Невразумительные годы
Девяностые годы и начало XXI века. «Невразумительные годы» – назвал это время известный новосибирский поэт Анатолий Соколов. Сумятица в головах, разгул преступности, активность мошенников и лжепророков… Интеллигенция, как сто лет назад, ищет своё место. Кто они, которым много дано? Те, с которых много спросится, или новая элита, которая «право имеет»? И как ей относиться к обитателям сельских «Шанхаев» в умерших совхозах? Кто эти Генки, Дзюбы, Лыковы: прирождённые нищеброды, быдло, лузеры? А если интеллигенция действительно думает так, то действительно ли она интеллигенция? Эти вопросы создают фон пяти повестей, из которых состоит книга.
Оглавление
- ЭКСТРАСЕНС
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Невразумительные годы предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Растоптал невразумительные годы,
Разжевал невыносимые слова.
Анатолий Соколов
ЭКСТРАСЕНС
1. Соседство с экстрасенсом
По нашей улице с запада на восток в низких зелёных берегах течёт светло-серая речка асфальта. Вскоре она поворачивает на север и через километр впадает в широкий свинцовый поток трассы, несущийся в Город.
Июль двухтысячного года. Семь часов утра. В воздухе ещё держатся остатки ночной прохлады, но день обещает быть жарким — как и предыдущие, которым уже потерян счёт.
Сосед напротив, Иван Иванович Чебак, выгнал из гаража свой «москвич» с прицепом: хочет успеть до жары накосить травы телятам. Иван Иванович высок, толст, и чуб его вечно торчит дыбом: «Как у бешенного на хате», — говорит его жена Таисия Пантелеевна — Таська или просто Чебачиха.
Чебаки одни из немногих, кто не извели коров, и даже увеличили своё стадо. Встают соседи рано. Хозяин уже отогнал на пастбище четыре коровы, тёлку и двух быков. Сейчас он несёт и устраивает в прицепе косу и грабли. Взмахом руки здоровается со мной через дорогу.
Таисия Пантелеевна выходит со двора на тонких ножках: в руке сумка с большой баклагой воды: муж её, когда работает, пьёт как конь.
— Всё заперла? — спрашивает Иван Иванович.
Положительный ответ — сигнал к отправлению. Поехали.
Мои соседи через стенку тоже давно встали. Хозяйка Надежда Васильевна Черемшанова с дочерью Светланой снуют между домом и летней кухней то со сковородкой, то с чашками, накрытыми полотенцем, то с кофейником. Струящийся с их двора воздух пахнет жаренным мясом и — сногсшибательно — настоящим, а не растворимым, кофе.
Стараются соседки не для себя — для своего квартиранта. Зовут его Павел Иванович Терёшкин. Он не простой человек: без мяса не завтракает и не обедает. И кофе требует варить себе не на водопроводной, а на колодезной воде. Ему надо успеть как следует поесть: рабочий день у него с восьми, не то что у нас — отпускников, совершенно свободных до августовских педагогических совещаний.
Пойду и я завтракать.
Не успели мы с женой допить чай, а уже проснулся телефон.
— Начина-аа-ается! — протянул я с досадой, и пошёл в комнату. — Слушаю.
— Скажите пожалуйста, Павел Иванович принимает?
— Да, да, принимает.
— Извините, что побеспокоила. Мне Надежда Васильевна дала ваш телефон. Мы живём далеко. Вдруг он сегодня не работает, а мы приедем. Только бензин и время потратим.
— Я понимаю. До свидания! — сказал я дружелюбно в трубку, а положив её, добавил со злостью. — Какого чёрта она даёт всем наш номер!? Что мы — справочное бюро или дети на побегушках?
Напротив нашего окна незнакомый мужичок привязывал к забору гнедую лошадку и при этом старался рассмотреть нас сквозь тюлевые шторы. Я поспешил выйти, и вовремя: незнакомец уже открывал калитку:
— Здорóво, добрый человек! — сказал он, приподняв фуражку. — Электросенс здесь принимает?
— Нет, вам туда, к соседям.
— А? У соседей, значит, принимает? Ну пойдём к соседям. Слышишь, бабка? К соседям надо идтить. Давай слезай, поплетёмся потихоньку.
Мужичок был невысок ростом; коричневое лицо, выдубленое сибирскими морозами, ветрами и солнцем, всё в глубоких морщинах; на правой щеке у уха след от ожога. Чёрная рубашка — чтобы не очень бросался в глаза грязный воротничок, пыльные брюки, стоптанные ботинки, наверняка купленные ещё при Советской власти; фуражка — и того старее — такие давно не носят. Сразу видно: жизнь его потёрла жёстко.
Он помог слезть с телеги женщине лет шестидесяти, исхудавшей, с обвисшей на шее и руках желтоватой кожей. На ней было далеко не новое ситцевое платье в полоску, с короткими рукавами; голова повязана белым платочком, тонкие ноги обуты в галоши. На лице читалось страдание. Она перевалилась, охнув, через грядку телеги, и вцепилась в подставленное мужем плечо.
— Палочку возьмёшь? — спросил он.
— Да что ж я к чужим людям с палкой запруся?
— Ничего, потерпят. Ты делай, как тебе лучше.
— Не… Я уж так.
Она пошла, при каждом шаге охая и заваливаясь на правую сторону, с которой её придерживал муж.
Я поспешил вперёд, открыл и подержал калитку, которая у Черемшановых на лёгкой пружине, чтобы закрывалась, но не хлопала. К дому вела дорожка, выложенная плиткой; справа за забором — садик с ранетками, черёмухой, вишней, малиной и смородиной, дальше, параллельно дому, летняя кухня, через стенку с моей; за ней в дальнем углу стояла «тойота», на которой приехал экстрасенс.
Во дворе никого не было. Когда мы подошли к высокому крыльцу, я подставил болящей плечо, она обхватила мою шею, и мы с мужичком подняли её по ступенькам и ввели в широкие светлые сени.
В сенях на диване за столиком сидела Светка — восемнадцатилетняя девица, крашенная в блондинку, с серьгами в ушах, тупая, как пень, хоть и дочь учительницы. Глядясь в зеркальце, она подмазывала ресницы. Губы и ногти успела покрасить до нас.
Перед ней лежала общая тетрадь и шариковая авторучка.
— Вы записаны? — спросила она, не ответив на наши приветствия, и будто не узнавая меня — своего учителя и соседа.
— Не, мы у первый раз, — сказала женщина.
— Что так рано? Нет ещё приёма. Ладно, пойду спрошу у Павла Ивановича. — Светка пошла в дом, оставив нас стоять.
— Он вас примет, — сказала она, вернувшись. — Как ваша фамилия?
— Лыкова Евдокия Сергеевна, — ответил за жену мужичок.
Светка записала.
— Приём стоит пятьдесят рублей. Платите.
— Кому?
— Конечно мне, кому ж ещё?
Лыков достал из кармана кошелёк, такой же потёртый как он сам, вынул три смятые десятки и, покопавшись и близоруко щурясь, четыре пятирублёвые монеты.
— Проходите, — сказала Светка женщине, — а вы подождите во дворе.
Мы вышли.
— Важная секлетарша у электросенса, — сказал мужичок.
Я вовремя заметил у дверей летней кухни Надежду Васильевну и ничего ему не ответил.
А мог бы сказать, что выпускной экзамен по математике важная секретарша провалила, но мы поставили ей даже не тройку, а четвёрку, как дочке коллеги. И в то время, как умники и умницы нашей сельской школы с опухшими головами и страхом в сердце готовятся к вступительным экзаменам в вузы, Светка уже зарабатывает приличные деньги, и плевать ей на институт — надо будет, диплом она купит.
— Что с женой-то? — спросил я, садясь с Лыковым на крылечко.
— Да плохи дела… Прошлым летом захворала. Управились маленько с делами: картошку убрали, сено заготовили — повёз её в районную больницу. Дали направление в Город. Поехали после нового года, а мне говорят: ты чего, дед, раньше-то думал? Теперь поздно». А на днях узнала жена про электросенса. «Давай, — говорит, — поедем. Умирать-то страшно. Белый свет ненаглядный. Авось поможет». Да куда там — поможет. Но испыток не убыток. Сосед недавно «запорожец» разбил, так я у него колёса выпросил, присобачил к телеге, чтоб не трясло, да двинули спозаранку. Люди-то говорят, очередь больно большая, надо пораньше занять.
— А вы откуда?
— С четвёртого отделения.
— Погодите. Лыковы… Лыковы… Лет пятнадцать назад был пожар на ферме. О вас в районке писали… Как вы скот спасали…
— Было дело.
Я смотрю на его обожжённую щёку, и вспоминаю Василя Павловича Черемшанова — отца Надежды Васильевны. Он был танкистом, воевал на Курской дуге, и у него щека была обожжена так же, как у Лыкова. Мой отец был с ним очень дружен: Василий Павлович работал в совхозе парторгом, а мой отец заведующим мастерской.
— Работаете? — спросил я Лыкова.
— Работал бы, да негде. Ферму закрыли, скот порезали. Мы все там раньше работали. Бабка-то уже на пенсии, а мне ещё пять месяцев.
— И какая у неё пенсия?
— Да никакая! Пятьсот рублей. И мне не больше светит. Вот так-то. Заработали! Жили, жили — не нажилѝсь, а прожилѝсь. Да это ничего. Одному остаться — вот это страшно! Баба как-то лучше к этому приспособлена — одной жить.
— А близких никого нет?
— Дочка была. Хорошенькая такая, беленькая, ласковая. Ниночкой звали. Померла от белокровия. Сильно мучилась. Всё спрашивала: «Папка, почему мне такая доля? Сильно жить хочется». Двадцать лет всего и пожила.
— А что ж я не помню? Нина Лыкова? Нет, не помню.
— Да откуда ж тебе, добрый человек, помнить? Она не здесь, а в нашей восьмилетке училась и помладше тебя была. Она с пятьдесят восьмого года.
— Да, я в то время в институте учился.
— Ну вот и оставила нас с бабкой одних. Только и делаем, что её вспоминаем… А вдруг всё-таки поможет электросенс? Ведь многим помогает. Не знаю, правда или врут, но говорят, будто он человека насквозь видит. Сразу упрётся взглядом, где рак, да так и сверлит его. Сверлит, сверлит, пока весь не высверлит. А потом говорит: «Всё! Вы здоровы и будете жить до глубокой старости!». Хорошо, если так. Я б вперёд бабки помер — и не о чём печалиться. Как думаешь? Можно надеяться?
— Надеяться нужно всегда. Бывают очень даже счастливые случаи.
Я, конечно, ни в каких экстрасенсов не верил и крепко подозревал, что Павел Иванович изрядный прохвост, но вслух разоблачать его считал для себя невозможным. Никто не знает какую роль играют надежда и вера. Зачем же отнимать их у больного человека?
По асфальтовой речке, между тем, приплыл знатный челнок — тёмно-зелёный красавец с четырьмя кольцами на решётке радиатора.
Затормозил в десяти сантиметрах от ограды черемшановского двора. Глухой, едва слышный рокоток двигателя смолк, настала тишина.
Мы с мужичком уставились на произведение немецкого автопрома, вытянув шеи. Внутри долго возились, наконец дверцы распахнулись: из одной вылез важный господин лет пятидесяти, в дорогом сером костюме нараспашку, из другой высокая брюнетка не более тридцати пяти лет от роду, одетая по-городскому, со всякими побрякушками и посверкушками в ушах, на шее и на пальцах. Господин нёс пакет, из которого на белый свет высунулось бутылочное горлышко, обёрнутое в фольгу. Господа не удостоили нас не только приветствием, но даже взглядом, тем более, что им навстречу с присущей ей резвостью уже спешила Надежда Васильевна.
— Мы приехали из Города, — сообщил важный господин. — Слышали, то что здесь ясновидящий принимает. Хотим узнать, будет ли счастливым наш брак с Ириной Николаевной, ну и так, кое-что по бизнесу.
По их виду Надежда Васильевна сразу определила, что приехавшие — это люди, которые не сидят в очередях, а проходят сразу:
— Да, да, конечно. Сюда, пожалуйста.
Мы с Лыковым, чудной силой сметённые с их пути, смотрели, как важная пара поднималась в дом.
— А как же бабка? — спросил растерявшийся Лыков.
Но Евдокия Сергеевна уже стояла на крылечке. Я и мужичок кинулись ей навстречу и повели со двора.
— Ну что? — спросил Лыков, едва мы оказались за калиткой.
— Сказал, чтоб завтра опять приехали — вечером, у пять часов. Говорит: «Вылечу вас. Поживёте». Сейчас велел десять раз приехать, а осенью — на проверку.
— И как себя чувствуешь?
— Ой хорошо! Как начал махать надо мной руками, так важно стало. Прямо восторг в горле. И вроде полегчало.
— Ну дай бог, дай бог! Поживём с тобой ещё! Я же, бабка, без тебя быстро сковырнусь. Живи уж! Ты ведь…
Он запнулся, махнул рукой и уселся на телегу впереди своей «бабки».
— Ну до свиданья, добрый человек. Храни бог!
И обутые в резину колёса зашуршали по траве к дороге.
На синих «жигулях» приехал Лёва — племянник Надежды Васильевны, которого все звали Лёвчик. Ему было двадцать три года, и он на полную катушку пользовался наступившей свободой. Ни единой минуты не работал, а учиться просто не способен, да и зачем — работать ведь не собирался.
— Лёвчик, — крикнула из летней кухни Надежда Васильевна, — сгоняй к колодцу за водой.
— Срочно что ли?
— Конечно срочно! Обед буду готовить. Павлу Ивановичу надо только из колодезной воды. В трубах-то ржавая.
— Подожди, успеется!
— Не «успеется», а марш сейчас!
— Тёть, на пиво-то хоть дай.
— Воду привезёшь, — дам.
— Ну давай бỳтыли! — Лёвчик сделал ударение на первом слоге.
Поехал. Скользкий тип. Не работает, а разъезжает на автомобиле, и пьян почти каждый день. Одним пьянство в убыток, а Лёвчику в прибыль.
Ещё год назад никакой машины у него не было, да и откуда ей взяться, когда он вырос без отца, а мать — простая школьная техничка.
Зато был у Лёвчика закадычный друг, беззаветный пьяница Серёжа Коробкин. Жил он в соседнем Степном совхозе — двадцать пять километров от нас. Родители у Серёжи неисправимые трудоголики, и всего у них много, и всё для него: на, Серёжа, тёлочку, на, Серёжа, десять ульев, держи пасеку и живи кум королю, а чтоб на пасеку ездить: вот тебе «жигули» почти новые.
Но всем удовольствиям жизни Серёжа предпочитал водку. Выпив её в изрядном количестве, обычно пришибленный Серёжа переходил в новое качество. Хотелось тогда его душе развернуться, явить широту необыкновенную, бескорыстие неслыханное. Собрался вокруг него тесный круг ушлых товарищей, которые несколько месяцев разгульно жили за счёт Серёжиных родителей, чьи улья и тёлочки в конце концов превратились в пустые бутылочки.
И наступил день, когда пьяный Лёвчик подсунул пьяному Серёже бумаги, которые тот подписал не читая, и по которым потом вышло, что Серёжа продал Лёвчику свои «жигули» за одну тысячу деноминированных рублей.
Родители Серёжи устроили скандал, но утёрлись, так как их великовозрастный сынок, верный духу товарищества, настоял, что продал автомобиль вольной волею, находясь в здравом уме и твёрдой памяти.
2. Подслушанный разговор
Через час вся поляна перед Черемшановским и соседними дворами была заставлена машинами. И каких только не было: от наших «запорожцев», «москвичей» и «жигулей» до недавно появившихся «тойот» и «мерседесов». Рядом с ними парковались старинные мотоциклы ИЖ и «Уралы», их усталые водители стаскивали шлемы и помогали выбраться из колясок кряхтящим и охающим пассажирам и пассажиркам.
Приём у экстрасенса продолжался не больше десяти минут, но поток страждущих не иссякал с утра до позднего вечера. Обычно, Павел Иванович назначал каждому по десять сеансов. Секретарша Светка назначала посетителям время и аккуратно записывала его в свою тетрадку. Кроме того, многие являлись без предварительной записи и ждали приёма в порядке живой очереди. Приезжали заранее, чтобы не опоздать из-за непредвиденной задержки, так как советские машины и мотоциклы, на которых передвигался тогда сельский люд, порядком поизносились и отказывали в самый неподходящий момент.
Поэтому вокруг нашего дома каждый день собиралось множество народа. Пациенты Павла Ивановича, в большинстве женщины, ждали во дворе Черемшановых, сидя на ступенях крыльца, как на трибунах стадиона; на любезно вынесенных Надеждой Васильевной скамейках в тени дома, а доставившие их водители томились за оградой: кто за рулём, кто, прислонившись к капоту, кто, расхаживая вокруг машин, разговаривая между собой.
Нам, соседям, это страшно не нравилось, потому что в лучшее время года, коим является в Сибири лето, не знали мы ни единого дня покоя.
Представьте, что против вашего окна останавливается автомобиль, и чужой человек часами глазеет в ваше окно. Моя жена несколько раз прогоняла таких автомобилистов, но куда им было деваться! Они переезжали на другую сторону улицы, и оказывались под окнами дома Чебаков, откуда их гнала уже Чебачиха, то есть Таисия Пантелеевна.
В час дня у Павла Ивановича наступал обед. Посетителей, судорожно глотавших слюнки от вкусных мясных запахов, выпроваживали со двора, и они сидели по своим транспортным средствам, пока экстрасенс с хозяевами дома опустошали богато накрытый стол.
После обеда Павел Иванович выходил погулять по двору и покурить. Он был высок ростом, даже очень, и, несмотря на прекрасный аппетит и большое количество поглощаемой пищи, о чём с гордостью говорила Надежда Васильевна, не был толст. Волосы имел белёсые, коротко стриженные, лоб низкий, а скулы сильно выдавались вперёд, и, когда он выпивал, на них выступали красные пятна.
Однажды ему потребовалось позвонить по телефону, и он прислал Надежду Васильевну спросить разрешения на звонок. Конечно, мы разрешили.
Павел Иванович прошёл мимо нас с женой, едва кивнув. Я вышел из дому, чтобы не стеснять его, жена удалилась в сени, чтобы не подслушивать, но краем глаза смотрела из сеней в комнату через внутреннее окно. Закончив разговор, экстрасенс достал двадцать рублей и небрежно кинул на телефон.
— Замашки как у мелкого купчика! — возмущалась жена. — Откуда такие взялись?!
Я проводил Лыковых, поболтал с бывшим односельчанином, а ныне начальником управления сельского хозяйства Крутояровым, привезшим заболевшую жену Надежду Акимовну — в прошлом работницу райкома, ещё недавно курировавшую всё районное образование, и вернулся в дом. Было без малого половина девятого.
— Ну что, пойдём окучивать картошку, пока жара не наступила? — спросила жена.
— Поплетёмся уж, Марковна.
— Доколе ж нам пластаться на огородах? — подхватила она.
— До самыя смерти, Марковна, до самыя смерти1.
— Ну тогда побредём.
То были последние годы тех сказочных времён, ныне уже забытых, когда Сибирь ещё не оккупировали полчища колорадского жука, и мы, не ведая своего счастья, только лишь выпалывали сорную траву и подгребали к кустам землю, а не обирали с листьев это мерзкое творение американской природы.
На огороде Черемшановых окучивали картошку Володя и Вера Волковы. У них какое-то генетическое заболевание, но они не брат с сестрой, а муж с женой — нашли как-то друг друга. Надежда Васильевна уже несколько лет нанимала их сажать, полоть, окучивать и копать картошку, впрочем, на другие работы тоже. За работу кормила их и давала какого-нибудь ненужного прошлогоднего сала — они и рады. Слава богу, отец её этого не видит — он умер в начале перестройки.
— Пётр Петрович! — крикнула мне Вера. — Вчера Славка приезжал. Привёз три булки хлеба, яблок и бананов, а ещё две майки для Володи.
Славка её брат и мой одноклассник. Она сообщает мне о каждом его приезде, для неё это праздник.
— Молодец, Славка, не забывает вас, — крикнула в ответ жена.
— Пётр Петрович, продолжила Вера, — ты с пятьдесят шестого года, наш Славка тоже с пятьдесят шестого, и Надежда Васильевна с пятьдесят шестого. Вы в одном классе учились. У Надежды Васильевны дочь Светка, у тебя с Анной Марковной две дочки, они в Городе учатся, у Славки два сына, уже взрослые. А я с сорок седьмого года. Но нам с Володей детей иметь нельзя — мы инвалиды.
Вера помнила всё. Если услышит, когда у кого день рождения — запомнит железно и, встретив в соответствующий день именинника, обязательно поздравит.
Дальше работали молча.
— Что ты так долго у Черемшановых делал? — спросила жена, когда мы первый раз остановились попить водички.
— Разговорился с одним мужичком. А потом с ним вместе драпали от одного важного господина.
— Это как?
— Мы на крылечке сидели. А тут приехал к «электросенсу» (мне понравилось название, данное Павлу Ивановичу Лыковым) господин со своей подругой. У господина интеллект ноль — из поколения «то что», но презренья к окружающим — без меры. Двинулся он на нас, как на пустое место — затопчет. Так, ты бы видела, как я от него порскнул. Слава богу, в пояс не поклонился. Вот это-то откуда? Сробел перед новым хозяином, как солдат Иван Шадрин2 перед генералом. Напрасно Чехов время терял, учил меня выдавливать раба. Или как там у Шолохова в «Поднятой целине»: «Народ-то гордость свою из сундуков вынул». Но как быстро обратно спрятал!
— А Крутояров что приезжал? — спросила жена.
— Надьку свою привёз. Надежду Акимовну. Что-то у неё… не того. Что именно не говорит, но видно, что оба ужасно боятся.
— Помню, как она справляла с нас план по атеистическому воспитанию. А сейчас каждое воскресенье в церковь ездит.
— Так поедешь, коль смерть в лицо смотрит. Как-то мы себя поведём? Сумеем ли спокойно и радостно пойти ей навстречу?3
Домой с огорода мы вернулись перед обедом, когда жара стала невыносимой. Чебаки уже копошились у себя во дворе, сгружая и расстилая траву для просушки. Вера с Володей сидели на скамейке перед оградой Черемшановых, ожидая, когда им вынесут поесть — в дом за хозяйский стол их, конечно, не позовут. Да и котлетами, которыми так славно пахнет из летней кухни, вряд ли накормят.
А у нас в холодильнике окрошка — самая летняя еда.
Когда жара спала, мы снова вышли в огород, и уже поздним вечером всё же допололи картошку. Я пошёл в летнюю кухню поставить на газ чайник. Наши с Черемшановыми летние кухни разделяет тонкая стенка, их в шестидесятые годы наши отцы вместе строили.
Уже начало темнеть, и приём у Павла Ивановича закончился.
— Надежда Васильевна, — услышал я его голос, — вот вам три тысячи за постой и дочке две тысячи за работу4.
— Спасибо, Павел Иванович. Спасибо большое!
— Ещё семьсот рублей на питание.
— Может что-нибудь особенное хотите?
— Не надо. Вообще, коньячку я бы сейчас выпил.
— У меня есть бутылочка: три дня назад покупала.
— Лёвчик был?
— Утром. А потом слинял куда-то. Больше не появлялся.
— Новенького ничего нет?
— Какая-то Кирьякова приедет к вам из Степного совхоза. У неё сын в Городе, в милиции работает. Сын единственный, двадцать три года. Растила без отца. Любит его до безумия. В школе всегда учился отлично. В прошлом году окончил Высшую школу милиции в Омске. Лейтенант. А теперь его посылают в командировку в Чечню. Она сбрендила от страха, что его там убьют. Хочет, чтобы вы ей предсказали: вернётся он назад или нет. Говорит: «Если Павел Иванович скажет, что Алёшу убьют, я его не пущу! Под колёса лягу, а не дам увезти!». Это мне Лёвчик сообщил, а ему Серёжка Коробкин. Сына её зовут Алексей. Росту он невысокого, на левой руке шрам — на Гусинобродке бандит прострелил минувшей зимой. Мать чуть с ума не сошла, когда узнала. У парня есть невеста, звать Настей. Она тоже из Степного совхоза, учится в сельхозинституте на бухгалтера. Оканчивает в будущем году, тогда и хотят свадьбу сыграть. Сама Кирьякова работает в администрации райцентра главным бухгалтером и каждый день ездит в Озёрск из Степного совхоза на рейсовом автобусе.
— Это далеко? — спросил Павел Иванович.
— Четыре километра.
— Известно, кто отец Алексея?
— Нет, я спрашивала Лёвчика, говорит, что Серёжка так и не узнал. Скрытная эта Кирьякова. Но один его одноклассник вспомнил, что вроде отчество у Алексея — Григорьевич. Но это неточно.
— Ещё что есть?
— Алексей мотоциклами увлекается. Она сама не ест не пьёт, годами в одном и том же ходит, но купила ему на окончание института очень дорогой японский мотоцикл. Марка «Ямаха». Стоит пока у неё в гараже.
— Кирьякову как звать?
— Ольга Олеговна.
— Добре, я запомнил.
3. Два предсказания
На другое утро Иван Иванович Чебак снова снарядил в дорогу свой «москвич». Но путь его не в поле на сенокос, а в Озёрск на рынок. Два раза в неделю он торгует там сметаной, маслом и творогом. У него есть постоянные клиенты, которые берут его продукты за милую душу, и это неудивительно: всё у него без химии: масло жёлтого цвета от одуванчиков, творог без крахмала, а ложка в сметане стоит по команде «смирно».
В городе у Чебаков живёт дочь, которая, не стесняясь, говорит всем, что её отец дурак:
— Он с мамкой всю жизнь работает, и всю жизнь ложит деньги на книжку. И всегда они у него там сгорают. На советской книжке было сорок тысяч. Я его сколько просила: «Папка, дай мне на кооператив!» Не дал. Теперь от них осталось сорок рублей. В прошлом году перед дефолтом попросила на машину — опять не дал. Опять всё сгорело. Но дурака ничто не учит! И сейчас то же самое: ложит и ложит. Накопит немного — несёт на книжку. Деньги никому не доверяет — сам ходит в магазин. Мамка у него просит: «Купи мне пряников». Отвечает: «Обойдёшься, они дорогие». Всё у него под замками, даже дровяной сарай, как будто кому нужны его паршивые дрова. Уезжает на сенокос — запирает птичник, чтобы соседи кур не своровали. Ну не дурак ли?!».
Фыркнул «москвич» — уехал Иван Иванович менять творог и масло на новую сумму для книжки. А я, свободный, как птица божия, пошёл посмотреть, кто к Терёшкину на приём приехал.
Едва я уселся на скамейку перед оградой, подкатила знакомая светлая «Волга» начальника районного управления сельского хозяйства Крутоярова. Но сегодня из машины вместе с больной его женой Надеждой Акимовной вышла ещё одна женщина. И только она появилась, мир стал другим — ярким, разноцветным. Есть же такие женщины, которым не надо беспокоиться о смысле жизни, он определён самим их рождением: у каждого, кто их встретит, заиграют в душе оркестры, и скажет он себе: не затем ли я родился, чтобы увидеть её?
Вся она была яркая, будто светилась: улыбкой, лучистыми глазами, волосами тёмной меди, в которых запуталось и играло горячее солнце. Они были свёрнуты в высокий узел на затылке, а по вискам, щекам, по лбу вились искрящимися змейками. Ей не могло быть меньше сорока лет, но на лице её не пролегло ещё ни одной морщинки, кожа была гладкая, нежная, чуть розовая. Впрочем, писать её портрет — святотатство. Всё равно, что скверному художнику писать Мадонну.
— Здорово, Пётр Петрович! — раздался у меня над ухом голос Крутоярова.
— Здравствуй, Всеволод Вениаминович, — опомнился я, и язык заплёлся у меня на его отчестве.
— Вы идите, я тут в тенёчке подожду, — обратился он к своим спутницам, и, кивнув им вслед, спросил: — Что, хороша?
— Не то слово… А кто это?
— Ольга Олеговна Кирьякова. Приехала погадать на сына. В горячую точку на днях уезжает.
— В Чечню? — спросил я.
— Ну да, куда ж ещё?
— Слушай, Всеволод Вениаминович, ты целый час с ней в машине ехал, а я так и буду здесь на скамейке сидеть, как пубель5? Давай как-нибудь встанем так, чтобы я её видел.
— Ишь бездельник! Накопил за каникулы тёмной энергии!
— Будто ты не бездельник! Какого хрена вы в своём управлении делаете? И хозяйств уже нет, а вы всё управляете.
— Мы не управляем, а даём рекомендации.
— И кому ваши рекомендации нужны?
— Никому. А нас куда деть? Сейчас не мы для управления, а управление для нас. Ну пойдём, пойдём, покурим во дворе, посмотришь на неё.
Мы вошли во двор и встали, привалившись к столбу калитки.
Ольга Олеговна стояла у крыльца не далее, как в десяти шагах от меня, я смотрел на неё почти неотрывно, делая при этом вид, что увлечённо беседую с Крутояровым.
— И чем ты думаешь кончатся наши реформы сельского хозяйства?
— Думаю, ничем хорошим. Дров опять наломаем, хозяйства разорим, что будет вместо них — пока неизвестно. Фермеры их точно не заменят. Да мне плевать! Жена бы поправилась, и идите вы все… со своим сельским хозяйством.
— А что с женой-то?
— Не знаю. Скорее что-то психологическое — страх смерти. Говорит: «ЕЁ чувствую. Копошится около меня, подкапывается. То в одном, то в другом месте болит». Несколько раз на проверку ездила в Город. Врачи ничего не находят, а она не верит. Уж я ей говорю: «Кончай ты искать, а то и правда найдёшь».
— А маг что говорит?
— Говорит, ничего нет, кроме чего-то там на печени. Да это, мол, у каждого второго в вашем возрасте: ничего страшного. Но лечить всё же взялся. Подожди, сейчас вспомню… Гемангиомы! Да у неё их и в нашей больнице нашли.
В это время в калитку проскользнула Таисия Пантелеевна:
— Люди добрые, пропустите меня без очереди! Мне только спросить у Павла Ивановича…
— А что спросить-то, Таисия Пантелеевна, — это я поинтересовался, радуясь поводу подойти поближе к крыльцу.
— Что с отцом моим будет, когда ждать?
У Чебачихи здесь в селе живёт сестра Катерина, а у неё — их с Таськой отец Пантелей Никифорович. Он уже давно болен — с января или февраля. То ему лучше, то хуже, а какая болезнь — бог знает. Наверно, просто старость — восемьдесят семь лет старику. Таська давно хочет спросить ясновидящего Павла Ивановича, когда он умрёт, но муж категорически против: «Будем мы ещё свои деньги всяким жуликам носить, не затем их зарабатываем». Он не сомневается, что Павел Иванович мошенник. Таськина сестра Катерина тоже против, но по другой причине: она верующая, а батюшка в церкви сказал ей, что грех обращаться к гадателям и целителям, этим притягиваешь к себе нечистую силу.
Так вот, видно, настал для Чебачихи удобный момент: муж в дверь, а она к экстрасенсу. Но пропускать её без очереди никто не хочет:
— Нам всем только спросить надо. Ты тут рядом живёшь, спрашивай хоть каждый день, а нам ехать.
Но Таська пошла к Надежде Васильевне, и та, как соседка, провела её без очереди.
— Ну что, тётя Тася? — спросила Надежда Васильевна, когда Чебачиха вышла.
Вокруг тут же собрался кружок любопытных. А я тоже любопытный: как тут не любопытствовать, и оказался совсем рядом с Кирьяковой. Какие же у неё глаза! Большие, светло-серые, с едва заметной улыбкой. Хороша! Как хороша! Одета просто: белоснежная блузка, чёрная юбка, чёрные туфельки-лодочки и ни одного украшения!
Что там Чебачиха говорит?
— Сказал, что умрёт не позже октября, — донёсся до моего сознания её голос.
— Не позже октября это когда? — спросил я. — Сейчас июль — это не позже октября, и тридцать первое октября — тоже не позже.
— Ой, точно! Ой, дура я! Растерялась совсем. А и правда, когда же? Ой, милые, пустите меня обратно, я переспрошу!
— Нет уж! Так целый день будешь спрашивать и переспрашивать! Да и женщина уже зашла.
— Считайте, тётя Тася, что Пантелей Никифорович помрёт в конце октября, — успокоила её Надежда Васильевна. — Если хотите, я у Павла Ивановича уточню.
— Спасибо, Надежда Васильевна, я ведь так и поняла, что в октябре. А, если узнаете, скажите мне, я вам маслица принесу свеженького — бесплатно, прямо из маслобойки.
— Хорошо, хорошо, Тася, иди с богом.
Чебачиха побежала к себе через дорогу, едва не угодив под колёса очередной подъезжающей машины.
Через десять минут вышла Крутоярова, а с ней Светка — важная секретарша:
— Кирьякова, проходите.
Ольга Олеговна молча проследовала за ней.
Прошло довольно много времени, прежде чем она вышла.
За это время Надежда Васильевна успела рассказать всем зачем Кирьякова пришла, что хочет у Павла Ивановича узнать, и как непросто ясновидящим выходить в астрал и перемещаться в будущее.
— Надо же! Ах, ах! Боже мой! Это же какую силу души надо иметь! — ахали и охали слушательницы.
— Ну что, что он сказал? — бросились мы к Кирьяковой, когда она вышла.
— Прежде не верила, а сейчас сама вижу — необыкновенный человек! Всё знает! — сказала она серебряным голосом. — Действительно ясновидящий! «Здравствуй, — говорит, — Ольга Олеговна». «Откуда вы знаете, как меня зовут?» — спрашиваю. А он: «Я всё знаю, мне бог нашёптывает. Видишь, икона висит? Сейчас она мне скажет, зачем ты ко мне пришла». И начал водить надо мной руками — вот так. Поводил и говорит: «Знаю, мать, что тебя привело ко мне. Сына твоего единственного, молодого, красивого, ещё не жившего, посылают туда, где каждый день гибнут люди. Тебе страшно. И это правильно: каждая мать боится за своё дитё. Сын твой умница, много планов у него на будущее. Любит он девушку, красивую, как ты. Но что-то мешает им поженится. Вот только не могу понять, что. Чувствую, разумная причина, а разглядеть не могу». Я ему говорю: «Она учится на последнем курсе. Решили отложить свадьбу до того, как диплом получит!». — «Да, да, — говорит, — сейчас вижу. Зовут твоего сына Лёшей. Леонид, значит… Нет, нет, Алексей! Точно: Алексей! Вижу его диплом об окончании института. Ух ты! Высшая школа милиции: выдан Кирьякову Алексею… Алексею… Первая буква отчества, вроде, «Г». А я подсказываю: «Правильно, Григорьевичу». — «Да, да, Григорьевичу. Но я тебя обрадую: тебе, мать, нечего бояться. Того, что случилось с твоим Лёшей в начале года, никогда больше не будет: бандитские пули его не тронут. Через полгода вернётся твой Алексей Григорьевич живым и здоровым. И свадьба у него с Анастасией будет роскошная, и внуков у тебя будет двое: мальчик и девочка. Жить они будут в Городе, и жить будут богато. Вот так-то, Ольга Олеговна! Мотоцикл его, что стоит у тебя в сарае, не продавай: он ещё погоняет на нём, прежде чем автомобиль купит». Ну, слава богу! У меня такая тяжесть с души свалилась…
И правда. Красивое лицо её светилось.
Мне ужасно хотелось провести сеанс разоблачения и рассказать о подслушанном разговоре… Но к чему это приведёт? Она снова будет несчастной, Алексей скорее всего поедет против её воли, иначе пять лет учёбы и год карьеры — коту под хвост. Она будет страдать, не спать от страха. Пусть уж лучше верит. В конце концов убьют Алёшу, или он вернётся — это зависит не от предсказания Павла Ивановича. И я просто высказал сомнение:
— Слишком всё хорошо у него. Эти ясновидящие всегда говорят то, что от них хотят услышать.
— Нет, нет! Он сказал правду. Ведь вашей соседке он предсказал не то, что она хотела услышать, а смерть отца. Есть, конечно, среди экстрасенсов самозванцы, но этот настоящий. Настоящий! Я в этом убедилась.
Я не решился разрушить наступившее в её душе спокойствие. Они с Крутояровыми уехали, а во мне осталась досада, что умная, красивая женщина купилась на такую туфту. Хотя, как не понять её?!
4. «Вот такая басня»
Заходящее солнце окрасило дома, деревья, кусты в палисадниках оранжевым цветом. По улице прошли коровы. Семь голов свернули в калитку Чебаков, две коровы прошли дальше. Это всё. На нашей улице скота больше нет.
А я помню: в мои детские годы по этой же улице шло целое стадо, и мать кричала нам: «Уходите скорее с улицы, совхозный бык идёт!». Огромный бык-производитель, которого совхоз отдавал на время в стадо частников, шёл с кольцом в носу, сопровождаемый всадником-пастухом, косил кровавым глазом и ревел утробно и страшно. Пастух щёлкал кнутом и ругался матом. Мы с ужасом смотрели из-за заборов. Только соседский мальчишка шестиклассник Серёжка Мишин на огромной скорости проносился мимо быка на велосипеде. У малышни замирало дыхание, никто не сомневается, что Серёжка герой.
Тогда никто не держал по пять коровы, но одна-две были у каждого.
Ещё три года назад жена в это время устраивалась доить корову, прибегал кот Васька, садился напротив, навострив уши, ожидая молока. Я, отломив ветку клёна, отмахивал от Рябинки оводов.
А сейчас и делать нечего: картошку пропололи, грядки на сегодня полили. Я вышел посидеть на лавочке за оградой. Было тихо, зной спал, воздух пах травами. Дышалось легко.
Павел Иванович ещё принимал. Остались «жигули» и «запорожец», а за ними знакомая лошадь — тёмно-рыжая с чёрными гривой и хвостом. Значит Лыковы здесь. Я решил дождаться стариков и узнать, как дела. Небо над селом было акварельно-прозрачным, чуть зеленоватого цвета, а над горизонтом уже загорался закат.
Мужчина и ребёнок, свернув с асфальта, шли ко мне по выгорающей траве. Мужчину я узнал. Он живёт за речкой. Зовут его Матвей Мартынович Мелех. Намучились мы, шкрабы, с его детьми. Это было в первые годы обязательного среднего образования. Мелехи — Митя и Вася — были необучаемы, но, хочешь, не хочешь, пришлось тянуть их до десятого класса и принять у них экзамены. Это сейчас мы привыкли плевать на знания — главное показатели, а тогда мы чего-то от них требовали, звали в школу родителей. Жена Матвея Мартыновича сразу просекла ситуацию и за словом в карман не лезла. В учительской подпирала бока: «Моё дело родить, ваше учить. Не хотят учиться, плохо себя ведут? Это ваши проблемы!». Как я жалел тогда, что нельзя исключать паршивцев из школы, как в царской школе! Помню ещё в детстве читал книгу Гарина-Михайловского о Тёме Карташове. Как мама его, вдова генерала, на полусогнутых приходила в гимназию и умоляла, чтобы не исключали её сына. А у нас образование превратилось из блага, даруемого обществом, в одолжение, оказываемого ему.
— Здорово! — сказал Матвей Мартынович. — Принимают ещё?
— Здравствуй, дядя Матвей! Что так поздно?
— Да дела всякие… У меня ж хозяйство?
— Неужто коров ещё держишь?
— Не! Поросят держу, а коров давно сбыл. Сена не достать.
— Я слышал, фермеры продают.
— Так они того, дорого продают, не укупишь.
— А поросят как держишь?
— Как «как»? Просто: держу и всё.
— Я спрашиваю: как для поросят корма достаёшь?
— Зерна немножко совхоз даёт, немножко у комбайнёров покупаю, немножко того… Ну, сам знаешь… Пока, ничего… Можно держать, а потом посмотрим.
— Выгодно держать поросят?
— Какое там! Для себя держу. Сейчас работать не выгодно. Торговать выгодно. Купит у меня закупщик свинью — больше с неё имеет, чем я.
— В совхозе не работаешь?
— Сократили. В прошлом году ещё.
— А вообще, много мороки с поросятами.
— Да как сказать… Внимание нужно. Вот зимой опоросилась Машка. А ночь. Я сплю. Утром вышел, они лежат — поросята. Ну, думаю, замёрзли на хрен! Я их в ванну. В дом занёс. Что делать? Не плакать же! Выживут, так выживут, а нет: чёрт с ними. В комнате поставил прямо в ванне, пошёл дальше управляться. Захожу, а они из ванны высунулись и телевизор смотрят!
— Кто?
— Поросята. Повезло. На полчаса позже — и замёрзли бы. Да. Вот такая басня.
— А это кто с тобой?
— Внучок. Артёмка, поздоровайся с дядей!
— Здравствуйте! — сказал Артёмка, бледный худенький мальчишка лет семи.
— Учится уже?
— Не. Осенью пойдёт.
— А ты сюда чего пришёл? Заболел?
— Я нет. Он заболел. Ест плохо. Проглотит кусок и говорит: не могу больше — не лезет.
— Так в больницу надо, к врачам.
— Были уже. Сказали: блямбли какие-то. От грязных рук.
— Дед, не блямбли, а лямблии, — поправил внучок.
— Папка у него олиграфен — ты же знаешь, а он смыслёный парнишка. Всё знает! — сказал с гордостью Мелех. — Уже сам читает, и стихи наизусть шпарит.
— Папка-то работает?
— Какое там! И второй, Митька, тоже олиграфен третьей степени — оба на моей шее сидят.
— А от ясновидца-то чего хочешь?
— Говорят, он всё может. Может выгонит этих… Блямблей…
— В больницу сходите. Врачи лучше знают. К тому же там бесплатно.
— Ну раз уж пришли… Только денег у меня нет. Хотел спросить, может ребёнка без денег полечит? Или яйцами я бы рассчитался. Или зимой свининки бы принёс?
— Не знаю, спросить можно. Вряд ли согласится.
— Пойду, спрошу, — и Мелехи вошли в калитку Черемшановых.
Матвей Мартынович странный мужик. У него большие глубоко посаженные глаза, вокруг них чёрные круги. Взгляд внимательный, внимательный, словно он всегда силится что-то понять. Вроде нормальный мужик: всё говорит по делу, но вдруг расскажет, как служил в Забайкалье, страшно тосковал по дому, а когда становилось невмоготу, залезал на сопку и смотрел, что мамка дома делает. И не поймёшь: то ли тебе над ним смеяться, то ли он над тобой смеётся.
Вышла женщина лет шестидесяти. Она давно ездила к экстрасенсу из Кольцовки с мужем на красном «запорожце». Муж всегда ждал её в машине. Сейчас вышел навстречу.
— Ну что?
— Не поверишь! Говорю: «Что-то хуже мне стало. Сильнее почечка болит». А он знаешь, что мне ответил? — «А вот не надо было вчера за травой ходить на машинный двор и тяжёлый мешок через всё село переть! Вот у вас почка опять опустилась! Я вам её поднял, а вы мою работу насмарку пустили. Ну ничего, ещё пять сеансов вам назначу и опять подниму куда надо, только уж вы берегите себя, тяжёлого не таскайте». Ну откуда он мог знать, что я вчера за травой ходила и мешок на спине тащила! Вот чудо! Не поверила, если бы кто другой рассказал!
«Похоже, что и в Кольцовке у Павла Ивановича сидит информатор», — подумал я.
Солнце уже было низко, краски потухли, тени стали длиннее, когда вышли Лыковы.
— Ну как? — спросил я.
— Лучше моей Евдокии Сергеевне! Правда, бабка?
— Как будто лучше… Слава богу!
— Тьфу, тьфу, не сглазить бы! Ну бывай здоров, добрый человек. Поедем, поздно уже. Но, Гнедая!
А вот и Мелех с Артёмкой. Развёл руками:
— Нема делов. Сказал: «У тебя, дед, и на один сеанс яиц не хватит. Я беру только деньгами, и в долг никого не лечу». Вот такая басня. Ну пойдём, Артёмка.
— Не горюй, дядя Матвей! Поезжайте в больницу, там вылечат. Окончит Артёмка школу, отслужит в армии, пойдёт работать…, — подбодрил я старика.
— Что вы, дяденька, я в армию не пойду, — перебил меня Артёмка.
— Почему?
— Меня же убьют. Я неловкий.
— Он солдатом не будет. Он будет политикантом. Политикантом быть хорошо: рот закрыл — и рабочее место убрано.
— Не политикантом, дед, а политиком. В Думе буду заседать.
— Надо же! В таком возрасте и такие мечты — первый раз встречаю такого мальчугана! — обалдел я.
— Он у нас того… Сильно умный парнишка. Далеко пойдёт. Не то что мои олиграфены.
А вот и последняя посетительница вышла.
— Галя! — удивился. — Ты как здесь?
— Петька! Знала, что в Малиновке живёшь, но не знала, что ты сосед экстрасенса.
Галя из соседнего района. Мы учились вместе в институте. Даже хотели пожениться… Потом она работала в школе, но быстро бросила это нелёгкое дело и перешла в райком — в конце восьмидесятых среди учителей было такое поветрие. Но политическую карьеру после девяносто первого года делать не стала, а уехала с мужем в село Первомайское фермерствовать.
— Ух ты! — сказал я, — сама машину водишь! Какое лихо тебя сюда привело?
— У меня был этот… Ну в общем… Догадался? Два года назад удалили правую почку. Услышала про вашего экстрасенса. Заехала посмотреть, правда ли такой кудесник.
— Ну и какое впечатление?
— Брешет: никакой он не целитель! — Бабло куёт! Представляешь, что он спросил, когда я вошла? — «На что жалуетесь? Что не так?». Отвечаю: «Я затем и приехала, чтобы узнать, что со мной не так». — Он вылупился на меня, будто рентгеном просвечивает: «Всё ясно! Правая почка опущена и киста на яичниках. Ну это не страшно. Я всё поправлю за десять сеансов». — «Что вы говорите! Правда, что ли? Вы не ошиблись?». Он обалдел: «Вы сомневаетесь?». — «Правая почка опущена? А то, что нет у меня правой почки, это вы не видите?». Он молча вынимает пятьдесят рублей и кидает передо мной. Я засмеялась и говорю: «Да ладно уж, оставьте себе!» — повернулась и ушла.
Через три дня я, к удивлению своему, увидел выходящих от Черемшановых, Мелеха и Артёмку.
— Неужели согласился лечить бесплатно?
— Не. Пришли мы тогда домой. Я бабке и говорю: «Что ж мы? Разве внучку денег пожалеем?». И назавтра повязал Машке красный галстук. Витяка-закупщик вечером её забрал и деньги мне на руки — на! Ну правда! Такой смыслёный парнишка. Пусть растёт здоровым, учится. Может и правда станет этим… как его? Политикантом!
5. Подзарядка
Чебаки, трудолюбивые мои соседи, поехали косить траву. А экстрасенс с утра на работу не вышел.
— Павел Иванович сегодня никакой, — сообщила Надежда Васильевна. — Растратил за эти дни всю энергию, лежит пластом, даже пошевелиться не может. Он ведь необычный человек, не как мы. Он тратит энергии без меры! Правда, у него есть способность заряжаться энергией от грозы, но лето в этом году, сами видите, какое: за два месяца ни одной грозовой тучи. До обеда никого не сможет принять. Послал меня извиниться перед теми, кому назначено время. Примет вас в другие дни, не волнуйтесь!
— Так что, назад ехать? — спросила непонятливая старушка из Покровки — самого дальнего западного села района.
— Да, да, я же сказала! Примет в другой день.
— Васильевна, постоялец-то что говорит насчёт дождя: будет или нет? Ведь погорит всё! Картошку сухой землёй окучили. Ждём, ждём. Или уж не ждать? — спросила покровчанка.
— Он же вам не гидрометцентр. Вы поймите простую вещь: когда он вашу судьбу предсказывает, он выходит в астрал, а погода к нам приходит не через астрал, её бог посылает.
Старушка постояла, посмотрела, всем видом показала, что давно понимает эту очевидную истину, села в машину с оторванным глушителем, которая и увезла её домой в Покровку за полсотни километров.
Я всё это видел, потому что пересаживал розовый куст в палисаднике на границе участков. Впрочем, Надежда Васильевна тоже меня видела, но не стеснялась нести при мне галиматью про дозарядку энергией от грозы и разницу между источниками сведений о судьбе и погоде.
Остальные приехавшие, разочарованные отказом, тоже расселись по транспортным средствам, и поляна перед нашим домом наконец опустела.
Почти сразу после этого я услышал стук двери, сопенье Павла Ивановича и его просьбу к Надежде Васильевне принести минеральной водички.
— Брр! Тяжко… Последний стакан коньяку вчера вечером был лишним… А? Что? А, понял. — И он замолк.
Наверное, Надежда Васильевна предупредила его знаками, что рядом чужие уши. Я тоже вспомнил, что подслушивать нехорошо и убрался из палисадника.
Перед обедом сделалось тихо, томко. Жара стало удушливой, воздух загустел, и вдруг издали докатился неясный гул. Я вышел из сеней, прислушиваясь. Всё было по-прежнему. Раскрасневшаяся, потная Надежда Васильевна понесла в дом кастрюлю с супом. Выскочила Светка: понесла другую кастрюльку поменьше, навстречу мамаша её порожняком, отклонила плечо, пропуская дочь, и обратно с третьей кастрюлькой: видно здорово проголодался Павел Иванович после вчерашнего перепоя. Лёвчик припёрся, подал тёте в руки бутылку водки: понятно, магу надо похмелиться.
Через дорогу Чебаки расхлебенивали ворота. На прицепе огромная копна травы, увязанная верёвками. Соседи спешили, суетились, тревожно посматривая вдоль улицы на запад. Чего это они? В ответ на этот вопрос я услышал уже не гул, а отчётливый раскат, словно покатилась пустая бочка по небу. Я выглянул из калитки. С запада поднималась чёрная туча, прочерченная размытыми светлыми полосами. Белая молния брызнула из неё, и через полминуты мощный грохот пронёсся над нами. Пахнуло прохладой и сыростью. Иван Иванович заехал в ворота и встал посреди двора.
Туча приближалась, нарастая, передний край её закрыл солнце и засветился. Потом погас и стало темно. Чебак копошился у прицепа, Таисья Пантеллевна, упираясь тонкими ножками, пыталась закрыть ворота. Страшный треск раздался прямо над нами. Чебачиха, вздрогнув всем телом, присела в испуге на корточки, бросила ворота и проворно побежала к дому, Иван Иванович испуганно вскинул голову к небу. Раздался новый, ещё более сильный удар, и я тоже поспешил в дом.
Едва я оказался в сенях, как послышался нарастающий шум.
«Дождь, — подумал я, — долгожданный, живительный для огородов, пастбищ, совхозных полей!».
Но я ошибся: это был не шум дождя, а совсем другой, с незнакомым мне воем на высокой ноте. Зашумели деревья, полетели по воздуху листья, ветки. Что-то сильно ударило по крыше. Между летней кухней и верандой, нависая над ней, у нас росла берёза, под сетчатой тенью которой я любил сидеть, читая книгу или газету.
Тонкие ветви её уже струились по ветру, словно стремясь улететь вместе с ним. Всё сильнее рвались они с родного дерева, всё ниже гнулась крона. Напор ветра усиливался с каждой секундой — я никогда такого не видел. Уже не вой, а адский рёв наполнил пространство. Ниже, ниже гнулась берёза. И вдруг земля вздыбилась рядом с ней, и наружу вывернулись чёрные корни, и дерево, царапая обшивку веранды, подминая вершиной забор, легло на землю. И тут же дом потряс жуткий удар с другой стороны, что-то с грохотом понеслось вниз, застучало надо мной, и я увидел, как прыгают с крыши веранды кирпичи. Я, ничего не понимая, кинулся в дом и увидел в окно, как на крыше пригона Ивана Ивановича накошенное и высушенное им сено поднялось, словно чуб на его голове, а затем улетело ворох за ворохом, как его деньги из Сбербанка.
Ураган утих так же неожиданно, как налетел. Дождь едва покапал: ветер угнал дождевые тучи, и гром доносился откуда-то издалека, с востока. Тут я, наконец, решился выйти наружу посмотреть, что такое упало на мою крышу. Упал, переломившись, посередине старый тополь Черемшановых, напрочь снеся нашу печную трубу и расколотив кусок шифера.
Только что погибший тополь — был моим ровесником и давним виновником пикировок моей жены с Надеждой Васильевной.
— Надя, — говорила жена, — этот тополь когда-нибудь разворотит нам крышу. Ладно, если твою, но он рухнет на нашу. Спили, пока не поздно.
— Он нас с тобой переживёт, — отмахивалась Надежда Васильевна.
Вот и «пережил»!
Теперь надо быстрее чинить крышу. Лично мне теперь дождь не нужен: промочит штукатурку, и она упадёт у меня с потолка.
— Пусть платит! — сказала жена, имея в виду Черемшанову.
— Ну их к чёрту! Сам сделаю.
Ураган в Малиновке снёс несколько крыш, повалил половину деревьев пришкольного сада, перенёс через речку и аккуратно поставил на ноги телёнка, перевернул тракторную тележку и много чего ещё натворил. Павел Иванович, видимо, сильно зарядился от пронёсшейся грозы, потому что до самого своего отъезда больше не страдал отсутствием энергии.
6. Август
Прошёл месяц. После пронёсшегося урагана зарядили дожди. Редкий день обходился без них. По утрам стояли туманы, в воздухе перемешивались запахи полыни, укропа, свежих огурцов, грибной сырости. Часто пахло известью и свежей краской: народ спешил произвести хоть какой-то ремонт до наступления осени.
Популярность Павла Ивановича росла день ото дня. На лечение к нему в нашу Малиновку приезжали из райцентра Озёрска и всех сёл района: от самого западного — села Покровки — до самого восточного — Алабуги. Приезжали и из соседних районов, и даже из Города. Десятки людей кормились вокруг Терёшкина: Черемшановы, у которых он квартировал, автомобилисты, нанимаемые болящими, чтобы добраться до него; тайные информаторы, о которых мало кто знал, Чебаки, продававшие Черемшановым молочные продукты и яйца, да мало ли кто ещё. Говорили, что в двадцати километрах от Города, в сосновом лесу недалеко от Оби строят или уже постоили Павлу Ивановичу двух — или даже трёхэтажный коттедж, а значит, и бригаде строителей перепадали деньги, которые экстрасенс выдуривал у своих пациентов.
Я часто замечал, как, обычно вечером, подъезжали к Черемшановым Лёвчик с закадычным своим другом Серёжкой Коробкиным из Степного совхоза. К ним выходил Павел Иванович, и они подолгу беседовали в салоне Лёвкиного автомобиля. Я догадывался, что они привезли Павлу Ивановичу очередную порцию информации, но не знал о ком.
В сумерках, задняя дверца «жигулей» открывалась, вылезал Павел Иванович и отправлялся спать, а приятели уезжали в неизвестном мне направлении по неизвестным делам.
Скоро и нам на работу. Осталась одна неделя отпуска.
Что-то щемящее есть в августе. Лето прошло. Всегда что-то ждёшь от него необыкновенно хорошего, а в августе оказывается, что хорошее так и не случилось.
— Ну что, Надя, — спросил я Черемшанову, когда она, впервые за многие дни, усталая вышла и присела на нашу скамейку. — Готова к школе?
— Я взяла на год академический отпуск, — ответила она. — Павел Иванович решил остаться до Нового года. Как он без моей помощи?
Эта новость меня ошарашила:
— А кто же будет преподавать русский язык и литературу?
— Из Озёрска учительница будет приезжать. Она вышла из отпуска по уходу за ребёнком, и у неё маленькая нагрузка.
— Понятно. И охота тебе прислуживать этому мошеннику? Вспомни, ведь ты внучка старого большевика, красного партизана, замученного колчаковцами. Нас с тобой в пионеры принимали перед памятником ему и его товарищам. Твой отец герой-танкист, совхозный парторг.
— Ну и что из того? Какая связь между моим отцом и дедом и Павлом Ивановичем? И никакой Павел Иванович не мошенник. Ты просто завидуешь, что он в день зарабатывает больше, чем ты за два месяца.
— Есть чему завидовать! Я зарабатываю свои деньги честным трудом, а он дурит людей. Думаешь, я не знаю, зачем приезжают Лёвчик с Коробкиным? В астрал он выходит, видит, кто куда мешки с травой таскает!
— Но ему же платят деньги! Значит есть за что платить. Он производит надежду! А ты что производишь? Закон Ома? Ты его не то что произвести, готовый в головы учеников вложить не можешь. Хочешь, чтобы и Светка моя жила, как мы? От получки до получки копейки считала, тумаки от пьяного мужа получала и нищету от него на белый свет производила. Нет уж! Надо жить, как весь мир живёт.
— А как он живёт?
— Хорошо живёт.
— Ты видела?
— Люди видели, и Светка увидит! И жить будет с людьми, а не с быдляком!
— Знаешь, Надька, хоть ты и была командиром нашего отряда имени Вали Котика, я никогда тебе не верил. Как заблажишь: «Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше…» — всегда думал: «Ой, брешет!». Оказывается, прав был.
— Иди ты к чёрту! Некогда и противно твои глупости слушать!
Она встала и ушла. А я пошёл спать, чувствуя, что опять проиграл спор.
— Тебе какая-то женщина звонила, — встретила меня жена.
— Что за женщина?
— Не представилась. Просила перезвонить. Я на газете номер записала.
На том конце провода схватили трубку, прервав первый же гудок вызова.
— Простите, — сказал я. — Вы просили меня позвонить?
— Вы Пётр Петрович? Меня зовут Ольга Олеговна Кирьякова. Помните, мы встречались с вами месяц назад у Черемшановых? Я приезжала к Павлу Ивановичу, к экстрасенсу?
— Да, да, я вас помню.
— Я хотела вас спросить… У вашей соседки был болен отец. Не помню её имени отчества…
— Таисия Пантелеевна.
— Да, она была такая несчастная. Мне было ужасно жаль её. Скажите, пожалуйста, как её отец? Жив ещё?
— Да, да, не волнуйтесь. Он жив. Даже немножко лучше себя чувствует. За ним хорошо ухаживают. Приезжал врач из Озёрска, прописал лечение. Вечером приходит соседка — она медсестрой работает — делает уколы, ставит капельницы. В общем, слава богу. Лучше старику. А у вас как дела? Как сын? Звонит вам?
— Последний раз звонил три дня назад. Они пока в Гудермесе, но их должны отправить в другой район. Я ужасно волнуюсь. Он, правда, сказал, что обстановка спокойная, нигде не стреляют, но мне не верится. Он у меня такой заботливый: не хочет, чтобы я переживала за него. А я такие ужасы прочитала. Просто не верится, что это творится в наше время.
— Вы уж не переживайте так. Милиция не участвует в боевых действиях, они стоят в уже освобождённых районах.
— Я понимаю, но в освобождённых районах полно бандитов, в любом месте можно получить пулю в спину, или нож под сердце, или на мине подорваться. А мой мальчик мирный человек, он такой доверчивый. Скажите, зачем это? Зачем забирать у матери единственного сына? Не затем я его с таким трудом одна растила, чтобы его там убили.
— Ольга Олеговна, что же я вам могу на это ответить? Увы, не от меня это зависит. Может и я виноват в том, что там происходит, потому что не знаю, как отозвались в настоящем мои слова, сказанные пятнадцать — двадцать лет назад. Никто в этом не разберётся, а нам надо только надеяться, что всё кончится хорошо, и ваш сын вернётся, как и предсказывал Павел Иванович.
— Спасибо, я тоже молюсь, чтоб так и было.
На другой день мы с женой покрасили полы в доме: дальше тянуть с этой работой было уже невозможно. Закончили далеко за полдень. Красили мы нитроэмалью, и я вышел за калитку подышать, очистить лёгкие посмотреть на приехавший народ.
От ясновидящего как раз вышла Вика Белова из Степного совхоза — женщина лет тридцати пяти, смазливенькая, рыжая, белолицая, всегда восторженная и возбуждённая. Я вижу её чуть не с первых дней «работы» Павла Ивановича. Мне кажется, она придумывает себе всё новые и новые болезни, чтобы лечиться у него непрерывно.
— Ой-ой-ой-ой! Ах-ах-ах-ах, Ай-яй-яй-яй! — стрекотала Вика. — Ну как? Как? Это же невозможно! Представляете: только зашла, а он говорит: «Вика! За что же тебя муж так избил вчера?». А я как закричу: «Как! Как вы узнали! Боже мой!». А он: «Я почувствовал, что тебе угрожает опасность, и решил посмотреть через космос. Вижу, ты пришла домой с дочкой Оксаной и ещё какой-то женщиной. Муж твой спал на диване, ты сказала: «Опять этот орангутанг пьяный лежит» и стала варить сосиски в кастрюльке. Вы сели ужинать, и в это время муж проснулся и ни с того ни с сего ударил тебя по спине. Стал кричать: «Где шлялась, собака?» и называл тебя другими скверными словами». В общем, всё, всё рассказал так, будто сам там был! Ну как это возможно! Чудо! Чудо! Чудо!
И все, кто слушали Вику, стали изумляться и повторять, что это небывалое чудо, достойное самого большого изумления.
«Это называется индуцированный психоз, когда одна ненормальная заражает своим бредом несколько человек, — подумал я. — Для Павла Ивановича такие Вики просто клад.
— Нет никакого чуда! Просто уникальные способности, — сказала Надежда Васильевна. — Он силой мысли выходит в астрал. Это такое серебряное пространство, в котором можно перемещаться в любом направлении, и видеть, кого пожелаешь. Вот Павел Иванович почувствовал, что ты, Викочка, в опасности, вышел в астрал и увидел, что муж тебя бьёт. Он сумел силой мысли заставить его прекратить избиение. Это требует огромного расхода энергии. После каждого выхода у него разыгрывается немыслимый для обычного человека аппетит. А я-то думала, отчего он вчера вечером уже после ужина попросил сварить ему семьдесят пельменей и все съел.
— Вот это да! Семьдесят пельменей! — и ураган восторгов разбушевался с новой силой.
«Что же такое человек? Как легко он впускает в свою голову самый дичайший вздор! — подумал я и пошёл в летнюю кухню съесть не семьдесят пельменей, а всего лишь кусок хлеба со свежим огурцом.
Ночевали мы тоже в летней кухне. Скреблись под полом мыши, прошуршал по крыше короткий дождь. Потом захлопали дверцы машины, донёсся стук в окно соседей. Загорелся свет, послышались голоса — мужской и женский, но разобрать о чём они говорили было невозможно.
Вдруг голоса стали громче, яснее, говорящие вошли в летнюю кухню Черемшановых:
— Тёть! Нам надо с ним поговорить по важному делу, — голос несомненно принадлежал Лёвчику.
— Не о чём вам с ним говорить! Что вам было положено, он вам вчера заплатил.
— Тёть, ну позови его!
— Не позову. Он сказал, что не хочет вас видеть.
— А мы тогда про него расскажем, — я догадался, что это сказал Серёжка Коробкин.
— Тёть, ты ему скажи: если он не выйдет, Серёжка завтра приедет и при этой дуре Вике расскажет, как Славка её лупил, и как Паша это «увидел».
— Ну ладно, скажу ему. Только вы не наглейте! Знайте меру.
— Сволочь! Сам по три-четыре косаря6 в день зашибает, а нам по пятихатке7 в месяц, — сказал Лёвчик, когда Надежда Васильевна ушла.
— Ну, что вам надо? — послышался через минуту голос Павла Ивановича.
— Невежливо ты с нами разговариваешь, Паша, — сказал Лёвчик.
— А что с вами церемонится? Вы мне, по большому счёту уже не нужны. Ко мне люди и без вас идут.
— А если мы расскажем, откуда твоё ясновидение, тогда пойдут?
— Пойдут.
— А мы тебе скандал устроим, когда народу побольше будет! Тебе это надо?
— Хорошо! Сколько вы хотите?
— По косарю.
— А не жирно? Семьсот — и ни копейкой больше. Не согласны — гуляйте! Я вас не боюсь. Вам никто не поверит.
— Чёрт с тобой! Пятьсот ты нам вчера дал, давай оставшиеся двести.
— Сейчас Надежда вынесет. Посмотрим, что вы мне в сентябре на хвосте принесёте. Если дрянь какую — вычту. И запомните, вымогательство у вас не пройдёт!
7. Законы Крутоярова
Утро было почти осенним: дождь, мрак. Сосед только погнал коров в стадо. Встретил Чебачиху: семенит согбенная, вся промокла, вода бежит по щекам, капает даже с носа.
— Доброе утро, Таисия Пантелеевна, вы откуда в такую рань?
— А!? — она вздрогнула и подняла голову.
Тут я увидел, что по лицу не дождь течёт, а слёзы.
— Случилось что?
— Удар у отца! Инсульт. Ночью случилось. Встал по нужде и упал…. И-и-ии! Как мы без него будем?
— Не плачьте, может снова обойдётся.
— Да нет. Лежит, речь отнялась, только бормочет что-то: ничего не разобрать. Всё для нас, для нас… И-и-и-иии… Папочка-а-аа….
На миг стало завидно: будут ли мои дочери плакать по мне так же, когда я умру? — Вряд ли. Мир катится к тому, что смерть не таинство, а помеха в череде получения удовольствий. Надо ведь закопать усопшего, памятник купить, оградку — лишние траты. Впрочем, может я неправ, и человек не так плох, как я думаю.
В тот день мне надо было ехать в Озёрск на предметно-методические совещания учителей. Со мной, физиком, отправились англичанка Алла Кирилловна, математичка Лидия Григорьевна, химичка Светлана Николаевна и директор Василий Трофимович — историк. Он и повёз нас на своей «Волге».
После совещания в коридоре районо я нос к носу столкнулся с Ольгой Олеговной. Она показалась мне ещё краше, чем в день нашей первой встречи. Тусклый свет дождливого дня придавали её прекрасным глазам за пушистыми ресницами такую теплоту и мягкость, что невозможно было отвести взгляд.
— Вот хорошо, что вас встретила! — сказала она. — Я, было, хотела позвонить вам вечером. Как себя чувствует Пантелей… Никифорович?
Мне показалось, что она напряглась, в её мягком, обворожительном взгляде увидел я тревожное ожидание, кажется, даже страх.
— Плохо, — ответил я, — сегодня ночью у него был инсульт: Таисия Пантелеевна сказала, что отнялась речь.
— Парализовало?
— Про параличи соседка не говорила. Но, раз речь отнялась, наверное, и параличи есть. В общем, как я понял, шансов нет, не сегодня завтра умрёт.
Ольга Олеговна глубоко вздохнула. Лёгкая улыбка на долю секунды вспыхнула на лице. Но нет, нет, мне показалось.
— Жаль, жаль дедушку. Мне показалось, что он для вашей соседки больше, чем отец.
— Это верно. Он их с сестрой после войны растил один. Мать умерла, когда девчонки были совсем маленькие… А от Алёши есть известия?
— Последний звонок был десять дней назад. Сказал, чтобы я за него не тревожилась, их послали на какую-то точку: возможно, он долго не сможет позвонить оттуда. Только, разве это может меня успокоить? Знаете, такое напряжение, такое напряжение… Устала страшно. Подумаю: «ведь и матери подводников8 тоже их ждали, как я Алёшеньку», так сердце и оборвётся: минует ли меня эта чаша?
Глаза её подёрнулись влагой.
— Не волнуйтесь, не бойтесь, ведь… Павел Иванович сказал, что он вернётся живым и здоровым.
— Да, да — это моя единственная надежда.
Она улыбнулась своей прекрасной улыбкой и подала мне руку. Я пожал её и хотел поцеловать, но постеснялся.
Машина Василия Трофимовича уже ждала меня перед подъездом администрации, а впереди неё маячила знакомая «Волга» Крутоярова. Он вышел одновременно со мной. Я давно не видел Всеволода Вениаминовича и, сказав своим, что я приеду на рейсовом автобусе, сел к нему.
— Как дела у Надежды Акимовны? — спросил я. — Давно вас не видел. Ещё не приезжали на контроль?
— Сегодня утром были. Она что-то новое нашла у себя: теперь спина болит. Непонятная, новая боль. Опять запаниковала: поехали да поехали к Павлу Ивановичу, не рак ли.
— И что он сказал?
— Межпозвоночная грыжа. Ещё десять сеансов назначил.
— Надо же! А мне показалось, что он кроме опущения почек, да кисты на яичниках ничего не знает.
— Да и межпозвоночной грыжи нет. У неё что-то с психикой. Где только не обследовались, чего только не делали: ФГС, МРТ, скопии всякие. Везде ей говорят: у вас всё в порядке, нет ничего! А она: «Чувствую ЕЁ! Рядом со мной копошится!». Ну, сам понимаешь кто — та, которая с косой.
— Так отчего бы психиатрам не показаться? Что тут зазорного?
— Мне вот дали адрес частного исследовательского центра: обследуют от и до, и оборудование самое современное. Направление в ЦРБ взял. Завтра поедем.
— А этот?
— Этот подождёт. Черемшанова сказала, он до нового года будет.
— Слушай, не верю я ему — он жулик.
— Очень может быть.
— Но он берёт с больных людей такие деньги, часто последние!
— А мне это кажется естественным: он хочет хорошо жить. А живой живёт за счёт живого — основной закон жизни и первый закон социологии или политологии — я их путаю. Какая разница с кого брать: с больного или здорового? Вообще-то, в природе чаще едят больных, чем здоровых.
— Это значит, что больше нет совести, чести? Заповеди ничего не значат?
— А ты много знаешь людей, которые отказываются от больших денег из-за чести и совести? А кто у нас сейчас самый успешный? Тот, кто желает имущества ближнего своего, вола его, осла его и всякого скота его, а заповеди оставляет лохам. Помнишь, каким честным был Иван Михайлович Понукаев? Помнишь, как мы с тобой агитировали за него в девяностом году: «Иван Михайлович борец с привилегиями! Не голосуйте за партократа Лебедева!». А Лебедев как жил в Озёрске в трёхкомнатной квартире, так и сейчас живёт на одну пенсию. Болеет, ходит в нашу районную больницу. А Ивана Михайловича мы как ввели во власть, так до сих пор вывести не можем: и квартира у него в Москве, и дом на Рублёвке, и по совместительству он член правления банка. А это, брат ты мой, второй закон политологии, который гласит: «Не затем идут во власть, чтобы жить с тобой через стенку».
— Да, я много раз пожалел, что голосовал за Понукаева. Лебедев-то оказался поприличнее.
— Не жалей! Проголосовал бы за Лебедева — он бы жил в Москве и на Рублёвке, заседал в правлении банка, а Понукаев был бы приличным человеком и жил в Озёрске. В принципе люди все одинаковые. И у всех бытие определяет сознание. Бытие изменилось, и где их коммунистическое сознание? Нету! Испарилось! Поехали к нам обедать. Ничего особенного не обещаю, но борщ Надежда Акимовна хорошо готовит.
— Нет, высади меня у автовокзала. Мой автобус через час.
— Ну как хочешь.
На автовокзале я встретил Лыкова и с трудом узнал его. На нём был довольно хороший серый костюм и светлая рубашка, что могло значить только одно: он был по делам в местах, куда не ходят помазком. Я поздоровался и спросил о здоровье жены.
— Да что, — ответил он, — нет больше моей Евдокии Сергеевны. Похоронил две недели назад. Вот приезжал взять свидетельство о смерти.
— Да как же! Ведь было улучшение.
— Было… Да сплыло. Не помог электросенс. Померла. Вот один остался… Чего боялся, то и случилось. Я уже видел — что-то не того. Спрашиваю: «Как чувствуешь?». А она: «Вроде неплохо». Но неуверенно так говорит, будто сама себя уговаривает. А потом стала говорить: «На контроль велел. Может пораньше поехать?». — «Да что, — отвечаю, — до срока совсем немного. Потерпи уж». А однажды говорит: «Всё, дед, не помогло мне ничего. Снова всё — как было». А я ей: «Ну, собирайся, поедем к нему, к электросенсу». — «Нет, — говорит, — буду уж умирать». Боли были такие, что криком кричала. Фелшер приходила, укол ставила. Так с середины ночи уже не действовал укол. А двенадцатого ночью, слышу, дышит как-то не так — тяжело и редко. Подошёл, а она мне еле-еле: «Помираю я, Иван Сергеевич». Я растерялся, не знаю, что делать, врача вызывать — телефона нет. Выбежал на улицу. Пока вспомнил у кого телефон, пока достучался, пока до района дозвонились, а там отвечают: «Фелшера своего зовите, у нас бензин кончился». Прибежали с фелшером, а у неё уже глаза закатываются, у Евдокии Сергеевны. Перед смертью пришла в себя. Посмотрела так и говорит: «Теперь уж ты, как-нибудь, один…». И померла.
Лыков долго молчал, вытер рукавом глаза и произнёс:
— Что ж. Как-нибудь дотяну до конца: поди, недолго осталось.
Мы сели в автобусе рядом.
— Что ж у нас так много горя кругом? А? Иван Сергеевич? Отчего нет ни одной счастливой семьи?
— Это ты у меня спрашиваешь, добрый человек? Откуда же мне знать? У меня семь классов. Это вы учёные. Мы-то вас от грязной работы освободили. Думали, выучитесь, и нас научите, как жить счастливо. А вы, похоже, и сами не знаете…
— Не знаем. Ни черта мы не знаем! — сказал я и, вспомнив Крутоярова, добавил. — А многие не затем учились, чтобы мы были счастливы, а затем, чтобы не жить с нами через стенку.
8. Разоблачения
Во второе воскресенье сентября в Малиновке копали картошку. Погода была замечательная. На горизонте по всей его окружности встали колонны белых облаков, отчего небо казалось высоким и гулким, как купол в храме. Звякали вёдра, звонко перекликались голоса под жарким солнцем. Уборка картошки — праздник. Она не в тягость. У нас картошка не крупная, но и не то, чтобы мелкая — дожди всё-таки опоздали. Ничего, на зиму хватит.
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- ЭКСТРАСЕНС
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Невразумительные годы предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
