Сборник рассказов и новелл из цикла «Личный духовный опыт» и «Разговоры по ту сторону»

Александр Борисович Гайворонский, 2019

Сборник рассказов и новелл из циклов «Личный духовный опыт» и «Разговоры по ту сторону». Они объединены личными переживаниями автора и его друзей в разные периоды их жизни и повествуют о пограничных состояниях сознания, когда трудно рационально объяснить происходящее. Умирая, находясь в коме или пребывая в «обычном» сне мы пересекаем некую черту, за которой (или на которой?) начинается другая реальность. А если не реальность, то что? Шалости нашего мозга? Плод воображения? А как быть, когда в описываемые события оказываются вовлеченными другие люди – в здравом рассудке и твердой памяти? Где заканчивается «эта» реальность и начинается другая?Содержит нецензурную брань.

ДАСМОЖ

рассказ

Где-то (не буду уточнять где) есть отсек мироздания, куда может проникнуть любой, вырвавшись из оков физического мира. И при жизни, и после смерти. Впрочем, смерти нет.

Я называю это место Зеркальной Комнатой. Очень и очень условно.

На самом деле никакой комнаты, конечно, не существует, как и зеркал в ней. Просто, оказавшись там однажды, ты обнаруживаешь удивительное свойство отражения буквально всего, что существует в мире — людей, их мыслей и чувств, памяти, прошлого, настоящего и будущего…

Вы когда-нибудь бредили в лихорадке? Спутанное сознание порождает такую фантасмагорию, что, даже придя в себя, мы не можем вспомнить детали, а уж тем более описать или мысленно воспроизвести их.

Разум больного организма и разум здорового сильно разнятся //конечно, словосочетание «разум организма» — семантический нонсенс, абракадабра, как, к примеру, «сознание мозга» или «кувшин бутылки». Меньшая, но всё равно бессмыслица — «разум человека». На этот счёт у меня есть свое особое мнение//.

Чаще всего нам не дано оказаться одновременно в двух местах, чтобы сопоставить впечатления и прийти к мало-мальски объективному видению мира. А подобрать подходящие слова, понятные остальным, та еще задачка. Оттого и возникают затруднения с формулировками, и как следствие — упрощения и аллегории.

Итак, пусть будет Комната. Комната сложной конфигурации, напичканная зеркалами. Зеркальные плоскости заменяют тут и стены, и полы, и потолки, располагаются под разными углами без какой-либо определенной геометрии или архитектурной эстетики. Постепенно сознание, пытаясь найти хоть какие-то точки координат и зацепиться за привычные образы, конечно же, обнаруживает их. Условные расстояния, условные размеры и условные же предметы. Довольно скоро я научился видеть себя со стороны, в данном случае — своё собственное отражение в зеркалах.

А позже, когда я приспособился определять верх-низ и даже перемещаться, появился ещё один человек. Потом другой, третий, четвертый…

Если я избежал точного описания Комнаты, то уйду и от столь же бессмысленных попыток обрисовать внешний вид людей — и себя самого, и других. И да будет так — абстрактная Комната с абстрактными зеркалами и некоторой абстрактной мебелью, чтобы визитерам занимать в помещении обычные и привычные позы — хочешь, стой или ходи, хочешь, присядь или приляг.

Прежде чем я перейду непосредственно к истории под названием «Дасмож», выражу еще одну мысль.

Принято считать, что после биологической кончины «оттуда» никто не возвращается. Так ли это? Скорее всего, так. А кому ведом иной ответ — помалкивают в соответствии с неписаным законом. Если же кто заявляет во всеуслышание: «Я был там, но вернулся», он добросовестно заблуждается. Постоять на пороге не значит переступить его. И что такое сам «порог» — этакая незаметная и условная граница между двумя мирами (небесным и земным), непроходимая для простого смертного? А вдруг она — лишь начало весьма непростого пути, состоящего из череды неких комнат-пространств, среди которых есть и Зеркальная Комната?

В нее можно попасть как «с той», так и «с другой» стороны и благополучно вернуться назад. Чаще по воле Провидения, чем по собственному хотению, там сталкиваются люди — как пассажиры поезда в межвагонном переходе, — чтобы поговорить, обменяться опытом, исповедаться, облегчить душу, очиститься от грехов…

* * *

— Меня зовут Александр.

Присутствующие поприветствовали «новобранца», и представились по очереди. «Новобранец» вел себя довольно раскованно, вполне вероятно, он бывал здесь и раньше. Тогда почему его никто не видел? Александр не стал садиться, несмотря на то, что все, присутствующие в Комнате, расположились поудобнее на своих стульях, креслах и даже простеньких табуретках. В помещении, наряду с роскошной мебелью, имелись и длинные плохо струганные лавки, но они пока пустовали. Зеркала давали разноплановые отражения людей и создавали иллюзию множества коридоров, уходящих в бесконечность. Казалось, нет границ у относительно небольшого пространства, нет ни стен, ни пола, ни потолков. Куда ни глянь — увидишь себя и огромное количество окружающих тебя людей.

Александр принялся мерно прохаживаться среди равных ему и, наконец, заговорил.

— Я рос тихим, спокойным ребенком, больше предпочитавшим уединение. Мне нравилось разговаривать с самим собой. Правда, в самом раннем детстве разговором это назвать трудно, так, лепетание, а по большому счету «духовно-чувственное самообщение». То, что случилось однажды, не плод моего детского воображения. Ведь можно предположить, что я нуждался в Друге с большой буквы по аналогии с известной сказкой про Малыша и Карлсона, когда дефицит общения порождает в подсознании искусственный образ этого Друга. Нет. Я не страдал от одиночества — я к нему стремился — и друзей не искал. Я даже не искал достойных собеседников. Впрочем, их просто не было — сверстники говорили о чем угодно, только не о том, что меня могло заинтересовать. А взрослые видели во мне не по годам развитого ребенка и считали букой, в лучшем случае — «не от мира сего». Тем не менее жизнь протекала не в лесу и не в пустыне — в районном центре, где хорошо была развита промышленность, активно велось строительство жилья, как грибы росли целые кварталы с соответствующей инфраструктурой. Строились фабрики, машиностроительные заводы, химические комбинаты, закрытые стратегические предприятия, так называемые «ящики». Дома в новостройках заселялись новоприбывшими молодыми специалистами — выпускниками институтов, техникумов, училищ — инженерами, врачами, учителями, строителями, транспортниками. Создавались семьи, рождались дети.

И у меня — интеллигентная семья, любящие родители, родственники, соседи. До школы я посещал ясли, затем детский сад. Не скучное и не обездоленное детство, такое же, как и у всех советских детей.

Нас было много во дворе нашей кирпичной трехэтажки и соседних домов, жили, не тужили. Казаки-разбойники, прятки, жмурки, классики, мяч, клюшки, шайбы. Костры по вечерам, рогатки, пугачи, драки… Но это, правда, чуть позже.

А пока я совсем маленький, мне 4 или 5 лет, точно не могу сказать. Вечерами папа с мамой отпускали меня погулять в палисадничек перед домом, который разбили и засадили деревьями и кустарниками сами жильцы дома — наши родители. Красивые клумбы с цветами, ряды стриженых роз, кустистый боярышник… Его ягоды я с той поры и полюбил.

Середина осени. Поздно. Может, часов 8 или 9. Солнце давно зашло, темно. Горят окна, за занавесками бурлит жизнь. Тихо на улице. Возможно, по телевизору транслировали какой-нибудь интересный отечественный фильм или передачу, например, «Кабачок 13 стульев» или нашумевший тогда сериал «Сага о Форсайтах». Никого во дворе, один я. Мне такие вечера нравились. И в этом безлюдье мне захотелось еще большего уединения.

Я забрался в самые густые и колкие заросли боярышника, и сквозь его ветки взор мой обратился в небо. Там, наверху, чувствовалось чье-то присутствие. Оказалось, неспроста — вскоре ко мне быстро приблизился светящийся шар. Он был не настолько ярким, чтобы осветить округу — бледно-желтого цвета, размером с футбольный мяч; завис прямо передо мной, чуть выше моей головы; при желании можно было коснуться его рукой. Я молчал и смотрел. Ни страха, ни удивления. Только любопытство и ощущение счастья. Шар заговорил со мной. А я ему стал отвечать. Беседа происходила в полной тишине, знаю, что рта я не раскрывал и никаких слов не слышал, но это была именно беседа. Несмотря на все попытки вспомнить детали того разговора, у меня ничего не получилось. Ни в тот вечер, ни позже — в последующие годы. Память запечатлела лишь окончание.

Шар «сказал» мне, что отныне и всегда будет рядом, и я могу просить у него все, что угодно. Не знаю, сколько мы были наедине с ним. Минуту ли, полчаса. Когда таинственный визитер стремительно улетел по какой-то немыслимой, ломаной траектории, в голове осталось звучать его имя: ДАСМОЖ. Я и не думал искать этому слову расшифровку, она сама родилась, когда на следующий день я попросил у Дасможа какую-то мелочь, а в конце непроизвольно произнес: «ДА Сбудется МОе Желание». Причем я откуда-то знал, как просить: сначала надо было посмотреть на небо в определенном направлении, вытянуть руку, представив на кончике своих пальцев тот шар и сказать ритуальную фразу: «Приди ко мне, Дасмож, и сделай так!». В заключение четко сформулированной просьбы я должен был обязательно произнести: «Я верю тебе, Дасмож, я помню о тебе всегда, да сбудется мое желание!». Также следовало немедленно постараться забыть о просьбе. И тогда она обязательно сбывалась. Еще я знал: злоупотреблять, как и беспокоить Дасможа по пустякам — нельзя. Но кругом и всюду ежедневно нарушал правило: «пусть гости надоевшие уйдут поскорее», «хочу велосипед, давно обещанный отцом», «бездомная собака, побитая пьяным соседом, пускай выздоровеет, а сам сосед в тюрьму сядет», «дядька, бредущий по тротуару, хоть бы споткнулся да в лужу упал», и так далее.

Никому и никогда я не говорил о своем фантастическом Друге, имея твердое убеждение, что потеряю в этом случае его покровительство навсегда. Вам же рассказываю, потому что… ЗДЕСЬ все запреты снимаются. Разве могут быть тайны от собственной Совести?

Не прошло и месяца после того случая, как я обратился к Дасможу уже всерьез, да по какому поводу! Мне понадобилась смерть.

…Во дворе у нас жил бравый парень по имени Витя, которого все боялись и уважали. Он был отпетый хулиган, старше меня лет на пять. Но почему-то покровительствовал мне иногда. Вероятно, потому, что мой отец имел у дворовой пацанвы особый авторитет: его золотые руки и изобретательная голова рождали на свет фантастические поделки — то бумеранги, описывающие в воздухе сложные фигуры и возвращающиеся к твоим ногам. То настоящие луки с камышовыми стрелами. То реактивные мини-ракеты, оставляющие за собой белый шлейф от горючей фотопленки. То диковинный танк, точный макет Т-34 с электроприводом от портативного пульта управления. А еще с разрешения отца Витя иногда брал у нас гитару и пытался на лавочке у подъезда научиться играть на ней. Инструмент так завораживал парня, что несколько лет спустя он собственноручно изготовил самодельную гитару, ни в чем не уступающую по звучанию фабричной.

Я никогда не пользовался предложением Витьки побить любого обидчика, но безвозмездно позволял покататься на моем велосипеде; без спроса отца выносил из дома гитару и давал недолго побренчать на ней. Завершу свое «музыкальное отступление» тем, что Виктор стал в дальнейшем примечательным рок-гитаристом, обосновался в Москве, но позже сменил артистическое амплуа на предпринимательскую деятельность.

И вот однажды, несмотря на взаимную симпатию, он обидел меня. Допустил некую непростительную, с моей точки зрения, грубость по отношению ко мне, своему, как мне казалось, другу. Я вознамерился ему отомстить. Физических данных для этого не доставало, а обида захлестывала меня.

Это случилось в ясный летний день. Я, исполненный жаждой мести, наблюдал из зарослей всё того же боярышника, как самодовольный Витёк провожает до подъезда своего подвыпившего отца, к слову сказать, трезвым которого редко кто видел в нашем дворе. И я вдруг совершенно спонтанно подумал: «Чтоб твой отец умер!», обрамив пожелание в ритуальное обращение к Дасможу.

На следующий день отец моего обидчика погиб, разбившись на мотоцикле.

Во время похорон я присутствовал при выносе тела из подъезда и навсегда запомнил запах смерти, заказанной мною.

…Когда я учился в начальных классах школы, мой одноклассник отравился вместе со своей бабушкой угарным газом. Я видел, как тщедушную старушку и ее внука, без того-то худенького, а сейчас больше похожего на тряпичную куклу с белым лицом, выносили из подъезда санитары скорой помощи и увозили в больницу. У дома толпились зеваки и витал все тот же жуткий запах смерти. Люди сокрушенно делились друг с другом новостью, что оба умерли. Я испытал страх и неведомую раньше щемящую жалость. Я взмолился к Дасможу, чтобы он вернул несчастным жизнь. И оба выжили. Как уж там было на самом деле — врачи ли постарались, или свершилось чудо — мне не известно. Но в тот момент я был уверен во всемогуществе своего покровителя.

Следом — другая история. Мое детское самолюбие задел один блатоватого типа великовозрастный хмырь из соседнего дома по кличке Свирид. Он дал мне оплеуху, сопроводив ее грязными ругательствами, за то, что я не позволил ему прокатиться на моем велосипеде. Он отнял у меня его силой, накатался всласть и вернул с вывернутым восьмеркой колесом. Я не плакал, но внутри горел жаром обиды и, забившись в темном углу подъездного подвала, возжелал смерти всей семье Свирида.

Через несколько дней нашу округу облетело страшное известие: вся семья каких-то Свиридовых — муж, жена, бабушка и две дочери — отравилась грибами. Тогда я впервые услышал пугающее название: «бледная поганка». В живых остался только сын. Это и был тот самый Свирид. В дальнейшем, насколько я знаю, он попал в детдом и по прошествии лет был осужден за убийство. А в итоге сгинул где-то на рудниках.

Испытывал ли я угрызения совести? И да, и нет. Рос ли я жестоким ребенком? Нет, скорее экспериментатором-естествоиспытателем. Кто в детстве лапки-крылья мухам не отрывал? Я не говорю о тех крайностях, когда бездушные дети четвертовали кошек посредством привязывания их за лапы к дверям соседей по лестничной площадке, а потом нажимали на все звонки и убегали. Или сжигали, облив бензином, повешенных домашних питомцев под окнами их хозяев. Я сам таких в отрочестве бил и презирал.

В каждой избушке свои погремушки. И в нашем городе не все было гладко с воспитанием молодежи. По большей части улица растила нас. Отдельные кварталы были наводнены амнистированными уголовниками, химиками (рабочих рук не хватало в первые послевоенные пятилетки) — они тоже заводили семьи, у них росли дети с соответствующими нравами и генетической отягощенностью. Неокрепшая душа «благополучных» детей как губка впитывала все плохое и запретное. Дьявол-искуситель со своим яблоком не дремал. Я с другими ребятами хулиганил на стройках, лазал по подвалам и из вентиляционных окошек стрелял из рогаток по прохожим, взламывал сараи и погреба, разорял чужие огороды.

Но вместе с тем, жалеючи таскал в квартиру раненых птиц, котов и собак, меня не смущали лишаи на их теле, сыплющиеся на пол блохи. Я откармливал несчастных даже редким в доме деликатесом, пил с ними из одного блюдца молоко, клал в свою постель, ругался с возмущенными родителями — грозился уйти из дома вместе с Шариком, Стрелкой, Белкой или Рыжиком. Плакал, когда мама ночью уносила очередного постояльца на окраину города или увозила в деревню, если завод отправлял своих сотрудников «на свеклу». Я не оправдываюсь. Свинья везде грязь найдет.

На много лет мой Дасмож замолчал. Он не реагировал ни на какие просьбы. Я очень переживал, догадываясь о причине. Нельзя желать людям зла! Я пытался всячески задобрить своего таинственного и всесильного покровителя: делал в его честь талисманы, плакал и обещал исправиться. А однажды, дойдя до отчаяния, даже принес в жертву вороненка, вмерзшего лапками в лед. Я долго отогревал его ладонями и дыханием у батареи в подъезде, но видел, что обмороженная птица умирает. И тогда решился: чтобы прекратить ее мучения, я резким движением свернул тонкую шейку, провернул ее вокруг оси несколько раз, приговаривая: «Я делаю это ради тебя, Дасмож, вернись ко мне!». В ту пору я уже учился в пятом классе.

…Друг вернулся, когда мне исполнилось восемнадцать. Меня арестовали за разбой. Длинная история, не стану утомлять вас подробностями, как докатился я до жизни такой. Две смежные статьи УК РСФСР обещали от семи до пятнадцати лет лишения свободы, а в особых случаях (если следователь постарается и навешает лишнего) предусматривалась и высшая мера — расстрел. И только в этом диапазоне я мог рассчитывать на варианты. Была зима. Предстоял суд, и по прогнозам адвоката мне могли дать в лучшем случае семерик. Но за мной числилось еще много грехов, никому не известных. Я боялся, что они вскроются на следствии. Тогда бы мне «светила вышка». Я молил Бога, чтобы этого не случилось. Доведенный самим собой и ситуацией, созданной мною же, до отчаянья, я вновь обратился к почти уже забытому Дасможу.

В новогоднюю ночь, за несколько дней до окончания следствия и за два месяца до суда, я обратился к нему, проникнутый искренним раскаянием. Хотите знать, в чем оно заключалось?

Я бредил во снах и заговаривался наяву, от меня шарахались сокамерники, от моего дела отказывались адвокаты, а вертухаи-тюремщики считали сумасшедшим. Про себя и вслух я твердил одно: с меня хватит случившегося, нескольких месяцев заточения уже изменили меня предостаточно, я отсидел свое и сполна понес наказание муками совести, и, если бы чудесным образом меня выпустили на свободу, я искупил бы свой грех, творя только добро. Я плакал по своим родителям, сознавая, сколько горя принес им. Я искренне готов был отдать всего себя в жертву людям. Но каким образом — тогда еще не знал. В кульминационный момент своих терзаний я не выдержал внутренней трагедии и лег животом на заточенный супинатор от сапога. Бессильная ярость на себя, отчаяние и истерика. И никакого расчета — ни на то, что острое стальное полотно может дотянуться до брюшной аорты, ни на то, что в четырехместной камере я оставался некоторое время один. Единственный сокамерник, вызванный на свидание с родственниками, должен был появиться только через час, а вернулся намного раньше.

Несколько месяцев в тюремной больничке: операция, нагноение, повторная операция, авитаминоз, незаживающая рана, флегмона брюшной полости, снова операция. В результате — обезображенный живот, превратившийся в сплошной фиолетово-красный рубец и изъеденный гноящимися свищами, отправка в общую камеру на шестьдесят человек. Драка с заточками, проникающее ранение в мой многострадальный живот, и вновь больничка… Теперь я умирал от сепсиса.

И вот, в новогоднюю ночь, между учащающимися провалами в горячечное забытье я позвал Дасможа и попросил почти невозможного, нет, не подарить мне жизнь: «Дай мне свободу через три года, я отлежусь, подлечусь и буду человеком». Я назвал точную дату, она кое-что значила для меня…

Александр надолго умолк. Слушатели терпеливо ждали продолжения, пока один из них не встал и не произнес требовательно:

— Ты призван быть равным нам, Саша, и если ты не принимаешь правду своей жизни, значит, ты не готов. Решай или уходи.

Этого оказалось достаточно, чтобы рассказчик продолжил. Он даже не изменил позы, словно команда «замри» сменилась другой — «отомри»:

–…Это была дата первого убийства в бандитский период моего грехопадения. Пусть он и был негодяем, как и я, не важно. Но я собственноручно лишил его жизни.

Мне захотелось привязать момент выхода на свободу именно к этой дате — дате отнятия мною чьей-то жизни. После заключительной фразы: «Я верю тебе Дасмож, я помню о тебе всегда, да сбудется мое желание!», как и полагалось, я должен был забыть свою просьбу, но не сделал этого…

На сей раз я почти не верил в чудо. Но день в день оно случилось. Приказ Верховного Совета РСФСР о помиловании был подписан именно за этой датой. Да, прошение о помиловании я подал загодя, как и было заведено среди зеков, но шансы были так малы, а сроки рассмотрения прошения настолько нереальны, что, когда пришла бумага с приказом, в недоумении были и зеки, и администрация колонии…

Александр остановился у одного из зеркал, прислонился к нему плечом и принялся рассматривать свое отражение. Его осанка и лицо выражали внутреннюю силу, спокойствие, достоинство и мудрость. Только в глазах таился слабый отблеск неуверенного пламени свечи, что выдавало глубоко запрятанную боль, тоску и одиночество. От Комнаты невозможно что-либо скрыть.

— И как же ты искупил свою вину? — задала вопрос девушка по имени Ирина.

— Я поступил в медицинский институт. Не сразу, конечно, два года пришлось поработать на промышленном предприятии простым рабочим, закончить ПТУ… Восстановился в комсомол, подал заявление в партию, несмотря на биографию… Хотел уйти добровольцем в Афганистан, война тогда в разгаре была. Не пустили. Смешно? По болезни не прошел. Последствия того ранения… Староват я уже был для института, и прошлое подкачало, но приняли. Долго готовился, даже школьную программу, начисто забытую, заново прошел. На репетиторов всю зарплату пролетарскую отдавал. Короче говоря, поступил. Стал врачом, работал. По призванию, по совести, с душой… Но считаю, до сих пор еще не искупил греха, хоть часто мысленно вхожу в трамвайный вагон, наполненный пострадавшими по моей вине людьми. Есть такая психотехника покаяния и прощения. Я подхожу к каждому фантому, смотрю в глаза и молю о прощении… Жаль, что в действительности такого вагона нет. Меня все простили, кроме одного человека. Кроме одного. Он давно умер, и в том моя вина…

Вновь рассказчик умолк. И вопросов к нему ни у кого не было. Только чего-то все же не хватало в цепочке описанных событий, и Александр заговорил вновь, словно искал этого недостающего звена.

— Много воды утекло. Я никогда всерьез не задумывался о Дасможе. Я не знаю, кто это или что. С просьбами к нему больше не обращаюсь. Наверное, серьезных поводов больше нет. Или пока нет. А еще боюсь, что Друг бросил меня, непутевого. Лишь иногда мысленно проговариваю, да и то почти механически, свое заклинание по ночам, если мне не спится: «Я верю тебе, Дасмож, я помню о тебе всегда, да сбудется мое желание!» И засыпаю.

Но в душе моей присутствует твердая убежденность, что однажды мы встретимся вновь. Кажется, об этом тоже, помимо всего прочего, шла речь в нашей первой беседе, подробности которой не сохранила детская память. И когда встреча состоится, я узнаю наконец, что это за явление — Дасмож. Наверное, что-то очень личное и, одновременно, вселенское. Когда мы задумчиво рассматриваем на фоне голубого неба движущиеся облака, то их причудливые комбинации совместно с нашей фантазией иногда порождают совершенно неповторимые картины… Будто кто-то заключает с нами некий тайный и очень интимный союз. Но небо от этого не перестает быть общим для всех. Оно бесконечно.

— Я знаю этого человека, — поднялся со стула один из присутствующих, откуда-то из дальнего «угла», куда никто никогда не смотрел, и направился к рассказчику. — Он равен нам.

Рассказчик вскинул голову, внимательно и долго разглядывал подошедшего к нему мужчину, отшатнулся, тихо ахнув, и прикрыл веки, из-под которых блеснула слеза.

Казалось, что все облегченно вздохнули. Никто не смел выступать в качестве судьи, кроме разве что жертвы злодейства давних-давних лет. Комната мудра, случайностей в ней не бывает. Если кто-то стремится в нее попасть, значит, там его ждут.

— Спасибо, — прошептал Александр и бессильно опустился на колени, одной рукой опершись о длинную тесаную лавку. А, может быть, скамью для подсудимых…