Дело Саввы Морозова

АНОНИМУС (2023)

Книга доступна эксклюзивно в ЛитРес: Абонементе . Выберите тариф , чтобы получить доступ к книге. Угадывайте авторов и получайте призы! Для этого после прочтения каждого романа заполняйте форму на этой странице В гости к старшему следователю Следственного комитета Оресту Витальевичу Волину приезжает из Парижа его девушка, капитан французской полиции Ирэн Белью, она же — Ирина Белова. В Москве ей нужно расследовать дело об убийстве криминального авторитета 90-х, ныне — французского бизнесмена Серегина. Серегина убили во Франции, но следы ведут в Россию. Волин и Белова отправляются к генералу Воронцову, который может что-то знать о деятельности Белова в далекие девяностые. Генерал предлагает им прочесть очередной мемуар Нестора Загорского… Весной 1905 года к Нестору Загорскому обращается за помощью Анна Карпова — сестра известного промышленника и мецената Саввы Тимофеевича Морозова. По ее словам, брату грозит смертельная опасность. Загорский соглашается помочь.

Глава вторая. Взыскание долга

Извозчичий возок, скрипнув полозьями по свежевыпавшему белому снегу, выскочил из вечерней темноты и лихо остановился возле роскошного, ярко освещенного особняка на Спиридоновке. Из него вылезли два человека, оба в теплых шубах. Бобровые воротники их, как у пушкинского Онегина, серебрились под луной морозной пылью. Первый был стройный, усатый, благородного вида, лет, вероятно, тридцати пяти, с пегими от начинающейся седины волосами, другой чуть постарше, с темной шевелюрой и бородой, расчесанной на две стороны.

— Внушительное здание, — заметил усатый, озирая особняк.

— Да, Шехтель постарался, — кивнул тот, который с бородой. — Говорят, внутри — красота необыкновенная.

— А вы что же, Владимир Иванович, не были там еще?

— Да когда же мне там бывать, если дом еще не достроен. Кое-где до сих пор отделочные работы идут.

— И что, Савва Тимофеевич уже живет там?

— Да, он первый въехал. Дети и Зинаида Григорьевна пока в Трехсвятительском, но не сегодня-завтра должны перебраться.

Беседуя так, они вошли во двор и приблизились к парадному входу. Усатый вдруг остановился и закусил губу.

— Волнуетесь? — понимающе спросил его Владимир Иванович.

— Необыкновенно, — признался собеседник. — Сами посудите, мы обращались ко всем, к кому только можно, вплоть до великой княгини, и собрали все мыслимые деньги. Но их все равно катастрофически не хватает. Если сейчас мы не уговорим Савву Тимофеевича, наше предприятие погибнет. А часть денег уже потрачена, мы окажемся банкротами. Потеряем не только честь нашу, но и, что хуже, великую мечту… Пока мы стоим здесь, у нас еще есть надежда. Но если Морозов нам откажет — тогда хоть в петлю.

Владимир Иванович невесело покачал головой: но ведь назад хода все равно нет. Усатый кивнул — назад хода нет. Надо идти, класть голову на плаху. Может быть, Савва Тимофеевич будет милосерден и отрубит ее сразу, а не станет мучительно пилить понемногу, то давая надежду, то отбирая ее.

Перед тем как позвонить в дом, Владимир Иванович предупредил:

— Разговор начну я, а вы, Константин Сергеевич, ничему не удивляйтесь.

Усатый Константин Сергеевич только мрачно кивнул: как вам будет угодно.

На звонок из тяжелой двери выглянул слуга, поклонился:

— Чем могу-с?

— Доложи-ка, братец, что к Савве Тимофеевичу приехали господа Станиславский и Немирович-Данченко, — доброжелательно, хоть и несколько свысока велел бородатый.

— Слушаю-с, — слуга снова поклонился, открыл двери перед гостями. — Прошу.

Войдя в дом, они задрали головы и застыли в оцепенении. Дом изнутри был охвачен золотым сиянием, в электрическом свете загадочно голубели изукрашенные стены.

— М-да, — наконец проговорил Станиславский, — это не дом, это какое-то палаццо венецианских дожей. Роскошь неимоверная.

— Скорее уж пещера Аладдина, — отвечал Немирович, оглаживая бороду. — Впрочем, официально, кажется, все это называется модерн и английская неоготика.

— Чувствую, ничего мы здесь не получим, — хмуро заметил Станиславский. — Вероятно, все деньги хозяин потратил на обустройство своего дворца. Ах, Владимир Иванович, как же это будет плохо! Не знаю, как для вас, а для меня остаться без театра — смерти подобно. А впрочем, я все уже сказал. Положимся же на волю Божью, а там будь что будет.

Немирович, однако, просил его не волноваться раньше времени — есть у него кое-какие аргументы для Саввы Тимофеевича. Спустя пару минут явился и сам Морозов — в домашнем халате, но в выходных туфлях. Его узкие монгольские глаза сияли любопытством и, как показалось гостям, удовольствием. Мануфактур-советник был человек увлекающийся и неравнодушный к славе, а о Немировиче и Станиславском, а больше всего о создаваемом ими Общедоступном театре давно уже ходили по Москве самые интригующие слухи.

Прошли в гостиную, гости расположились на креслах, хозяин же уселся на стул, лицо его выражало какой-то лукавый интерес, как будто бы он уже догадался, зачем пришли нежданные гости. Догадаться, впрочем, было немудрено: к миллионщику Морозову люди ходили обычно за одним — за деньгами. Это обыкновение окружающих мануфактур-советник принимал философски, хотя иногда оно вызывало у него раздражение, и тогда просители уходили не только без денег, но и с серьезным моральным ущербом.

— Кто мне поперек дороги станет — перееду не задумываясь, — говаривал он иногда.

Впрочем, это была чистая риторика: несмотря на силу свою и могущество, никого Савва Тимофеевич до сих пор, кажется, так и не переехал, хотя имел для этого все возможности. Если уж человек совсем ему не нравился, Морозов использовал сарказм и яд, которого в нем хватило бы на добрую ехидну. Правда, людей искусства это обычно не касалось, их он любил, к ним был ласков, терпелив, а на некоторых смотрел даже снизу вверх. Однако любовь любовью, а денежки, известное дело, врозь.

— Так чем обязан, господа? — спросил он, поглядывая на гостей сквозь лукавые и узкие свои, словно бойницы, глаза, которые на полном его лице казались еще уже и еще лукавее.

— Мы к вам, Савва Тимофеевич, за долгом явились, — степенно проговорил Немирович и огладил бороду, словно старинный купец из какой-то оперы.

Горизонтальная морщина пересекла лоб мануфактур-советника.

— За долгом? — спросил он с недоумением. — Извольте, господа. Хотя, воля ваша, я что-то не припомню никакого долга…

— Ну как же не припомните, — с шутливой укоризной попенял ему Владимир Иванович. — Года два назад был благотворительный спектакль, где я с учениками ставил пьесу «Три смерти». Мы с вами тогда случайно пересеклись, и я вам предложил взять у меня два билета. Вы с охотою их приняли, но оговорились, что у вас нет с собой денег. Я тогда ответил: «Пожалуйста, пусть десять рублей будут за вами; все-таки довольно любопытно, что мне, так сказать, интеллигентному пролетарию, миллионер Морозов состоит должником».

Морозов весело кивнул: да, теперь он припоминает. И что же, какой за два года нарос процент на этот долг?

— Ну, это уж как вы сами решите, — отвечал Немирович. — Вы, наверное, слышали, что мы с Константином Сергеевичем устроили Общедоступно-художественный театр?

Морозов, разумеется, слышал.

— Так вот, — продолжал Немирович, — в целом и главном театр, можно сказать, готов. Не хватает сущей мелочи — денег на его обустройство и функционирование.

Савва Тимофеевич засмеялся: в любом хорошем деле почему-то всегда как раз именно этой мелочи и недостает. Однако слышно было, что они организовали товарищество Художественного театра и собирали деньги с богатых людей.

— Было дело, — вступил в беседу Станиславский. — Однако же богатые люди оказались недостаточно богаты, чтобы обеспечить наше предприятие. И тут Владимир Иванович и вспомнил про тот старый должок…

Морозов покивал головой понимающе, но больше уж не улыбался. Внимательно поглядел на Станиславского: почему же Константин Сергеевич, будучи купцом и солидным человеком, сам не вложится в это дело?

Станиславский отвечал, что вложиться-то он вложился, однако свободных средств у него недостаточно. Есть, правда, деньги, отложенные для детей, но те он по понятным причинам трогать не может. В остальном же — не тот масштаб. Для такого дела нужен подлинный размах, который, как выяснилось, обеспечить может только истинный меценат.

— Надо думать, что истинный меценат — это я? — хитрые глазки Морозова как-то сузились.

— Именно так, — отвечал Станиславский. Тут тон его переменился, и он заговорил быстро и страстно: — Прости, Савва, что я на «ты», но мы ведь учились вместе, вместе играли в любительских спектаклях, я помню, как ты обожал театр. А сейчас такое дело затевается, мимо которого никак нельзя пройти. Первый общедоступный театр, планируем делать там такие цены, чтобы хватало не только людям обеспеченным, но и интеллигенции, и даже студентам. И чтоб сидели они не на галерке, как тараканы, а тоже в первых рядах.

— То есть, значит, их превосходительства будут сидеть возле сцены, а рядом с ними — студенты и всякие разночинцы? — прищурился Савва.

— Выходит, так, — твердо отвечал Станиславский.

Морозов хмыкнул, потом, ничего не говоря, развернулся и вышел из гостиной.

— Ну вот и поговорили, — на лицо Станиславского жалко было смотреть. — Надо было мне молчать. Вы, Владимир Иванович, человек дипломатичный. А я, видно, задел его своими демократическими речами.

— Не вините себя, Константин Сергеевич, — отвечал Немирович. — Дело ведь не во мне и не в вас. Дело в том, хочет ли человек давать деньги на новое, никому не известное предприятие.

— Если другие не хотят, почему же бы ему хотеть?

Тут дверь открылась, и вошел Савва Тимофеевич. Вытащил из кармана халата десятирублевую ассигнацию, протянул Немировичу.

— Я человек порядочный и не привык оставаться в долгу. Вот вам, Владимир Иванович, ваши деньги. Что же до остального…

Тут он сделал извиняющуюся паузу и развел руками.

— Понимаю, — печально сказал Немирович, и ассигнация дрогнула в его руке. — Нет денег.

— Денег у делового человека никогда нет, — веско отвечал Савва Тимофеевич.

Станиславский и Немирович молча поднялись, вид у них был обреченный.

— Что ж… Простите за беспокойство, господин мануфактур-советник, мы, с вашего позволения, откланиваемся.

И они молча направились к выходу.

— Теперь хоть в петлю лезь, — деревянным голосом сказал Станиславский Немировичу, открывая перед ним тяжелую дверь гостиной.

Сказал он это негромко, но Морозов, имевший лисий слух, все-таки услышал. На лице его заиграла озорная улыбка.

— Подождите, господа…

Они замерли.

— Зачем же сразу в петлю, — примирительно продолжал Савва Тимофеевич. — Конечно, свободных денег у промышленника никогда не бывает. Однако для предприятия по-настоящему хорошего некоторую сумму найти можно. Вот только надо сначала сесть рядком и поговорить ладком. Или, говоря по-человечески, провести беседу деловую, предметную…

Беседа для основателей Художественного театра прошла необыкновенно удачно. Савве Морозову многое понравилось в создаваемом театре. И то, что будет он общедоступным, и то, что делалась в нем ставка на реализм — от манеры игры и до реквизита, никакой бутафории. Но, пожалуй, больше всего его привлекло, что театр собирался рассказывать новым языком о сегодняшнем дне. Таким образом, Морозов с охотою внес пять тысяч рублей и вошел в число пайщиков. Впрочем, это было только начало.

* * *

— Не могу я вам передать, как мне понравилось все это дело, — мануфактур-советник глядел куда-то мимо Загорского, в одному ему видимую даль. Официант только что откупорил им третью бутылку. — Я в этом театре почувствовал нечто особенное, небывалое, если хотите, продолженное в вечность. Мы, купцы, люди приземленные, практические, нам нужно видеть результат. А тут какой же может быть результат? Театр — вещь эфемерная, кончилось представление, и все тоже кончилось. Но при всем при том театр имеет какое-то особенное очарование, какого не имеет никакой другой вид искусства. Я не понаслышке это говорю. Я с детства в домашнем театре играл, и в юности тоже, и на мануфактуре у себя театр завел. Художественный не первый был театр, которому я помог. Но, однако, он первый вызвал у меня такие сильные чувства.

— Да, Московский Художественный театр — заведение весьма недурное, — согласился Нестор Васильевич. — Но достаточно ли этого для того, чтобы взять его на полное обеспечение? Ведь вы, насколько я понимаю, несколько лет его финансировали, не говоря уже о том, что построили для него целое здание в Камергерском.

Морозов грустно улыбнулся. Он не только здание построил, не только финансировал все дело, он в театре работал всем, от директора до простого маляра. А если бы понадобилось, он бы все свои деньги отдал театру — такую страсть вызвало в нем это предприятие.

Загорский только головой покачал. Выходит, искал Морозов интеллигентную содержанку, а вместо этого взял на содержание целый театр?

— Да, — засмеялся Савва Тимофеевич, — так, видно, оно и выходит.

Однако, как уже говорилось, это было только начало сложных и запутанных отношений Морозова с театром. Все зашаталось, когда в отношения эти совершенно неожиданно вмешалась женщина. Звали ее Мария Андреева, и была она актрисой Художественного театра. Строго говоря, она была не Андреевой даже, а Желябужской по мужу, действительному статскому советнику, Андреева был ее сценический псевдоним.

— Но вашего положения, насколько я понимаю, это не облегчило, — заметил Загорский.

Морозов хмуро кивнул — не облегчило никак. Тут, впрочем, надо бы оговориться. О нем и Андреевой ходят разные лживые сплетни, в частности об их любовной связи…

— А в действительности связи не было? — поднял брови Нестор Васильевич. — Вас, вероятно, объединяла нежная товарищеская дружба, которая, надо полагать, нисколько не беспокоила ее мужа.

Савва Тимофеевич невесело усмехнулся: да нет, связь была, и меньше всего она походила на дружбу. Что же касается мужа, то Андреева не жила с ним уже какое-то время до их с Морозовым знакомства.

Нестор Васильевич покачал головой. Положительно, мануфактур-советник наивен, как младенец. Он когда-нибудь видел замужнюю женщину, которая, заводя интрижку, не скажет своему новому избраннику, что с мужем они давно чужие люди? Женщины знают, что мужчины — собственники и не очень любят делить свою собственность с другими.

Морозов засмеялся: пусть так. Но это, в конце концов, неважно. Важно, что поговаривали, будто вся помощь мануфактур-советника Художественному театру происходит потому только, что там служит его пассия Андреева. Однако же это не так. Во-первых, помогать театру он взялся еще до знакомства с Марией Федоровной. Во-вторых, ей самой он ничего не давал — кроме понятных в таком случае скромных подарков. Что же касается денег, то все они уходили прямо театру.

— Все ли? — переспросил статский советник. — А деньги, которые вы давали большевикам?

Савва Тимофеевич вздохнул: с большевиками совсем иная случилась история. Андреева познакомила его с Леонидом Красиным, талантливым и дельным инженером. Испытав его, Морозов остался чрезвычайно доволен его способностями и определил работать на свою мануфактуру. А деньги для социал-демократов он давал именно Красину, который, как оказалось, с 1903 года вошел в их ЦК, Андреева тут ни при чем.

Нестор Васильевич поднял брови.

— Андреева познакомила вас с Красиным, Андреева теперь сама член партии, и она, как вы говорите, тут ни при чем? Вы знаете, какая у нее партийная кличка? Товарищ Феномен. Эту кличку дал ей сам Ленин, а заслужить подобную оценку из его уст — дело весьма непростое. Насколько я могу судить, эта ваша Андреева крайне циничный и ловкий человек. Впрочем, вы, наверное, знаете это не хуже меня.

Савва Тимофеевич покачал головой. Не все так просто. Была бы Андреева обычной хищницей и охотницей за деньгами, он, Морозов, не оставался бы рядом с ней так долго. Нет, она очень талантливая актриса, необыкновенная женщина, да и человек неординарный.

В том, что Андреева — неординарный человек, Загорский ни секунды не сомневался. Худо было то, что неординарный этот человек служил дурному делу. И чем более неординарным человеком была избранница Морозова, тем больше от нее было вреда.

— Не все так просто, — повторил Морозов, но вид у него сделался обреченным.

Как, как объяснить этому статскому советнику, у которого за плечами, верно, пять веков потомственного дворянства, что такое для него была эта женщина — умная, одаренная, утонченная и, главное, любившая его, в этом он был уверен, любившая по-настоящему? С ней он чувствовал, что он человек, он мужчина, а не просто кошелек на ножках. Она не льстила ему, чтобы выжать из него деньги, и не глядела на него свысока, чтобы унизить. Боже мой, да все это было не так уж и важно, гораздо важнее было то, что он ее любил. Конечно, это звучит смешно после его рассказов про поиски интеллигентной содержанки, ну и пусть. Пусть, пусть он будет смешон, нелеп, он заслужил это, но любовь выше насмешки, выше унижений, ради любви и не то еще можно вытерпеть, лишь бы была она, эта любовь, лишь бы не прекращалась — никогда, никогда, или уж, во всяком случае, пока длится жизнь его. Она любила его, она даже танцевала для него, для него одного. Впрочем, говорят, Иродиада тоже танцевала для царя Ирода, а итогом было страшное — отрубленная голова Иоанна Крестителя. Ну да он не Креститель, а Андреева — не иудейская принцесса, так что голова его не лежит на блюде, а по-прежнему держится на его крепкой толстой шее.

Вот только, увы, любовь закончилась и закончилась гораздо раньше, чем жизнь. Андреева ушла от него, ушла к Максиму Горькому — и все в один миг рухнуло, все изничтожилось, и сейчас он один на обломках этой катастрофы пытается худо-бедно собрать себя по кусочкам.

— Так, значит, это она от вас ушла, а не наоборот?

Нестор Васильевич несколько секунд раздумывал. Вот оно в чем дело! Тут, оказывается, любовный треугольник, в котором, кроме Андреевой и Морозова, затесался еще и модный босяцкий литератор. Об этом, признаться, Загорский не знал. Наверняка о такой пикантной интриге в свое время говорила вся Москва, вот только он петербургский житель и за провинциальными, то есть московскими, новостями не следит. Позволено ли будет в таком случае спросить напрямик одну важную вещь?

Морозов махнул рукой: что там, спрашивайте.

— Вы, вероятно, до сих пор любите госпожу Андрееву?