Камни прошлого

Александр Балашов

Новую книгу писателя Александра Балашова литературоведы могут отнести и к историческому, и к приключенческому, и к детективному жанрам. Как говорит сам писатель: «Для меня нет «лёгких» или «тяжёлых» жанров, лично я предпочитаю только один литературный жанр – нескучный». В новой повести «Камни прошлого» следователь Игорь Лаврищев раскрывает тайны золотого перстня с алмазом «Звезда России», которым когда-то император России Александр I наградил бравого капитана Измайловского полка Павла Эссена за усердие в исполнении его секретных поручений. Казалось бы, уникальнейшая коллекция российских орденов и царский перстень с алмазом навсегда исчезают из России, но через столетия, через временной портал в центре современной Москвы, они напоминают о себе следователю и его приёмному сыну, посвятившему свою жизнь поиску исчезнувших в прошедших веках сокровищ. И невероятные истории из нашего прошлого, рассказанные мастером нескучного жанра, всё чаще воспринимаются не как фантазии писателя, а превращаются в известную многим реальность.

Камни прошлого — это ступени в будущее.

(Китайская пословица)

МУЖ И ЖЕНА — НЕ ОДНА САТАНА

«Живя рядом с покорным мужчиной, который с вами не ссорится, не пытается руководить в семье, не настаивает на своём мнении, не обольщайтесь тем, что его не волнует собственная бесхребетность. Очень даже волнует».

(Из советов психолога)

С утра в московской квартире Лаврищевых разрывался телефон. Кто-то настойчиво добивался хозяев долгим дозвоном. Но час от часа вызов становился короче. Надежда дозвониться у невидимого абонента таяла с каждым новым безответным звонком.

Супруги Лаврищевы, хозяева квартиры, в безлюдном пространстве которой надрывался старый стационарный телефон, в половине двенадцатого по полудню только вышли из дачного посёлка и спешили, чтобы успеть на клинскую электричку. Игорь Ильич нёс полное ведро спелой клубники, аккуратно завязанное сверху марлей. Белоснежная материя была в ярко алых пятнах и напоминала Лаврищеву кровавые пятна. Их бывший следователь прокуратуры, а нынче молодой пенсионер, «стойкий оловянный солдатик», как назвал его начальник отдела, выпроваживая на пенсию, вдоволь насмотрелся за годы работы в правоохранительных органах.

— Маш, — плачущим голосом сказал Лаврищев, перекладывая увесистое ведро в другую руку. — Вот чего ради я должен тащить эти мятые, истекающие кровью, простите, соком, ягоды до платформы на своём горбу? Поставил бы ведёрко в багажник нашей безотказной «Вольво», тебя на переднее сиденье — и с ветерком!.. Мне ночью Гуево, деревня моя снилась… Мать просила кружку с водой подать… Жёлтая вся какая-то, будто высохшая… Как наяву её видел.

— Во-первых, я тебе не «Маш»! Сколько раз повторять? — сухо оборвала мужа бодро шагающая супруга. — Во-вторых, «пёхом», как выражаются в твоей дерёвне Гуево, ходить полезно. В-третьих, что это за «вещие сны»? Ты меня, Ильич, пугаешь своей мистикой.

Игорь Ильич только тяжело вздохнул в ответ.

Некоторое время супруги шли молча. Лесная дорога, густо усыпанная прошлогодней рыжей хвоей, сокращая путь по асфальту, прямиком выводила на маленькую станцию-платформу, где останавливались пригородные электрички.

— А я вот верю вещим снам, — сказал Лаврищев.

— Был опыт?

— Был, — вздохнул Лаврищев.

Супруга, пародируя мужа, часто пользовавшегося диалектными словечками, насмешливо спросила:

— Намедни?

— Да нет, — снова вздохнул Игорь Ильич. — Когда Юлиан уже на втором курсе учился. Он мне перед отлётом в Германию всё о воротах в прошлое говорил, о временном портале, что якобы при совпадении каких-то дня рождения ещё с чем-то, открывается в доме на Набережной… А я, как ты сейчас, всё иронизировал, посмеивался… Ну, дал он мне запасные ключи, чтобы я цветочки поливал раз в месяц…По пути с работы домой заехал к нему на квартиру, в свой день рождения заехал…

— Ну, и?… — явно заинтересовалась рассказом мужа Мария.

— Наполивался так, что уснул нечаянно…

— Надрался, что ли?

— Да нет, трезв был аки стёклышко, но впал, на свою беду, в вещий сон. Чудом не расстреляли фашисты… Слава Богу, что живой.

— Не пугай меня, Ильич! — остановилась супруга. — Как ты себя чувствуешь?

Следователь улыбнулся и ответил словами телевизионной рекламы:

— Прекрасно, я принимаю «Простамол».

— Как это можно в сон попасть? — снова бодро зашагала к станции жена следователя. — Ты мне ничего не рассказывал…

Игорь Ильич усмехнулся:

— И сейчас ничего говорить не буду.

— Это почему же? Что ещё за тайны мадридского двора?

Лаврищев ответил не сразу.

— Просто, если расскажу, то судье Басманного районного суда города Москвы, даже с приставкой экс, ничего не будет стоить отправить меня в психушку.

Супруга рассмеялась:

— Ильич, да если бы я хотела…

Она взглянула на часики и прибавила ходу.

— Ладно, не до твоих снов, Ильич! Как бы на электричку не опоздать.

— Булгаков советовал жене никогда не бегать за трамваями, а ты, душа моя, не бегай за электричками.

— Прибавьте шаг, любитель беллетристики! — отреагировала Мария Сигизмундовна, слыша за спиной тяжёлое дыхание «стойкого оловянного солдатика».

Лаврищев остановился, поставил на пенёк ведро с клубникой, промокнул носовым платком обильно выступивший на лысине пот. Передохнув с минутку, снова затрусил за своей сухопарой женой, решившей серьёзно поправлять его здоровье разрекламированными в Интернете методиками.

— Знаешь, зачем я тебя с дачи сорвала, Ильич? — спросила Мария Сигизмундовна.

— Не-а, — честно сказал Лаврищев, перекладывая ведро в другую руку. — Не знаю, дорогуша.

— Нужно помочь Юлиану устроиться в «Интеко».

— Кто такая — Интека?

— Ты не знаешь «Интеко»?

— Не знаком.

— Не прикидывайся, шут Лаврищев! Помнишь тот нашумевший процесс по иску к «Интеко»? Думаю, госпожа Батурина не имеет ко мне претензий. Братец-то её с носом остался. Но хорошо бы подключить Фомина. Он ведь после прокуратуры в «Интеко» попал. Целился, целился — и попал в яблочко. Не то что ты, Ильич…

— Фомин всю жизнь в связях, как в паутине был, — парировал экс-следователь. — Людей делил строго на две категории — нужных и ненужных.

— Ты, Ильич, явно проходил по второму списку…

— И весьма рад этому факту, — сказал Лаврищев. — Фомин до сих пор, думаю, свой первый список уплотняет, трамбует… Но, Машенька, сколько мусорное ведро не утрамбовывай — выносить всё равно придётся.

— Всем придётся, — неожиданно согласилась жена. — Только и сам Фомин у больших людей в первом списке. Сегодня, неподкупный ты наш из списка номер два, не ты, а именно он решает кадровые вопросы влиятельнейшей в строительном бизнесе компании. Он — Фомин! Твой шеф, уволенный, кстати, по недоверию. На взятке попался — и снова при делах… Да при каких делах!

— Бывший, — поправил Лаврищев.

— Что — бывший?

— Фомин — бывший мой шеф, — поправил жену Игорь Ильич.

— Я не об этом, — бросила Мария. — Я о том, что он опять и сват, и брат, и кум королю.

— Рад за него, ваша честь! — по привычке ёрничал бывший следователь. — Хотя заслуженный борец с коррупцией, если сравнивать его судьбу с аналогичными воровскими судьбами, достоин большего. Но и такой расклад недурён: и тюрьмы счастливо избежал, и нырнул под тёплый бочок к леди-миллиардерше…

Мария Сигизмундовна резко затормозила и всем корпусом развернулась к мужу.

— Я по-вто-ря-ю, — голосом судьи, не допускающего никаких контраргументов, сказала она, растягивая слова, — нужно помочь Юлиану. Помочь! И брось брюзжать и удивлять мир своей банальной демагогией. В нашем обществе люди делятся на две категории. На тех, кто умеет жить, и кто умеет брюзжать и философствовать.

Она обернулась и пришпорила окриком уставшего Лаврищева:

— А ну, не падайте духом, поручик Лаврищев! Ходу, ходу, философ!

Они снова зашагали по лесной дороге. В одной незримой связке: впереди (налегке) — неутомимая судья, за ней (навьюченный) — взмокший от пота следователь.

— А что за спешка с трудоустройством Юлика? — спросил Игорь Ильич. — Что, наш новоиспеченный Иммануил Кант полученное наследство уже профукал?

— Ты плохо знаешь моего сына, — не оборачиваясь, ответила Мария Сигизмундовна.

— Это я его плохо знаю?! — едва поспевая за супругой, воскликнул Игорь Ильич. — А кто все эти годы, пока он в Германии штудировал науки да похитителя камушков, этого Фридриха Ланге шугал по всей «бундесрепублик», кто был его связующим звеном с родиной? Я, его приёмный отец. Кто, наконец, диффенбахию, эту ядовитую гадость моей незабвенной тёщи, в его квартире поливал? Скромный следователь по особо важным делам товарищ Ларищев… Или — гражданин? А может быть, — господин Лаврищев? Звучит!

Мария Сигизмундовна только неопределённо хмыкнула в ответ:

— На господина ты, Ильич, со своей среднестатистической пенсией сильно не дотягиваешь.

И уже с нескрываемым сарказмом:

— Выперли со службы нашего принципиального и неподкупного, не предложив на поддержку пенсионерских штанов даже должностёнки магазинного сторожа…

«Яд, а не баба», — подумал Лаврищев, но жёсткую, хотя и справедливую реплику жены, пропустил мимо ушей, дальше развивая свою мысль о судьбе своего приёмного сына:

— Что, сказать нечего? Ладно, отучился, немецкий в совершенстве освоил, вернулся в родные пенаты — так начинай отдавать вложенное в тебя, работай! Тафай, тафай, камрат, как говорят немцы в плохих фильмах, арбайтен! Ан нет, два года прошло, как он закончил свой берлинский универ, и что? И ничего! Философствует… Но не в бочке, как Диоген. А в своих бесконечных путешествиях по Тюрингии, Баварии, Саксонии, а потом эти странные поездки в Лондон…

— Он служит.

— Где и кому он служит, Мария?

— Он служит благородному делу — найти и вернуть коллекцию царских орденов Эссена. Ей, милый, цены нет — историческая ценность. Вспомни, что наш президент о сохранении отечественной истории говорил, а? Он служит идее!

Лаврищев, не переносивший пафоса, считая его «торжественным враньём», поморщился после этих высокопарных слов супруги.

— Так ведь не Госхрану он, в конце концов, мечтает вернуть сокровища вашего прапрадедушки!..

— Какому ещё Госхрану? — взвизгнула Мария Сигизмундовна. — Эти сокровища принадлежат семье Эссенов. Семионовых-Эссенов! Нашей, то есть с Юликом, семье. А при чём тут алчное государство с вашим Госхраном?

— Частная собственность священна, но эта коллекция, насколько я знаю, была национализирована в двадцатые годы и хранилась в государственнос историческом музее… Я, душа моя, всё, конечно, понимаю… И про гордость за «белую кость», за родство с бравым капитаном Измайловского полка, про высокие идеалы нашего сына, — сбиваясь с ритма, одышисто говорил Игорь Ильич, — Но он, говорят факты — чистоплюй! Служить он рад, прислуживаться тошно!.. Вот ведь Чацкий, бля, двадцать первого века!..

— Не выражайся!

— Я так ярче выражаю свою мысль. Идеи кормят идеалистов, но сыт ими не будешь. Этот шизойдный пунктик — во что бы то ни стало найти эти проклятые камни из прошлого — доведёт его до сумасшедшего дома… Легенда, даже очень романтичная, Маша, не накормит! Были денежки, теперь — тю-тю…Теперь папа с мамой будут реанимировать свои старые связи, давно находящиеся в состоянии клинической смерти, кому-то звонить, просить, унижаться — короче, будем в «Интеко» топ-менеджером устраивать нашего несостоявшегося Канта.

Лаврищев перевёл дух, незаметно для жены сунул таблетку валидола под язык.

— Видно, припёрло, — продолжил он свой обличительный монолог, — раз тебя, мать свою, — в этом месте интонация приобрела едва заметное ироничное звучание, но, судя по походке жены, та уловила иронию мужа, — свою мать…взыскательного, но справедливого судью, с кем столько лет наш Кант не общался, снизошёл!.. И, укоротив гордыню свою, попросил помощи пролезть в богатенькое «Интеко». Кем возьмут? Теперь ему, пустившему бабкины деньги на ветер, наверно, уже неважно — переводчиком, советником, секретарём-референтом… Кушать хочется! И сразу же все работы стали хороши, выбирай на вкус… А деньги, они ни в «Интеко», ни в «Роснефте» — цементом или бензином не пахнут…

— Замолчи! — перебила его жена. — Ты его всегда ненавидел. Молча и тайно не-на-ви-дел! Я — любила. Да, справедливо обижалась… за его подлог с завещанием моих родителей. Ошибся, погорячился… С кем не бывает? Но всё равно: я своего мальчика любила и люблю! А ты ему завидуешь… Да-да, именно так: ненавидишь в глубине души и завидуешь.

Лаврищев в ответ только саркастически гримасничал — благо, что экссудья, советник юстиции, заслуженный работник юстиции, шагавшая впереди, не видела этих клоунских выходок своего муженька. Лаврищева-Семионова была увлекающейся натурой. Если её вдохновила тема, то заключительное слово на процессе могло звучать более часа. Мария Сигизмундовна села на своего конька, который уже, не слушаясь уздечки, понёс по кочкам и рытвинам:

— Я люблю, ты — тихо презираешь…Вот в чём наша разница по отношению к гениальному мальчику. А если разобраться, то это ты виноват, что у него такая судьба. Ты совершенно не занимался Юликом. Он рос, по сути, сиротой при живом отце, то есть отчиме… Вот он и стал философом. Разве это профессия для жизни — философ? Что-то я никогда не видела объявлений в газетах или на сайтах: «Требуется философ. Зарплата высокая».

— Он не философ. Философ — Диоген в бочке из-под селёдки, — возразил Лаврищев, улыбаясь одними глазами. — Просто закончил философский факультет Берлинского университета. Такие «философы» в «Интеко», «Росатоме», «Роснефте» и прочих корпорациях со звучными названиями неплохие денежки зашибают. Сейчас у всех одна философия, Маша, — деньги. Даже у Всевышнего в церкви не любви, не радости, не здоровья, а прежде всего денег просят… И ведь даёт! Стучите на своего ближнего — и вам откроют! Но не Он, не Он даёт этот симулятор радости и счастья — деньги… Христос был бессребреник, симулятор счастья — это, Маша, проделки Дьявола-искусителя…

— Хотя бы ты, Ильич, не философствовал! — вернула мужа на землю супруга. — И твои нападки на Юлиана не имеют под собой никакого основания. Ты ошибаешься, Ильич, что он живёт какими-то фантазиями по поводу коллекции Пауля Эссена, как ты говоришь, иллюзиями. Я хоть и не общалась эти годы с сыном, но внимательно отслеживала все аукционы на лондонском аукционе «Сотбис». В конце прошлого года продавец, пожелавший остаться неизвестным, выставил на торги знак ордена святой Анны с бриллиантовыми украшениями и звезду ордена святого Станислава первой степени… В тот же день раритеты были проданы за очень кругленькую сумму, которая тебе, Ильич, с твоим кодексом чести и не снилась.

Лаврищев, услышав эту информацию, остановился, как вкопанный, глотая настоянный на сосновой хвое воздух открытым ртом. Он уже не ёрничал. Загорелая лысина покрылась испариной.

— Ты чего? — спросила жена, думая, что муж со своей стенокардией напряжения не выдержал заданного ею темпа ходьбы.

— Это он был продавцом, — тихо сказал Игорь Ильич, массируя левую сторону груди. — Мне, дураку, об этом ещё после сна в его чёртовых воротах нужно было догадаться… Он продавец. Больным сердцем это чувствую…

— Да кто — он?

— Юлик…

— Не факт, — покачала головой Мария Сигизмундовна. — С чего ты взял? Коллекционеров, и весьма состоятельных джентльменов, на Западе хватает. А такие музейные раритеты для них мечта, а не экземпляр коллекции. Денег не жалеют на сверкающие цацки.

— Нет, я точно знаю — это он!

— Что, думаешь, напал-таки на след пропавшей коллекции?

Лаврищев залез пальцами под марлю, вытащил горсть ягод и отправил их себе в рот, выкрасив соком руки и рот.

— Теперь я понимаю, как он через свой временной портал, ворота в другое время раз в год, в свой день рождения проходит… И находит по частям коллекцию. — сказал он, вытирая рот белым платком, окрашивая его красным соком спелой клубники.

— Что ты несёшь?

— Клубнику в ведре…

— Что та несёшь, какие ворота? Какой портал?

Лаврищев присел на пень у дороги, промокнул вспотевшую лысину большим клетчатым платком.

— Квартира в элитном доме на Набережной, сказал он, — это не просто, Маша, квартира его бабушки с дедушкой… Это — ты только не падай ни в обморок, ни в истерику! — это, действительно, ворота в другие времена. Представь себе: в центре Москвы — и тако-о-о-е!.. Ни в какие ворота не лезет!

Теперь пришёл черёд удивляться супруге. Мария Сигизмундовна замедлила шаг, потом остановилась, обернулась, прикусив нижнюю губу и выражая тем самым высшую степень своего недоумения.

— Что за бред, Ильич? — спросила она. — Я, можно сказать, родилась в этой квартире, ты столько лет сам в ней прожил… Какие, к чертям собачьим, порталы с воротами?!.

— Спокойствие, только спокойствие…

— Нет, ты сказал «А», говори и «Б»! Через какой такой портал он находит ордена с камушками? Через морской порт, что ли?

Лаврищев рассеяно улыбался, ругая себя последними словами за свой несдержанный язык. Он ответил не сразу, напряжённо думая о чём-то своём.

— Эй, Ильич! Спускайся на землю! Или снова в своих «воротах в прошлое» заснул? — вывела мужа из ступора супруга. — Так ты поможешь нашему мальчику с «Интеко»?

Лаврищев снова приложил платок к лысине, грузно поднялся, взял в руки ведро с дачным урожаем клубники, казалось, обрёл второе дыхание. Лаврищев даже прибавил ходу и забежал шага на два вперёд, чтобы заглянуть в глаза супруге.

— А вы, мадам, уже просили Юлиана?

Мать Юлиана вздохнула:

— Для полного прощения нужно время. Но чувствую, что это время на подходе.

Информация жены о продаже неизвестным двух редких царских орденов первой половины 19 века неожиданно возбудили мужа, будто он, позабыв о пройденных километрах, обрёл второе дыхание. Лаврищев повеселел и даже изобразил какой-то странный танец — смешно сплясал не то «барыню», не то кавказскую лезгинку. И всё это проделал с глуповато-счастливым выражением лица, не выпуская из рук ведра с клубникой.

Мария присела на какую-то корягу, глядя смеющимися глазами на развеселившегося мужа:

— Ну что тебе сказать? Был ты клоуном, клоуном и остался…

— Прости, душа моя, — задыхаясь после ритмичного танца, бросил Лаврищев. — Мы ведь из простых, не августейших кровей будем… Слушаюсь безоговорочно и повинуюсь. Будет ему и «Интеко» и пиво с раками. Я ведь, душенька, всегда тебя во всём слушаюсь. И даже на рекомендованную тобой диету с великой радостью сел.

— С радостью? — подняла брови Лаврищева-Семионова. — То-то у тебя, Ильич, первую неделю лицо было такое грустное… Вставай. На одну электричку уже опоздали, теперь бы на часовую поспеть.

Лаврищев, всё ещё ёрничая, отдал честь, приложив руку к виску.

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

— К пустой голове руку не прикладывают.

— Так точно, ваше высокопревосходительство!

Второе дыхание снова превратилось в первое. Лаврищев отстал от супруги на пару шагов и сказал жалобным голосом:

— Диета, ваше сиятельство, — или лучше так, свет дальнозорких очей моих, — со мной творит чудеса, коль я ещё жив… Я и сам, душа моя, давно заметил, что если не кушать жирное мясо, бутерброды с икрой, не пить пиво с рыбкой — морда, ты права, становится меньше… Но — грустнее.

Жена невольно улыбнулась удачной шутке мужа. Вслух же сказала:

— Я всегда говорила, что ты не ту профессию в жизни выбрал. Колун так и не умер в душе твой, Ильич… Но запомни, дружок: я, наконец, возьмусь за твоё здоровье самым серьёзным образом.

— Только запомни, подруга, — задыхаясь от быстрой ходьбы, ответил тучный Лаврищев. — Из всех овощей больше всего я шашлык люблю.

— Вот, блин, гурман доморощенный!

— Блины я, Машенька, тоже обожаю. Только вот каждый первый блин у меня в коме…

— Иди молча, Петросян недоделанный!

Игорь Ильич промолчал. Знал, что властная жена, засунувшая его за годы совместного проживания под свой каблучок, не терпела никаких возражений.