униженная, достойная жизнь. В его молодости были идиотские политинформации и «Ленинские комнаты», горн и барабан, шизофренические речевки и красные галстуки. Все было, он не забыл.

Но вот что было хорошо у зловонной покойницы, советской власти — вот такие книги… Отдадим ей должное — что было хорошо, то хорошо. Было время издавать книги, были деньги на это… И неважно было, сколько денег принесет издание… Важно было, что написано, и как. Книгу делали долго, с удовольствием, стократ вычитывая каждое слово, радуясь красоте сказанного, мудрости нарисованного, изяществу собранного. И что еще хорошо было в ушедшую эпоху: никто особенно не торопился, было время и желание читать… Люди собирали книги… Такие вот, разные книги, выходившие в разных издательствах, по всему необъятному пространству громадного Советского Союза. Они стоили дешево, книги, они были доступны, как хлеб.

— Читать нечего… — Пожимали плечами многие известные ему в современной Москве… и не самые глупые.

А ведь и верно! Читать нечего… Потому что если книгу пишут для денег, издают для дохода — на том и кончается литературный процесс. Остается один «книгоиздательский бизнес»; в этом, прошу простить за выражение, бизнесе, самым выгодным становятся «дамские романы» и кретинские боевики. Даже и детективы — не выгодны.

Шерлок Холмс? Какой-то он подозрительно умный… Химией занимается, физикой… все шрифты газет знает… Сидит думает, не бегает и не стреляет, не бьет всем морды… прямо доцент позорный, а не герой детектива. И вообще — играет на скрипке, в оперу ездит… Ненормальный. От этих мыслей у Николая Николаевича свело скулы, как от поедания лимона.

Читать стало нечего… Николай Николаевич припомнил свою последнюю попытку приобщиться современной литературе, и настроение совсем уже испортилось.

«И пришел представитель народа, Иван Дерьмодавов, ростом два с половиной метра плечи — во!!! Голова во! — меньше кулака, и всех баб сразу переоплодотворял, а мужикам порвал пасти и выткнул моргалы, после чего главный гад, антиллихент Вася Козлотрахов, сразу отдал ему все свои миллионы, похищенные у общака…»…

Подумаешь об этом — и не в добрый час захочется обратно в СССР. Были у Николая Николаевича и знакомые, всерьез оравшие, что в СССР находился потерянный рай, и что народ весь жаждал этого рая. Допустим, рая Николай Николаевич тоже не припоминал. И народного выбора тоже.

Прадеда он не застал, но дед рассказывал — предок был у Деникина. Был недолго, всего два месяца, а потом всю жизнь рассказывал, как воевал с «белобандитами» и именно от них получил пулю в колено. Может быть, как раз тем и рассказывал, от кого получил. И прадед, и дед до конца своих дней утробно, тяжело ненавидели советскую власть. Николай Николаевич не мог сказать, что ненавидит… Как большинство людей своего сословия и своего поколения, он ее спокойно, естественно презирал; даже ненавидеть ее он был уже не в состоянии; ненависть изошла двумя поколениями раньше. Дед говорил, что бывают на свете трое: подонок, дурак и коммунист. Можно быть сразу двумя из этих трех, но сразу тремя — не получается. Вспоминая и то, чтоб было в его молодости, и этих, орущих о прелестях социализма, Николай Николаевич соглашался с мудрым дедом.

— Нашей семье предстоит жить в третьей цивилизации, — говаривал дед.

Ну да… Цепь поколений семьи шла из царской России, проходила через советский период, продолжалась в нынешней, коммерческой эпохе… В каждую из этих эпох человеку необходимо место, где продолжается нормальная человеческая жизнь. Где можно не ходить строем, не быть в стаде. Где можно не лизать задницу царедворцам и не петь «Боже, царя храни», не кричать «Будь готов!», не требовать смерти врагам народа, не наворачивать сто процентов на сто, не выяснять, за сколько долларов костюм и галстук на партнере. Где вечером можно не пялить бельма в ящик для идиотов, а сесть в кресло, и взять в руки книгу…

Прошлый раз он не дочитал «Похождения Ходжи Насреддина». Книга хорошо легла в руку, на раскрытой по закладке странице Ходжа сидел на крыше дома, смеялся над ловившими его стражниками. Интересно, почему эту книгу еще не объяви «антиузбекской»? Еще не сожгли рукой палача? Не начали судиться за то, чтобы уничтожить все ее тиражи? Наверное, в Узбекистане уже не умеют читать. Нет, «Ходжа Насреддин» будет завтра… Николай Николаевич раскрыл томик Николая Гумилева.

Не семью печатями алмазными

В Божий рай закрыт навеки вход.

Он не манит блеском и соблазнами,

И его не ведает народ.

Это просто дверь в стене заброшенной

Камни, мох — и больше ничего.

Рядом нищий, словно гость непрошенный

И ключи на поясе его.

Мимо едут рыцари и всадники.

Трубный вой, бряцанье серебра…

И никто не взглянет на привратника,

Светлого Апостола Петра.

Все мечтают: там, у Гроба Божьего,

Двери рая вскроются для нас,

На горе Фавора, у подножия,

Прозвучит обетованный час…

Оторвался. Задумался. Вспомнил: безумное мчание машин по основной, по главной трассе. Трубный вой клаксонов. Бряцанье серебра. Современные всадники, истеблишмент, дамы простят за выражение… До сих пор ведь, наверное, не все вылезли из бесконечных, на километры, пробок, не добрались до своих чудных клубов, дачек и отельчиков, не отхлебнули первых глотков, не полезли в лифчики к проституткам… Так и ломятся к своему раю. «Рай для нищих и шутов» — всплыло уже из Высоцкого.

Так проходит медленное чудище,

Завывая, трубит длинный рог.

И Апостол Петр в терновом рубище

Словно нищий, бледен и убог.

Деда люди с трассы точно не заметили бы. Назвали бы самым страшным словом, какое у них есть в словаре — нищим; нелепый такой, смешной фигляр: всю жизнь просидел в библиотеке, книги читал, старый дурак. А раз нищий — уже не интересен. Нищий — значит глуп, не сумел набить свой зоб. Не умен и слаб — не урвал, не спер, не отобрал. Нахрапа не хватило слабаку. Этот дом? Опять презрительно фыркнут про «нищету», и пойдут дальше. Самое дикое — им даже и не интересно.

Узнали бы собратья по (извиняюсь) бизнесу, чем тут занимается Николай Николаевич — и его посадили бы в сумасшедший дом. То ли дело, трахать специально обученную бегемотиху! А еще лучше — самца бегемота. Это да, это изысканно и современно.

Николай Николаевич довольно вздохнул, устраиваясь в кресле, под торшером. Он еще раз послушал уютную тишину… Мягкий густеющий сумрак лился в окна. Часа два до сна, он еще почитает Гумилева. Утром он нажарит картошки, бросит на сковородку грибков, уже за завтраком раскроет умного «Ходжу Насреддина». Он и дальше предастся своей тайной страсти… Возьмет «Тибет» Алана Уинингтона, перечитает «Сними обувь свою»… Или лучше взять Заболоцкого? Да! После завтрака он погуляет по лесу, дойдет до дальнего озера, и на берегу перечитает Заболоцкого.

Хорошо было думать и планировать, потому что уезжать нескоро, — ранним утром, перед рассветом понедельника. Впереди оставалось еще двое с половиной суток, почти шестьдесят часов нормальной человеческой жизни.