Трудармия

Александр Александрович Вегнер, 2019

Действие повести происходит с октября 1942 по ноябрь 1946 года. После ликвидации АССР Немцев Поволжья большинство мужчин и женщин трудоспособного возраста мобилизовано в трудармию. Персонажи моей повести – трудармейцы, от совсем юных девушек до пожилых женщин, строят нефтепровод в Жигулях, добывают известняк и наконец оказываются в деревне Камчатка близ Рыбинского моря на лесоповале. Об их горестях, борьбе за выживание, взаимоотношениях с местными жителями рассказывает моя повесть. Их трагедия – часть общей трагедии советского народа, вызванной нападением на СССР фашистской Германии.

Жигули

Морозы в этом году сразу принялись за дело. Двадцать градусов днём с обжигающим ветром. Снегу сразу выбросило на полваленка, и перестал на утренней заре пастух выгонять коров из хлева⁷.

Катрине-вейс теперь у них каждый день. Нечего больше таиться. Рассказала она, как пришёл Йешка. Они сидели втроём в землянке и ужинали, когда тихо-тихо постучали снаружи. Она открыла дверь, а там Йешка: грязный, обросший, без шапки, в одном пиджачке.

— Боже мой, — говорила она, всплёскивая руками, — что он рассказал! Да и рассказывать не надо — всё по нему видно. Кожа да кости. Он говорит, в трудармии такой голод! Хлеб дают четыреста грамм, а варёного — пустой суп и не каждый день. Не выдержал он. Пока ещё лето было и можно что-то в лесу найти — грибы или ягоды — он терпел. А осенью совсем плохо стало. Решил убежать. Я говорю: «Йешка, да как же ты осмелился на такое. Ведь тюрьма это, а может и хуже!» А он говорит: «Хуже ничего не может быть. Мне и так, и так смерть. А от голода она страшней всего, потому что медленная». Десять дней ехал снаружи на вагонах. На крышах. Днём прячется, ночью едет. А ведь холод! Его так продуло. Говорит: «У меня всё болит, грудь изнутри опухла, я ни дышать, ни кашлять не могу». Ну что делать?! Такого кашля я никогда не слышала! Говорю: «Подожди, сынок, я тебе молока вскипячу, чтобы кашель стал мягче». Пошла к вам за молоком, вернулась, а там уже милиция. Он еле успел одну картошечку съесть. Я заплакала, говорю, позвольте мне его покормить, молоком кипячёным напоить — слышите, как он кашляет. Потом заберёте. Он не убежит. А они: «У нас его и накормят, и напоят!». Ох-ох, за что нам такое?! Неужели Бог нас всё ещё карает, из-за того, что Фридрих был вор? Ну он был вор, а дети его чем виноваты? Какие муки он вытерпел! Йешка-то! Не понимаю, как он живым добрался. Десять дней без еды. Ещё нашёл силы пешком от Каргата дойти — сто километров. Ведь такой ветер! Такой ветер был в последний день! А он в одном пиджачке и без пуговиц. Бедные мои внуки! — и она принималась рыдать, а, слушая её, не могли не заплакать и Мария со своей матерью.

— Зачем мучить людей! Ведь он работал, делал всё что надо. Зачем не давать людям кушать!? — всхлипывала несчастная старушка. И в этом всхлипе чувствовалось Марии жалоба на всю несправедливость того, что так безжалостно обрушилось на её семью. Но уходя домой, она непременно говорила: «Вы уж, ради Бога, никому не рассказывайте, что я тут говорила». Конечно, не расскажут.

Ох, маята, маята! В тюрьме-то трудармия казалась спасением, а сейчас, после Йешкиного побега…

Так Мария маялась до отправки. Чувствовала себя отрезанным ломтём, и отец с матерью смотрели на неё так, словно на смерть провожали.

В последний день отпустил её Платон Алексеевич пораньше с работы. Натопили мать с отцом землянку пожарче. Она помылась, оделась в чистое, и стала ждать завтрашнего дня. Назавтра простилась с матерью, с безучастной ко всему бабушкой, и отправилась в военкомат. Отец пошёл её провожать, а мать осталась дома, потому что бабушка могла умереть с часу на час.

В десять часов подошли машины, мобилизованные расселись по кузовам, отец, до последней минуты не выпускавший её руки, вдруг показался ей таким маленьким и старым, что его стало жальче, чем себя. Вот и моторы завелись… Ну ещё минутку дайте побыть дома… Нет, тронулись. Поехали. Отец бежит следом. Зачем-то снял шапку и машет ею. Всё! Отстали. Но ещё мелькают знакомые дома. Вот и они остались позади. Выехали за село на каргатскую дорогу. На дорогу в неизвестность. Полдороги ехали, плакали о том, что осталось там, в Кочках, где теперь их дома, вернее, их землянки. А потом стало не до слёз. Замёрзли, «задубели», как говорят в Кочках даже под тентом. Два раза останавливались в придорожных сёлах отогреваться. Сто километров ехали до самого вечера. Несколько раз застревали в рыхлом снегу перемётов. Спрыгивали, выталкивали машины. Влезали назад все в снегу. К концу путешествия столько его нанесли — весь пол снегом утоптали.

Мария сидит на скамейке рядом с Эмилией Бахман. Милька красивая: высокая, стройная. Лицо румяное, ямочки на щеках, а волосы — в косы заплетены — чистое золото. Они в позапрошлом году вместе ходили в Марксштадт. Мария, Эрна Дорн и Сашка Муль — в педучилище, а Эмилия в техникум механизации на первый курс. Втемяшилась ей в голову блажь с машинами возиться.

Невесело Мильке сегодня. Мария ничего не спрашивает. Знает, что о Йешке Милькины мысли. Если простилась Марии копеечная сушилка, то дезертирство во время войны не простят точно.

Приехали в Каргат при фарах, переночевали в школе прямо на полу рядом со сдвинутыми партами. А наутро — на вокзал. Над вокзалом красные знамёна. Ах, да! Завтра же праздник! Двадцать пятая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!

Народу набилось в помещение — яблоку негде упасть. А за окнами поезда проносятся. Сначала слышится шум, вибрирует пол, пролетает паровоз, высоко выплёвывая клубы чёрного дыма, следом несутся вагоны, и ветер наконец приносит паровозный дым от уже улетевшего паровоза и швыряет в окна. А вагоны всё мелькают один за одним: Высокие с углём, низкие платформы, заставленные чем-то, видимо, секретным, укрытым брезентом, теплушки с людьми.

Спешат, спешат поезда! На запад, на запад! К фронту. Вот ещё люди прибыли.

— Откуда?

— Из Довольного.

— А мы из Чулыма.

Хотят войти, но их встречают люди в форме: «Нет места, не толкитесь, на улице подождите. Сейчас посадка.

На самый дальний путь почти незаметно подкрался паровоз с теплушками и встал.

— Наверно, наш!

Команда:

— Выходи!

На улице кто-то хватает за руку:

— Maria! S´ bist wohl du?!⁸

Тётя Эмма Кригер — мамина сестра! Хоть один родной человек будет рядом с ней! Обнялись, поцеловались.

— Тётя Эмма! А вас-то почему взяли. Вам же уже есть сорок пять.

— Нет, мне только через две недели будет.

— Знаю, но подумала, что две недели не считаются.

— Сейчас каждый день считается.

Пошли, действительно, к тому остановившемуся поезду. Встали. Перекличка. Кого назвали — два шага вперёд. Один военный выкрикивает по списку. Другой рядом стоит, следит, шагают ли названные вперёд.

— Рядом становиться! Рядом становиться с предыдущей!

Ох долго! Подальше — к хвосту — такая же толпа. Тётя Эмма успела рассказать, что живут в деревне, далеко от райцентра. Осень или весна — грязь непролазная. В прошлом году ехали из Каргата на лошадях четыре дня. Телеги вязли по самые оси. Всё безотрадно: болота да камыши, и серое небо над головой.

— Ну да теперь привыкли. Овец пасла. Ну а вы как? Слышала, что в Кочки попали…

— Да. До весны на квартире жили, теперь в землянке. Бабушка совсем плохая. Ждём с минуты на минуту. Может уже умерла…

— И я отца оставила на эту… на Давидкину жену. Мужа и Давида той зимой ещё забрали, а у неё ребёнок — два года. Из-за ребёнка и не взяли. Я уехала, так на ней теперь дитё двухлетнее и наш отец восемьдесят пять лет. А она бестолковая — боюсь, обоих уморит. Ох, помню я маму, как она сидела за столом и грызла сусличью ножку… Эта картина со мной будет до смерти. В тот год онá умерла от голода, теперь, видно, очередь отца.

— Мама тоже это вспоминает. Она же тогда у вас была… Видела. Тоже мучается, что ничем не могла помочь.

— На ней родители твоего отца были. Что она могла?! Так уж, наверно, Бог хотел.

Но наконец, первый военный передал бумаги, по которым читал, второму — тому, кто следил. Тот расписался, подложив планшет. Ага! Первый сдал, второй принял. Их сдали и их приняли.

— По вагонам!

Отъехали в сторону ворота. Полезли в вагоны. Напротив входа — печка-буржуйка. С обеих сторон от неё двухэтажные нары. Занимай места! Где лучше? Рядом с печкой? Зато дверь рядом, а плотно ли заделана? Нет, лучше посередине. Это не Мария решила, а тётя Эмма. Она сохранила умение рассуждать даже сейчас. Она займёт место снизу, а Мария с Эмилией над нею. Все из Паульского будут вместе. Что-то застучало снаружи, заскреблось по вагонной стене: хлоп: упала крышка, закрывавшая окно, хлоп: упала вторая. Будут ехать с комфортом. Даже зимними пейзажами можно любоваться. Если конечно, будет охота…

Вот и двери закрыли.

— И-и-и! — завизжал гудок, и понёсся по соседнему пути поезд, загрохотал сотнею колёс. Мелькают в двух окнах вагоны. Невольно тянутся вверх, чтобы посмотреть. А когда пронёсся, оказалось, что сами уже едут. Куда едут? Пока на запад.

Рассаживаются по занятым местам. Знакомятся:

— Кто из Паульского? — спрашивает тётя Эмма.

Никто не отзывается.

— Из Фишера есть кто-нибудь? — громко спрашивает женщина лет двадцати пяти — двадцати шести.

— Я из Фишер, — отвечает высокая рябая женщина, откинув с головы на плечи шаль.

— А почему я вас не знаю?

— Как твоя фамилия?

— Ирма Шульдайс.

— А, ну я твоих родителей знаю. А ты меня и знать не можешь. Когда я уехала из Фишер, ты была маленькая девочка. Меня зовут Фрида Кёниг.

— Слышала. Родители что-то о вас говорили. А мы вот с сестрой едем, с Эллочкой. Ей ещё восемнадцати нет. Мама сказала: смотри за ней как следует, чтобы не простудилась, не голодала, не надорвалась.

— Не надорваться у нас вряд ли получится, — засмеялась Фрида.

— А из Марксштадта есть?

— Есть…

— Из Филиппсфельда?…

— Из Нидермунжу?….

— А из Москвы есть? — это высокая, статная блондинка в красивом пальто, словно бичом щёлкнула среди птичьего гомона.

Все мгновенно стихли. Не понимают, серьёзно спрашивает или шутит.

— А вы из Москвы? — смотрят, как на чудо.

— Из Москвы.

— Из самой Москвы? А как вас зовут? — восхищается Эмилия.

— Ольга Цицер меня зовут.

— А меня Эмилия. Миля.

— Вот и познакомились, — говорит Фрида. — Давайте-ка печку затопим, да чай вскипятим.

Жарко горят дрова в печке. Стучат колёса. Приспособили на печку ведро с водой. Ждут, когда вскипит. А уже и есть хочется. Не пора обедать? — Раз хочется, то пора.

— Ну-ка, доставай свои кружки! — командует Фрида. — Получай кипяток!

Попили кипятка. Каждому досталось по кружке, но сразу тепло пошло по намёрзшемуся телу. Мария достала кусок хлеба с холодной, вареной в мундире картошиной.

— Сейчас бы стол, вообще ехали бы как в плацкарте…

А в три встали на неизвестно какой станции. Отъехала дверь.

— Принимай обед!

— Так и обедом будете нас кормить.

— А как же: раз в день горячее питание положено.

На вагон почти двухведерная кастрюля супа. Не ахти какой суп, но картошка есть, и крупа, и даже капельки жира на поверхности золотятся.

Если так дальше пойдёт, можно жить.

Трое суток стучали колёса. Иногда вплетался металлический звон: знали — едут по мосту. Часто стояли подолгу. Тогда приходили от начальства с охраной, выпускали по двое.

На четвёртые сутки среди ночи почувствовали — поезд сбавляет ход. Вместо тук-тук-тук, тук-тук-тук, колёса стучали: тук…тук, тук…тук. Всё тише, тише. Потом: у-у-у — загудели тормоза, и толкнуло вперёд по ходу. Встали. Кто-то бежал вдоль состава, хрустя снегом. Дверь отъехала. Пахнуло холодом.

— Выходи из вагонов!

Неужто приехали?! Нервная дрожь спросонья. Темно — хоть глаз коли.

— Господи, зажгите же кто-нибудь спичку. Шаль не могу найти.

— Тётя Эмма, да вот же она, вы её под голову клали.

— Ах, да…

Женщины-трудармейки быстро собираются: суетливо заталкивают в свои мешки и рюкзаки платки, куски хлеба про запас, и все вместе к двери. Внизу белый снег — прыг в него.

— Ой, нога-а!

Вверху чёрное небо. Ни луны, ни звёздочки. Тишина. Откуда-то с края земли:

— Ту-у-у — паровоз.

— Где мы? Батюшки! Ни людей, ни строений. В степи выгрузили!

Время встало. Живы ли? Глухота.

— Ух — порыв ветра в лицо и грудь. Ледяной. Со снегом.

— Ах, Мария унд Йезус!

Вздрогнули — лязг железный. Их поезд тронулся. Зачем? Сейчас бы в вагоны, к железным печкам! Ещё вчера вечером было так хорошо, уютно, так угрелись.

— Постойте! А мы?

А вагоны мимо. Тёмные, с угретыми местечками. Как родные дома — в никуда. Навсегда. Какое сиротство! Эшелон ушёл, как жизнь. Снова ветер и глушь. А за путями-то не степь — фонарь горит, башня водонапорная. Ещё дальше пакгаузы. Окраина какой-то станции, но далё-ё-кая окраина.

Отупение. Холод.

— Чего ждём?

— Кома-а-нды, — кто-то очень жалобно.

— А где командиры?

Нет командиров. Во! Вчера ещё было полно сопровождающих! Где они?

— С поездом уехали! Нас бросили! В ночи, в степи!

Не бывало такого — страшно!

— А может нас специально — чтоб замёрзли?!

— Неужто! Невозможно.

— Всё возможно!

Мамочка, где ты? Знаешь, как мне плохо!

Четыреста человек топчется — снег стонет. Отупение. Ветер опять порывами.

Прожигает пальто.

— Мама, я замерзаю!

Сколько прошло — неизвестно.

— Женщины, да пойдёмте же на станцию!

— А где станция?

— Да вон же!

— Нельзя. Не велено. Засу-у-удят!

Опять молчание. И снег меньше скрипит — утоптали.

— Как хотите, а я пойду, — это та девушка в красивом пальто, что спрашивала, нет ли кого из Москвы — Ольга Цицер.

Толпа распалась. Потянулась от неё человеческая струйка к башне, к складам. А следом всё новые и новые решаются. Потом в самых робких страх наказания пересиливается страхом остаться одним. С ними и Мария с тётей Эммой и Эмилией двинулись.

Кажется, светает. Снег белее стал. Похоже, на дорогу вышли — следы от колёс. Три точки вдалеке. Движутся навстречу. Надежда. Будь что будет, но не одни на свете. Ближе — двое верхом и санная упряжка.

— Эй! Вы немки? С поезда?

— С поезда.

— А чего прётесь? Сказано же — на путях обождать, — военный встал из саней — из их поезда.

— Никто ничего не говорил.

— Ишь растянулись на версту. Стой! Подравняйсь!

Спешились, пошли вдоль строя. Считают. Назад идут, опять считают. Не сходится что ли? Ну, давайте же быстрей. Замёрзли до смерти! Всё! Кажется, садятся. В санях на коленках опять бумаги подписывают. Ещё раз, значит, их сдали и приняли. Пошли. Наконец-то утро. Край неба забелел. А ветер бьёт. Идти далеко. Может, только через час пришли — город не город, село не село.

Ни рук, ни ног не чувствуют трудармейки.

Все ли дошли? А кто знает — не оглядывались. Наверное, все.

— Спросить, что ли, где мы?

— Товарищ военный! Это какой город?

— Какой надо!

— Военная тайна что ли?

Привели в баню. Выдали по куску какого-то мыла — нестерпимо вонючего. Никогда не видели такого. Приказ: обязательно вымыть им голову — от вшей.

В предбанниках раздевались партиями. Народу — не протолкнуться. А в помывочной вода — еле тёплая. Не только не согреешься — наоборот, все трясутся. И коленки поморожены, у тёти Эммы — пальцы на руках и ногах. Гусиным жиром бы смазать, да махровым полотенцем закутать.

Ага! Даст сейчас кто-то и гусиного жира, и полотенце махровое! А снаружи уже торопят: быстрей, быстрей, многим ещё надо помыться!

В предбаннике, кажется, холоднее, чем, когда заходили. Пар от мокрых тел поднимается. Зуб на зуб не попадает. Челюсти от дрожи сводит. Господи, и обсушиться нечем. Одежду — прямо на мокрое тело. И опять торопят. Не куда-нибудь — на улицу, на мороз и жгучий ветер.

— Стройся!

А как строиться? Никогда не строились. Большинство — колхозницы. Из Энгельса и Марксштадта⁹, конечно, немало, но и они на заводах, да в учреждения никогда не строились, а в Сибири тем более — всех тянет в кучу, а не в ряд.

— Не толпись, не толпись! В ряд становись! Эх, бестолковые бабы!

Двое военных кое-как построили женщин.

— Налево!

Налево — это куда? Одни в одну сторону повернулись, другие в другую…

— Линкс, Эмма-танте¹⁰.

— Вот именно! Линкс! Шагом марш!

Пошли. Хоть трудовая, но всё же армия. Только жалкая армия: солдаты её в пимах, платками повязаны по самые брови, да ещё и носы норовят спрятать; кто в чём: в старых и не очень старых пальто, в ватниках, а кто и в тулупе, правда одна в щегольском пальто. Красивая, стройная, голову высоко держит — та, что про Москву спрашивала…

Мешочки за плечами: а что там — много ведь не утащишь! Как там в приказе о мобилизации было сказано: явиться в исправной зимней одежде с запасом белья, постельными принадлежностями, кружкой, ложкой и 10-дневным запасом продовольствия.

Ведут в город. А может и не город вовсе, а большое село. Барак рубленный. Над входом: «Столовая». Один военный встаёт в строй посередине растопыривает руки, другой командует: «Передние, заходи!».

Остальные остаются, топчутся на морозе.

Народу много. Вдоль окон в два ряда столы, столы, столы. В углу слева три раздаточных стола. На среднем алюминиевый бак. Над ним пар. Три женщины разливают в алюминиевые миски. Трудармейки подходят, не раздеваясь, затылок в затылок. Раздатчицы наливают почти полную миску. Дальше отдельный стол. С него дают кусочек хлеба — чёрного, как смоль. Суп горячий — радость для намёрзшегося организма, но почти пустой: несколько картошинок на дне, да немногочисленные листочки капусты гоняются друг за другом.

— Lauder Wasser, lauder Wasser!¹¹ — говорит высокая пожилая женщина.

Едят долго, приятное тепло растекается по телу, добирается до самых ступней. У кого-то даже испарина на лбу. Хлеб, такой чёрный, но вкусный: сладкий, сладкий. Мало только. Не удержались — достают из мешков сухари от десятидневного-то запаса — что в поезде не съели. Но пора и честь знать — снаружи подруги по несчастью мёрзнут.

Сдают миски на крайний стол. Тянутся к выходу, навстречу свои — замёрзшие — уже идут вдоль раздаточных столов:

— Лаудер вассер! Лаудер вассер! — встречает их одна их раздатчиц — она уже выучила новое выражение и ей весело повторять необычные слова.

Согрелись, но голод остался — только слегка утишили его.

Тучи между тем разошлись, выглянуло низкое зимнее солнце.

Дождались своих. Опять команда строиться — в две шеренги.

— Направо!

Повернули направо.

— Шагом марш!

Пошли — уже из города… Или из села — кто знает!

— А куда идем?

— Куда надо, туда и идём!

— Далеко хоть идти?

— Недалече, девяносто километров. Дня за три — четыре дойдем.

— А вы с нами?

— Так точно! Доведём и сдадим, как положено — в полном составе.

— Да ладно, старшина, тайны-то нету. В село Отважное идем. Нефтепровод будете строить.

— Отважное, это где?

— Жигули? Слышали?

Жигули!!! Господи! Это же почти рядом! Там Куйбышев, потом Саратов, через Волгу — Энгельс, а между Куйбышевым и Саратовом Марксштадт — почти назад привезли!

Примечания

7

Пушкин «Евгений Онегин»

8

Мария! Это ты?!

9

Марксштадт — так до 1942 года назывался город Маркс.

10

Тётя (нем.).

11

Одна вода (нем.)