Из коридора в коридор или секрет маленькой Амалии

Адвоинженер, 2014

Герои, инженеры-физики, внезапно для себя оказываются на страшно засекреченном объекте № 0, где идет строительство военного супер-лазера. Результатом испытаний лазера должен стать взрыв страшной мощности по обе стороны океана, который уничтожит и сам объект № 0, и всех его обитателей. Однако в процессе запуска супер-машины герои обнаруживают физическую аномалию, которая, в конце концов, позволит им спастись.

Из коридора в коридор

Я, тот самый я, которого знаю с детства, который ненавидит все прекрасное и прелестное, тот я, для которого «театр» и «преисподняя» синонимы, а белый лебядь на пруду — вершина всех искусств, оказался на сцене…

О, госпадя, ладно… сциена так сциена, что там у нас. В углу двое каких-то молодеющих чуваков умного вида сосредоточенно копошили аппаратуру. Центр занимал стол под красным сукном — не иначе президиум, и… Ура! Я впервые увидел рампу, увидел грубо, зримо. Увидел и проникся…

— Вам чего — это была та самая «очковая» борода из угла с аппаратурой.

— Вадика не видели?

— Он там — борода немного всплыла над колонкой

— Где?

— Там — махнула борода, при этом, очки и нос снова погрузились внутрь динамика.

— Блять, я же просто так спросил, мне на хер ваш Вадяй не сдался!

— Они в буфете, пиво пьют.

— Понятно.

Я стоял и думал — что правильнее — вернуться в коридор, найти парикмахерскую и сесть рядом с Ленкой… или, пойти в буфет, застать там двух пьяных идиотов и попытаться доказать им, что в рабочий день положено пить не отходя от кассы. Ленка — баба аппетитная, добрая и пьет весело, а Вадя и Сявик — мудилы законченные.

— Как в буфет попадают в этом царстве тьмы и печали?

— Молодой человек! — голос принадлежал даме.

В каком бы состоянии я не был, но отличаю баб по голосам на раз. Чу, кто-то кашлянул, но знаю — это она, не в том смысле, что единственная и неповторимая, а просто — особа женская.

— Весь ваш, незнакомка, томим томленьем упованья, горю невиданной звездой, и наслаждаюсь мигом чудным от всех чудес преображения.

— Пойдем, отведу, меня зовут Лариса.

— Не слышал в это утро слов прекраснее, чем «Лариса». Я счастлив, обновлен, пристыжен, скован, сперва Вас за «Ирину» посчитал.

— Давно пьете?

— Мадам, тот вечер был залит воспоминанием, нахлынуло так много, сжимало сердце, грудь давило.

— Что пили господа?

— Столетний «Арманьяк», настоенный на корочках лимона и скорлупе ореха Кракатук.

— Пришли! — она толкнула дверь, и…

…Солнце, такая масса солнца хлынула в меня…

В углу стояло пианино, буфет на восемь столиков был пуст, но… в уголке дремали два безобразных трупа, которых при рождении нарекли Вадимом, Вячеславом.

— Шампанского, Лариса, прошу, — не откажите, за столь приятное знакомство благодарю Аврору, лично Ильича.

— Пожалуй, только у меня репетиция.

— И я умру в театре, вот просто лягу там, в углу напротив сцены, и буду обожать театр, а пуще ту, которая сразила.

— Ну, давай, за знакомство.

— А можно, я буду любоваться солнцем, пропущенным стаканом сквозь дивный голос, и буду каждый звук снимать глотком искристого напитка. Но прежде, сяду там, на расстоянии метра, чтоб не смутить, не бросить тень, не оскорбить, знакомством не унизить.

— Чем занимаешься, поэт?

— Внимаю, звук ловлю и наслаждаюсь обретеньем смыслов.

— Разве на работу не надо сегодня?

— Сегодня, — что есть сегодня? — сегодня слово, равное вчера. Нет, сегодня мир так грубо вторгся и так меня перетряхнул, что я оставил жалкие потуги посчитать секунды. Сегодня все твое, мне можно не на Вы?

— И… что ты предлагаешь?

— Соединить усилия, отпраздновать приход театра в убогую каморку-келью заблудшего и одинокого в плаще.

— Интересное предложение.

— Один кивок, — шампанское, цыгане, Бродский…

— Ну, хорошо, я в шесть свободна буду, ты придешь?

— Я не уйду, а лягу у порога, неслышно растворюсь в огнях: я — тень, я — импеданс, я — горло.

— Смотри, я буду ждать!

— Уже пришел не уходя, уйду, чтоб снова возвратиться.

— О, какие люди в Голливуде! — Сявик грубо тормошил второго ангела смерти

— Вадяй, морда пьяная, смотри, у нас гости!

Ангел открыл глаза, посмотрел на меня, потом на Ларису, уставился на стол — Дай стакан, деревня! Я вижу с нами дама. И… у меня есть, что сказать под выпить.

— Говори, честный старик, только без грубостей.

Вадик встал во весь свой хрупкий рост:

…Прорывом объективированного мира является не только подлинное человеческое общение, но и, извиняюсь за грубость, сфера собственно творчества. Истинная коммуникация, как и творчество, несут в себе трагический надлом — мир объективности непрестанно грозит разрушить экзистенциальную коммуникацию.

И сознание этого приводит нас к утверждению, что всё в мире, в конечном счёте, терпит крушение уже в силу самой конечности экзистенции, поэтому человек должен научиться жить и любить с постоянным сознанием хрупкости и конечности всего, что он любит, незащищенности самой любви.

Но, государи мои, глубоко скрытая боль, причиняемая этим сознанием, придаёт нашей привязанности особую чистоту и одухотворённость…»

Выпьем, господа, и всплакнем о замкнутости нас в самих себе.