Ловкачи

Александр Апраксин, 1897

«Был девятый час утра. К подъезду большого меблированного дома, расположившегося на одной из центральных улиц Москвы, подошел человек средних лет, одетый плоховато. В особенности пообтерся его котелок, совершенно выцветший местами и даже побуревший…»

VI. План Пузырева

Если бы Иван Александрович Хмуров был в силах понять, какой ему давался в руки клад, то, конечно, он бы повел себя иначе и напряг бы все свои силы, все способности для сохранения его за собою.

Начать с того, что он не давал себе труда понять и оценить женщину, так сильно и доверчиво влюбившуюся в него.

Для него Зинаида Николаевна Миркова являлась только источником более или менее крупных денег, и пока она мечтала о закреплении их будущего счастия скорым законным браком, сам Хмуров ломал себе голову, каким путем выманить у нее настолько солидный куш, чтобы надолго себя вполне обеспечить от нужды и даже каких-либо лишений.

Он сознавал, что поступил опрометчиво, взяв у нее деньги, предназначенные на содержание приюта, но, уверенный в ее любви, он надеялся, что всегда сумеет заставить ее ждать отчета по этому делу.

С другой стороны, однако, Иван Александрович не понимал того, что с любящею женщиною лучший путь правда, и, напротив, давно изолгавшийся на поприще обмана и мошенничества, он в одной только лжи и находил свое спасение.

Зинаида же Николаевна Миркова принадлежала именно к тому разряду чисто русских дивных женских натур, которые умеют прощать любя. Но простить может подобная женщина прошлое человеку в надежде спасти его и привести на иную дорогу, а уж, конечно, не продолжение обмана там, где одною полною откровенностью все могло бы искупиться.

Если бы Хмуров, уверившись в ее любви, ей все бы сказал честно и прямо, если бы он ей открыл и тайну своего супружества да объяснил бы, что со старым, с прежним у него все порвано, то, конечно, Зинаида Николаевна нашла бы сама средства вернуть ему свободу и не отступилась бы от него.

Он же боялся противного.

Он верил только одному, а именно своей теории обмана, и вот почему полученная им в тот же день записка от Ильи Максимовича Пузырева его не на шутку перепугала.

Единственный человек в Москве, которому до мельчайших подробностей было о нем решительно все известно, — это Пузырев, и Пузырев, судя по тону своей записки, отомстит, если ему не отдать требуемой суммы.

Пока Илья Максимович никого не называл, можно еще было с ним бравировать, можно было улыбаться, так как не в полицию же ему идти с доносами о делах, в которых и сам принимал весьма живое участие. Но коль скоро ему удалось проведать, где именно кроется источник улучшения материального положения, — приходится идти на соглашение.

Не долго думая и сознавая себя побежденным, Хмуров послал за Пузыревым и, едва тот явился, запер за ним дверь на ключ.

— Это что же? — спросил, впрочем нисколько не смущаясь, Илья Максимович. — Уж не убивать ли ты меня собираешься?

— Не так глуп, — засмеялся Хмуров. — Я просто не хочу, чтобы нам помешали.

Он усадил гостя, сам сел с ним рядышком и вполне дружелюбным тоном заговорил:

— Напрасно ты угрожаешь мне. Надо тебе напомнить, что я принадлежу к разряду тех редких людей, которые в жизни решительно ничего не боятся по той простой причине, что самая смерть им тоже не страшна. Так изволишь ли видеть, милый ты мой и давнишний товарищ, твои угрозы тут ровно ни к чему, и относительно некой Зинаиды Николаевны Мирковой ты тоже не особенно удачно попал, так как я не более не менее как один из ее многочисленнейших знакомых, до частной и интимной жизни которых ей нет решительно никакого дела. Но, с другой стороны, я могу тебя поздравить. Да, тебе просто везет со мною или же мне везет с тобою. Дело в том, что сегодня утром я дал тебе последнюю мою сотенную, а два часа тому назад я встал из-за стола, где мы составили этакую легонькую «железную дорогу», с таким приличным выигрышем, что я в состоянии с тобою честно и до копейки рассчитаться. На, получай!..

Он выложил перед ним на столе заранее приготовленные девять радужных и продолжал все так же весело и дружелюбно:

— Ты видишь, когда у меня есть, я не заставляю себе напоминать. А насчет madame Мирковой это ты напрасно. Никаких особых или даже просто дружеских отношений у меня с сею дамою нет. И откуда ты только это взял, понять не могу!

— Не все ли тебе равно — откуда? — отозвался наконец Пузырев, прятавший полученные деньги в карман и решивший, что коль скоро приятелю угодно еще дальше с ним в прятки играть, то пусть уж так и будет. — Если она тебе чужая, то мне, стало быть, наврали, и бросим об этом толковать. Скажи мне лучше, желаешь ли ты получить на твою долю минимум тридцать тысяч рублей и — помни главное условие — совершенно для тебя лично безопасно?

— Странный вопрос!

— Это не ответ. Отвечай, пожалуйста, точно и вполне определенно. Повторяю еще раз: я говорю с тобою серьезно, и когда ты выслушаешь мой план, то поймешь, что для тебя лично во всем задуманном мною деле опасности нет ровно никакой.

— Интересно знать, в чем суть? — полюбопытствовал Иван Александрович.

— Так слушай же.

Пузырев придвинулся к нему еще ближе и, хотя в номере никого, кроме их обоих, не было, понизил голос и заговорил почти шепотом:

— Имеешь ли ты понятие об операциях страховых обществ на жизнь и смерть страхующихся?

— Кое-что слышал, но особенно никогда не заинтересовывался, — ответил Хмуров.

— Но тем не менее тебе, конечно, известно, что и я, и ты — мы можем застраховать себя лично в любой сумме и что сумма эта будет уплачена нашим правопреемникам немедленно после нашей смерти?

— Слыхал и это, но, признаюсь, не совсем понимаю, что же нам с тобою от всего этого за прибыль, если ни ты, ни я, во-первых, не застрахованы, а во-вторых, ведь и умирать не собираемся? — спросил в полнейшем недоумении Хмуров.

— Ты прав, — сказал все тем же шепотом Илья Максимович, — хотя если хорошенько вникнуть, то была бы и тут возможна весьма выгодная комбинация.

— А например?

— Пять минут тому назад ты утверждал, — продолжал развивать свою идею Пузырев, — будто бы потому ничего решительно в жизни не боишься, что тебе самая смерть не страшна. Если это правда…

— Подтверждаю еще раз, — гордо ответил Хмуров.

— В таком случае, — сказал, улыбаясь, Пузырев, — ничего не может быть проще. Ни ты, ни я, — мы смерти не боимся. И тебе, и мне жизнь без денег скучна и неприглядна. Оба мы застраховываем каждый себя во сто или в двести тысяч, смотря по тому, насколько у нас хватит наличных капиталов для первого обязательного взноса. Затем оба мы пишем на полисе право получения страховой премии в пользу пережившего, и тянем жребий. Кому досталась смерть, тот обязан в известный срок лишить себя жизни, а кому вынется жизнь, тот получит за товарища премию.

— Ты, кажется, смеешься надо мною? — спросил его Хмуров.

— И не думаю! Ведь ты сейчас говорил, что ничего не боишься?

— Да, но самоубийство… Извини, пожалуйста, у меня на это совсем особые взгляды, и я бы никогда, ни при каких обстоятельствах…

— В самом деле? — переспросил Пузырев. — Ну, брат, если пошло дело на откровенность, то и я никогда бы не решился. Но проект у меня совсем иной, при котором и ты, и я — мы оба не только останемся живы, но и невредимы вполне, да при крупных деньгах.

— То-то же! Я и сам думал, неужели тебе могла подобная чудовищная мысль прийти серьезно в голову?

— Вот видишь ли, в чем дело, — снова понизил Пузырев голос. — Я знаю одного несчастного, чахоточного. Жизнь ему спасти нет никакой возможности, но мы с тобою можем усладить или, так сказать, облегчить его существование за это последнее время, до его неизбежной и весьма даже скорой кончины.

— Ничего не понимаю!

— Так слушай же, а то, конечно, ничего не поймешь. Я со своей стороны совершенно здоров, и любое страховое общество меня примет без затруднения.

— А, вот в чем дело!

— Ну, подожди же! — остановил его Пузырев, желая во что бы то ни стало развить перед ним подробно свой план действий. — Существуют договоры, в силу которых страховое общество обязуется по смерти страхователя, когда бы она ни последовала, уплатить определенную капитальную сумму назначенному в полисе выгодоприобретателю или, за его отсутствием, наследникам страхователя.

— Понимаю.

— Слушай дальше. Этот способ страхования для нас с тобою самый выгодный, по той простой причине, что тариф по нем самый дешевый. Мне тридцать два года. С тысячи рублей приходится платить двадцать шесть рублей с копейками премии в год, да при отказе от участия в прибылях делается еще скидка двенадцати процентов. Таким образом, я вычислил, что за шестьдесят тысяч нам придется внести полугодовую премию в шестьсот девяносто с чем-то рублей. Понимаешь?

— Понимать-то понимаю, да можно бы было и еще в высшей сумме застраховаться! — сказал Хмуров, жадность которого уже пробудилась при одной мысли о возможности скорой наживы.

— Нет, нельзя! — ответил Пузырев. — Нельзя по той простой причине, что нужно время, нужны, стало быть, и еще деньги на жизнь. Теперь слушай дальше, что я еще придумал.

— Говори.

— Я давно метил на тебя, то есть на твое участие в деле, — продолжал Пузырев, — и я только выжидал удобного момента, когда ты где-нибудь раздобудешься деньгами, чтобы со мною рассчитаться за прежнее и свою долю расходов понести в будущем.

— Хорошо, положим, сейчас у меня денег на это хватит, что ж дальше?

— А вот что. Больной, о котором я тебе говорил, думает, что ты миллионер, уделяющий все свои огромные доходы на облегчение страждущего человечества.

— Это зачем же?

— Мне так нужно, — ответил Пузырев, — и ты сейчас поймешь зачем. Сегодня я ему сказал, что ты пока посылаешь на его нужды сто рублей, а теперь я вернусь домой и передам ему, что ты присылал за мною с целью предложить мне увезти его немедленно в Крым, на Южный берег, где еще здоровье его может быть спасено. Ты понимаешь, что мне же надо, едва застраховавшись, немедленно уехать как можно дальше отсюда.

— Но как же ты там все устроишь? — недоумевал Хмуров.

— Предоставь все мне. Твое дело внести деньги по тарифу за полугодие вперед. Полис же я передам тебе с моею бланковой подписью.

— То есть деньги мы внесем пополам! — сказал Хмуров.

— Нет, ты один.

— Это почему же?

— По той простой причине, что мне на мою тысячу рублей хватит и без того расходов.

— Какие же это?

— Как какие? Это мне нравится! А дорога вдвоем с больным в Крым, а жизнь там, а похороны, если он действительно скончается.

Хмуров призадумался.

— Да, — сказал он немного погодя, — конечно, ты прав. Но если там здоровье твоего больного поправится или развязка настолько затянется, что придется вносить и за второе полугодие? Что тогда?

— Что делать, — ответил Пузырев. — Я только одно знаю, что для этого нужно бы было сотвориться чуду. Он и теперь-то очень плох.

— Опять-таки, как бы слишком скорою кончиною не возбудить подозрения в страховом обществе? — заметил Иван Александрович. — Имей в виду, что тебя здесь будет свидетельствовать врач, и, когда получится удостоверение о смерти от чахотки, он прямо выскажет свое сомнение. К тому же сумма в шестьдесят тысяч все-таки довольно значительна, и общество попробует ее отстоять.

— Я все обдумал, — сказал Илья Максимович, — положись во всем на меня. Бывают случаи скоротечной горловой болезни, от которой умирали колоссы в какой-нибудь месяц или полтора. А там, по приезде, я его не сразу докторам покажу. Ну, да что тут говорить! Верь мне, если я тебе доверяю. По рукам, что ли?

— По рукам, отчего же? Дело, кажется, верное. Ты страхуешься, полис передается в мою пользу, там, в Крыму, ты всячески всех от больного отклоняешь, а когда он умирает, берешь свидетельство о смерти, как бы ты сам умер, и возвращаешься сюда с его бумагами…

— Только не сюда, меня могли бы узнать и накрыть.

— Одним словом, ты продолжаешь уже далее существовать на свете под именем твоего умершего друга, и Илья Максимович Пузырев раз навсегда вычеркнут из списка живых. Затем ты передаешь мне свидетельство о кончине твоей, и я с полисом иду в страховое общество получить шестьдесят тысяч, которые мы с тобою братски делим пополам. Дело блестящее, и я от него не отказался бы, мой милый и дорогой товарищ, если бы сам я сейчас не был на пути к крупной и еще более безопасной наживе.

— Ты отказываешься?

— Наотрез.

Этого Пузырев всего менее ожидал. Он даже побледнел и отклонился от стола, на котором все время разговора почти лежал, облокотясь.

— Ты со мною не шути, — резко сказал он наконец.

— Я и не думаю шутить. Да погоди, — остановил его Хмуров, видя, что он хочет еще что-то сказать. — Как бы ни было чисто твое дело, в нем все-таки есть риск. В том же, что я теперь наметил, риску ровно никакого.

Но Пузырев обозлился.

Ему было досадно и то, что он все разболтал товарищу, но более еще досадовал он, как смел Хмуров действовать, и, по-видимому, действовать успешно, помимо него.

Он сверкнул глазами и сказал:

— Как бы в твоем, тобою самим намеченном, деле тебе не напортили.

— Кто это, не ты ли уж?

— Зачем мне? Найдутся, брат Иван Александрович, и другие, которым, если уж на то пошло, и поверят-то более, нежели мне.

При этих словах Пузырев упорно смотрел прямо в глаза товарищу, и тот в конце концов не выдержал резкого взгляда этих страшных глаз. Он опустил взор и спросил дрогнувшим голосом:

— Кто же это? О ком ты говоришь? Я не догадываюсь.

— А, ты не догадываешься, ты позабыл, слаба же у тебя память, мой друг! — прошипел, придвигаясь к нему снова, Пузырев. — Так я тебе напомню, кто может все разрушить разом, единым появлением своим.

Он выждал с добрую минуту и потом с расстановкою сказал:

— Ольга Аркадьевна в Москве и поклялась тебе за все отомстить. Понял?