Сказка четвёртая: «Зачем?»
Где-то, когда-то, кто-то, — геройски погиб.
Прикрывая собою…
— Господи, — почему? «Нахрена», — всё это? И почему, это, — именно со мной? Зачем?
Эти вопросы, волновавшие философов на протяжении долгих столетий, — задавал Серёга. Лёжа на больничной койке. Полностью «забинтованный», и в гипсе.
Странное существо, — мужик. Пока не окажется в гипсе или бинтах, таких вопросов не задаёт. А когда рискует, по работе, или по какой другой причине, думает, что ему точно повезёт, или вообще не задумывается о травмах и инвалидности.
Пришёл Саня, обросший и не расчёсанный, своим видом пугавший женский персонал больницы. Стукнул ногой по кровати, — не сильно.
— Чё, жалеешь себя? Лежишь, весь такой святой, и думаешь, — почему это с тобой произошло, зачем?
Сергей, удивлённо и злобно, «зыркнул» на Саню.
Тот перехватил его взгляд, и обрадовался: «Думаешь! Жалеешь себя, несчастного. Слёзы проглатываешь. Я тоже так лежал и тоже так думал. Тебе ещё повезло, стоял бы поближе, всё, был бы инвалидом, а переломы срастутся и мясо зарастёт». Он сделал злобное лицо, и наклонился к Сергею: «А почему ты, не стоял поближе?». Сергей от злости прищурился. Ведь сказать, и сделать ничего не может, весь в бинтах и гипсе.
— Хочешь знать? Как один дед пояснил: «Мужская жизнь проходит под постоянным риском стать инвалидом. И тут уж мироздание решает, куда тебя сортировать и к чему готовить, и как разыграть твою карту».
— Кстати, я тут «мумиё» тебе притащил, чтоб кости лучше срастались и швы на шкуре крепче зарастали. Патологоанатом посоветовал. Можешь обижаться, можешь, нет, но мне кажется, он не хочет тебя потрошить. В кишках твоих рыться, мозг изучать.
Сделал задумчивое лицо.
— Странно, — чем ты хуже других? Или лучше, — ехидным голосом, и вслух, размышлял он.
У Серёги аж гипс раскалился от злости. Он не догадывался, что Саня делает ему «психическую инъекцию». Для поднятия сопротивляемости организма. Иногда шахтёры так делают.
— Давай лучше про деда этого расскажу.
Посмотрел на Сергея, который даже «мама» сказать не мог. И сказал, прокурорским, голосом: «Молчание знак согласия».
— Эй, ты хоть живой, а то я может быть, уже двадцать минут с трупом разговариваю.
И потыкал Сергея пальцем.
— ЫЫЫЫ, — донеслось из-под бинтов.
— Живой, — обрадовался Саня, — не труп.
И подмигнул медсестре, дежурившей у кровати.
— Так вот про деда.
— В шахте, — на Севере. Монтировали мы как-то привод конвейера, в проходческом забое. А короче и понятней, из железок тяжёлых собирали механизм. Из разных железок, весом от двухсот килограмм до пятисот. А у нас в наличии только ручные «тали», — лебёдка такая. Корячимся над этой работой втроём, звено проходчиков, надо поднять одну железку на метра полтора — два, пододвинуть ломами, и прикрутить болтами к другой железке. И так потихонечку собираем механизм. Вот одна из железок сорвалась, и по моему, умному, лицу ударила. Вскользь. Порвало только кожу, стоял бы ближе, из меня получился бы умный, но некрасивый инвалид. А ещё ближе, на сантиметр, измазанный в шахтной грязи кровавый труп, — неумный. Потому что мозги валялись бы на почве.
— В больнице, доктор зашивал, а сестричка — ассистентка, почему-то нервничала и переживала, чтоб нос ровно получился. Ну, что из этой затеи получилось, ты видал у меня на лице. Надеюсь, и сейчас видишь, но молчишь.
— Это сейчас не очень страшно выгляжу, а первое время — жуть.
— Пока на «больничном» был, по травме, — отпуск подошёл. Собрался я на «юга» съездить, отдохнуть на солнышке. Но мужики не советовали с таким лицом ехать, — народ пугаться будет. Поэтому я в деревню решил ехать, поживу один — как монах. Билет купил плацкартный, «купе» не было, и поехал. Мечтая отдохнуть от суеты. Молочка, из-под коровы, попить. Рыбку на удочку половить, за временем не следить. Эх, да что там говорить, — мечта любого шахтёра, или поэта.
— Поезд «пассажирский», — возле каждого столба останавливается. Сижу, в окошко смотрю, — интересно. Всё время самолётом летал. А тут люди разные едут, — выходят, другие садятся. На остановках бабушки картошкой варёной торгуют, огурчики малосольные, грибочки маринованные. На других остановках, ягоды из лесу, грибы свежие, бывает, — рыбу вяленую торгуют. Иногда в лесу остановимся, постоим и дальше едем, зачем останавливались, кого ждали, — непонятно.
— Вот на одной из таких остановок сел в вагон дед, и расположился в моём купе.
— Сергий, — представился дед.
— Он был среднего роста, седой и волосатый, руки сильные и волосатые, даже из ушей густые, седые волосы растут. И двигается, будто перекатывается, как ртутный шарик. Глаза, на удивление, — синие. Лицо доброе, совсем как домовой, из народных сказок.
— Я чай заварил. К чаю изюм приготовил, шоколад самодельный, как положено, с тёртыми орехами. Пьём чай не торопясь. Глядим в окошко вагона, разговариваем. Пообвыкли немного. Он смотрит на меня: «И где тебя так?».
— Да, — в шахте.
И рассказал, что да как, про сантиметры, которых не хватило до инвалидности, или до смерти.
— Бог миловал, — говорю, — обошлось.
Сергий и говорит: «Да нет, не миловал. Видно мироздание, тебя, к чему-то другому готовит».
— Что-то неохота мне подвиги совершать, — шучу я.
— А к подвигам, заранее никто не готовится, само как то складывается, — ответил он.
И достал бутылку.
— Самогон будешь?
— Нет, в дороге не пью, — отвечаю.
— Дед пожал плечами, достал рюмку, налил, и сразу выпил, — закусывать не стал. Молчим, — смотрим в окно. Переезжаем речку, — коровы на водопой пришли. Поезд тащится медленно, — можно всё хорошо разглядеть. Переехав мост, остановились. Полустанок, какой-то, будка железнодорожника и всё. Будка красиво покрашена. Замысловатая ограда вокруг будки. Чуть поодаль, среди побеленных деревьев, стоит небольшой монумент, — «Памяти погибших воинов». Солдатам, освобождавшим эти места от фашистов.
— У нас в деревне, крест стоит, над братской могилой — «Памяти погибших инвалидов».
— Я молчу.
— Во время войны поставили, сразу после…
— Он посмотрел на меня, попросил чайку заварить — свежего. Заварил, сидим, ждём когда запарится. Дед задумался о чём-то. Я не тревожу. Разлил в чашки, пьём. Молчим. У мужиков бывает так, каждый о своём молчит. Дед не просто молчал, видно было, — вспоминает что-то.
— Это было в войну последнюю, — «Отечественную». Когда Гитлер объединил Европу, а до него Наполеон объединял и войной на нас шёл.
Я слушаю, не переспрашиваю.
— Вся Европа работала на него, вооружение и солдат поставляла, — на Гитлера.
— «Все побывали тут», — он кивнул за окно.
— Когда наши отступали, в начале войны. Мужики ушли с войсками, остальные в лес, — парни, деды. Скотину уводили в леса. Девушки лазарет в лесу соорудили. Получился маленький лесной колхоз.
— В деревне Бабы с детками малыми и инвалиды при них остались, хоть какая-то подмога от них будет. Мужикам немного обидно, и как-то не по себе, а что поделаешь, многие из них даже воды принести в ведре не могут, не то что — партизанить.
— Старшим над инвалидами был, — Рабина. Из донских казаков. Как в «гражданскую», порубали его шашками под рябинами. Выжил, и остался жить в деревне. Двигается тяжело и медленно, но горластого и отважного, казака в нём видно сразу.
— Другие, тоже немощные. Кто по глупости под косу попал, кто под брёвна. Одного медведь поломал. Да мало ли у мужика причин стать инвалидом. Тяжкая это доля. Вроде и здоровье есть, а работать не можешь. И чувствовать себя обузой.
— И каждый из них, наверняка, задавался вопросом: «Почему это с ним? За что? Зачем?».
— Так вероятно заведено, чтоб мужик ходил по краю пропасти. Кто-то проскакивает, а кому-то другая судьба.
— Пришли «немцы», свои порядки принесли, оброк установили.
— Деревня как бы дыхание остановила. Не хочется дышать одним воздухом с этими… Время, тоже каким-то резиновым кажется. Каждая минута под бременем оккупантов долго, и изматывающе тянется. И очень хочется, избавится от этих нелюдей, или хотя бы навредить им, каким-нибудь способом.
— Вот, в одно весеннее утро приехали каратели, или полицаи. Мстить за партизанские вредительства.
— Согнали всю деревню, абсолютно всю. Загнали в большой, дощатый сеновал. Последними зашли «немощные». После обыска деревни, открыли ворота и зачитали приказ, о расстреле нескольких жителей деревни. И сразу стали брать первых, кто попался, и получилось так, что забрали они инвалидов. Да, те и не таились.
— Поставили их перед сараем, и стали эти, каратели-полицаи, рядиться. Кто будет стрелять? И уложится ли он в один магазин, чтоб не перезаряжать оружие. То есть, — проявит немецкую аккуратность в этом, кровавом деле.
Дед Сергий попросил ещё чаю: «Что-то холодно во-внутрях».
— Заварил. Пьём чай молча. Северная привычка, стараться не задавать лишних вопросов.
— Представляешь. Весна, солнышко греет, мёдом воздух пахнет, поодаль рябина цветёт, должно быть радостно на душе. Но тут полицаи, рядятся, кто да как будет убивать. Мужики стоят, как кегли.
— Это в кино всё быстро. А в реальности, эти садисты, тянут время. Наслаждаясь своей миссией. Вот, наконец, вызвался, один гад в очках, с пулемётом. Это посерьёзнее, чем автомат, — пуль больше, и крупнее. Рабина, увидав пулемёт, посмотрел на сарай, позади них, и как бы о чём-то догадался. Он приказал мужикам стать плотнее, и прижаться друг к другу. Обернулся назад и крикнул: «Бабоньки, родненькие, лягайте на землю, пули могут проскочить, детишек берегите». Бабоньки стали ложиться на землю, но быстро не получалось. Крики, слёзы, дети плачут.
— Палач, деловито, перезарядил пулемёт, поставил по шире ноги и начал стрелять. Не торопился, — стрелял до тех пор, пока мужик не упадёт, потом переходил к следующему.
— Мужики стояли, прижавшись, друг к другу. Каждый, из них, спокойно ждал — «своей очереди». Вероятно, они вдруг поняли, к чему их готовило мироздание все эти годы, и зачем.
— Одни падали назад, но не сразу, а как бы отступая от натиска пуль. Другие падали вперёд, как бы накрывая собой смерть. Некоторые, от сильного удара пули падали сразу, но потом всё равно пытались встать, и палачу приходилось возвращаться, растрачивая на них патроны. Последним был Рабина, он больше всех вобрал в себя пуль. На нём патроны и кончились. Он постоял, и упал всё-таки вперёд, с вытянутой рукой и сжатым кулаком — как будто шашку держал.
— Вот и пригодились инвалиды. Всё сразу стало просто и понятно. И пусто, где-то в груди, и мироздании. Как будто природа, лишилась какого-то оттенка цвета, и мир стал блеклым. Похоронили их всех, вместе. Под рябинами. Землю, на которой они лежали, бабы сняли лопатами и положили им на могилу. По этой земле, ногами ходить нельзя.
— Дед налил самогона, выпил. И мы долго молчали. Словами, иногда, нет возможности выразить, то, что ты чувствуешь. Вероятно от этого, в уме родились стихи:
Где-то, когда-то, кто-то, — геройски погиб,
Прикрывая собою, — кого то.
Души, — кому-то, — героев нужны.
Именно этих, — героев.
— Вот такие дела, Серёга. А ты, с глупыми вопросами, — зачем, за что?
— Запомни, ты только одна из карт в колоде мироздания. И ты попал на «раздачу», в этой игре.
В следующий раз расскажу, что за игра, — дед пояснения рассказывал. Не пугайся, не в следующий раз, когда ты опять попадёшь в больницу. А в другой раз, когда приду, к тебе на «свиданку».
Когда Саня, повернулся, чтоб выйти из палаты, он удивился, — в палате были ещё три медсестры. Они плакали. Когда он проходил мимо них, одна из сестёр подала ему яблоко.
