Огурцы растут ночью

Александр Бунин, 2018

«…вместо того, чтобы бросить курить и забыться в парусной секции, он ушёл в бандиты…». Разводы Ивана Тюрина, уроки концептуального пьянства с математическим уклоном, земная и не очень любовь, жизнь легендарного полуинтеллигента прораба Михеева, афоризмы и многое другое в изложении математика, лингвиста и писателя Александра Бунина. Смешно, грустно и безумно. Безумно увлекает, вовлекает и отвлекает. Книга для людей, далёких от ханжества и близких к здравому смыслу. В транспорте применять с осторожностью. В терапевтических дозах. Ваша реакция может быть истолкована правильно. Но не надо бояться. Прочтите. Потрясите себя новизной. Эффект привыкания гарантирован. Всё будет вери, как говорится, гуд. Рисунок для обложки предоставлен автору известным российским художником Алексеем Мериновым. Рукопись публикуется в авторской редакции.

© Бунин А., 2018

* * *

Посвящается моим друзьям, коллегам и родственникам, без которых эта книга увидела бы свет года на три раньше.

Рассказы

Покидая застолье

«А что касается пьянства, то начинать надо с самого утра и более ни на что не отвлекаться».

(Лев Пушкин)

«Мы выпили и нашли себя».

(Александр Бунин)

Причины, по которым люди сходят с ума, могут быть разными. Водка — не худшая из них. Возможно, даже лучшая. Об этом вам расскажут и в Сербского, и на улице россиянина Россолимо. Водка — краеугольный камень бытия, эликсир жизни и детектор лжи.

Введём некоторые лингвистические ограничения, чтобы и дальше понимать друг друга без словаря. Произносить следует исключительно «водка». Никаких пошлых якобы синонимов «водочка», «водовка», «вотка», «водчонка». Не надо упражняться в слабоумии и терзать русскую фонетику. Это уважаемый напиток и негоже коверкать его классическое обозначение, принятое во всём пьющем цивилизованном мире в угоду неуместному здесь языковому разнообразию.

Люди, искажающие принятую в здоровом обществе терминологию, — никудышние люди. Неправильные. Смешные, как собачки из мультфильмов. Модельки нормального человека в масштабе 1:100. Им предстоит долгий путь в посредственность.

Взяв на юбилее соседки аршин креплёного под центнер еды, они неделю кудахчут о своём нравственном падении, желая слыть, а не быть, это дезертиры алкогольного фронта, не способные от всей души продать входную дверь, чтобы опохмелить товарищей. Товарищей по счастью.

После праздников всё слабопьющее ботаньё «болеет», страдая трагическим шёпотом, а мы нет. Мы не разделяем нездоровой страсти трудящихся к официально разрешённым пьянкам по любому поводу и фальшивым песнопениям с выпученными глазами. У нас свои намёки на прекрасное, у нас когда надо, тогда у Чапаева конь и родился. У нас своё застолье, густо населённое гениями. Мы изо всех сил постоянно готовы к встрече, дабы сполна обрести оранжевый уровень удовольствия. И от встречи, и от водки.

Водка — вещь. А вино и прочие детские спиртосодержащие смеси колера ночных кошмаров трезвых пришельцев — слабохарактерные, вредные для сознания нецензурные напитки, нет в них мужской силы, былинного куражу. Только зря место в теле занимают.

O, это ведь рижский бальзам! Ах, ах и ах! Ну, да. Дефицит. В магазинах не укупишь. Да и не надо. У нас две бутылки засохли от бесполезности. Вытряхивали потом, как мелкотравчатый кусковой сахар. Так и расстались с ними. Без судорог утраты.

После водки хочется женщину с наивными губами, а после вина хочется водки. А потом уже ничего не хочется. Ничего не хочется, а ничего уже и нет. Всё просыпано.

О пиве разговор особый. Пиво — утренний напиток с психологическим уклоном. Фата-моргана эффекта третьего дня. Им душу не обманешь. Оно не похмеляет, а лишь на время примиряет с утренней действительностью. На очень короткий срок. Пока его пьёшь. Похмеляющий напиток должен быть резким и стремительным. Он должен быть водкой.

Но с пива, бывает, всё начинается. Этот не винный напиток может поколебать жизненные приоритеты и в значительной мере скорректировать планы на ближайшую неделю. Можно заехать, скажем, в «Яму» хлебнуть по кружке «московского», шутки ради, а очнуться через три дня у коммунальных девок где-нибудь в Медведкове, любить там кого придётся и ни о чём не жалеть. Бывало.

А водка напиток фундаментальный, определяющий твоё мировоззрение на долгие годы. Это живая вода из сказок с предсказуемо положительным эффектом. Поднимет мёртвого и у мёртвого. Водка — философский камень, способный из дурнушки сделать красавицу, а из труса храбреца. Прокуренный воздух становится чистым и прозрачным, как после просветляющей грозы, кривые стены выпрямляются, расширяются границы Мира, Зоны Златовласки и декольте, светофоры блещут только зелёным, а закрытые винные магазины открываются и работают без перерыва на обед.

Духовная связь Человека и Водки органична и концептуальна, но не всем, увы, дано это понять и уж тем более ощутить на себе. Водочное культурное пространство просветляет разум не хуже поговорок Конфуция, открывает новые формы бытия и сбора валежника, переходя со стола в душу и облагораживая её.

Водка позволяет обнулить своё существование в природе, обрести нулевой уровень изломанной трезвостью психики. В водке дух ренессанса, дух трагедии, дух героев Эллады и первозакрывателей. Водка — лучшее изобретение человечества после колеса. Потому что не до всякого магазина можно дойти пешком.

Бухалово, как и дружба, понятие круглосуточное. Вечером потребность выпить душевная, утром — физическая. Короткий глоток — длинный глоток. Горловые спазмы и облегчительная дробь в ушах. Барабаны Бадди Майлза. Так судьба стучит в дверь, желая предаться утреннему нарративу.

Одеваться на пьянку надо просто, а не напяливать на себя парадную на́рядь, подвергая культурную одежду жестокому сомненью. Все мы знакомы с гардеробным арсеналом друг друга. Фасон должен иметь свободный крой и не стеснять дерзких порывов во время злоупотребления. Можно бухать и в трусах на голое тело, инкогнито. И спать нагишом, если на тебе нет одежды.

Пить надо из стаканов, обязательно чистых хотя бы поначалу. Не надо сельских выкрутасов с рюмками и стопками. Они хрупки и маломерят, жизнь их скоротечна, а стакан осанист и по руке впору. Его желанное упругое тело уютно и радует лицо сверкающими гранями спектрального анализа, создавая ауру праздничной стратосферы.

Стаканы должны быть везде и их должно быть много, мыть их никто не будет, а тонкие слабонервные чашки и их прихлебательные блюдца слабая замена, хотя нам приходилось пить из всех предметов, в которые можно налить жидкость: банановой кожуры, недораспустившихся тюльпанов, чернильниц, яичной скорлупы, свёрнутого кульком дубового листа, из ременной пряжки и тюбика от но-шпы, гробика от йогурта, а уж мутная майонезная банка была в нашем понимании вершиной аристократической сервировки стола.

И не надо наливать до краёв, с «горбунком» и «катетом», быстро окривеешь, не познав высшего озарения. Наливать следует не больше, чем по полстакана, избегая повадок деревенского ковбойца средней полосы, насмотревшегося вестернов с индейцами: «Мне на два пальца!». Тебе каких пальцев, родной? Витькиных хирургических, или серёгиных «шпикачек», на которые ни одно обручальное кольцо не лезет и он никак не может жениться? Не надо выебонов с фалангами верхних конечностей. Ты ещё коктейльных зонтиков из гавайского паба затребуй, как тёлочка из предместья, набивающая себе цену. Плесни на глазок, как ты привык. Всё будет хорошо. И оставь теребить ковбоев и хватать их за клетчатые рубахи, считая за пример для подражания. Янки гоу хом, как известно. Сами сдюжим.

Из горла пить тоже можно и нужно, если физические кондиции текущего момента позволяют сделать это. Обидно будет сблевать. Не рачительно. Не следует также пить воду из-под крана. Слишком много хлорки. Тоже сблюёшь. И будет очень жаль. И глаза станут некрасиво-красными, а терпкое дыхание и нервный натруженный оскал перестанут звать к поцелуям. Зато теперь ты сможешь выпить ещё литр. А хорошо ли это? Впрочем, не будем увлекаться правдивостью и излишним натурализмом.

Пить лучше дома, где помогают стены, но если сердца требуют перемен, как им, собственно, и положено, то можно поменять район и стол. Только не ресторан. Там играют инструменты, орут лица и полно сиюминутных девок с айфончиками, выставленными в дозор на край стола, как людоедские корабли охотников за головами. Всё это отвлекает от высокодуховного общения.

Иногда, чисто из хулиганства, мы предпочитаем ночную лесополосу, куда, преследуя собственную безопасность, не наведывается даже высоконравственная провинциальная полиция провинциальных нравов.

Ах, эти парки, где стаканы растут на деревьях! Ах, это отдохнувшее небо! Ах, эти свисающие гроздьями звёзды! Ах, это ощущение совместного одиночества и своего места в жизни!

И никаких длинных тостов, тревожащих местную тишь. Только «Скёль!», «За выпивку!» и «Да здравствуют кибернетика и индеец Джо!». Тосты можно чередовать в произвольном порядке. Можно и без тостов. Баловство это.

Лучше не пить с незнакомыми людьми. Это предписание противоречиво и не подкреплено результатами эмпирических исследований, поскольку водка сближает людей гораздо эффективнее какого-нибудь саммита огромной тридцатки на Островах Зелёного Мыса. А все знакомые между собой граждане когда-то были незнакомы. Между собой же.

Если обстоятельства образа действия складываются спорно, вариативно, то строгость соблюдения постулатов отдыховедения не является чрезмерно строгой и допускает кой-какие вольности. Даже географические.

Пить с незнакомыми людьми можно: в электричках, автобусах, сухопутных и речных трамваях, поездах дальнего следования с капитанами дальнего плавания, в такси, метро, на велосипеде-тандеме, во всех авто, мощность двигателей которых превышает сорок лошадиных сил, на роликовых коньках-«Снегурках», в библиотеках, музеях, театрах-кинотеатрах, моргах и котельных, в любом парадном, у любых эскулапов среди зазубренных скальпелей и пыльных скелетов, в булочных и на конвейерной ленте.

На улицах Арбат, Тверская (в меру Ямская), Пруд Ключики, Соломенная Сторожка, Дмитрия и Марии Ульяновых-не-Лениных, Уругвайская, Барона Врангеля, Высокая, Перерва (дома с 19 по 42), Строителей чего-нибудь с любой нумерацией, поэтичных Элеваторная и Газгольдерная.

С незнакомцами можно бухать также и по всей 9-й Парковой улице, но только между этажами, где мужчины чистят ботинки вонючим гуталином с бархоткой, а на перилах прикручены консервные банки из-под пищи, успешно заменяющие пепельницы из горного хрусталя, добытого в верховьях не низкой горы Монблан.

В городе Взвейск-Костровск все пьют всё без ограничений.

В остальных случаях распитие алкоголя с неизвестными, конечно же, запрещено. Но, если вдруг случайно выпьете — не беда.

А вот за рубежом пить не рекомендуется. Однако, если пребывание на чужбине длится более часа, запрет снимается автоматически. Не звери, чай, не аспиды. Ностальгию разумеем.

Женщин до поры следует избегать. Пьяный стол — это корабль, а дамам на корабле не место. Там им не фу-фу. Им место в другом месте. Пусть обустраивают быт на берегу и шустрят пальчиками, увеличивая наши памятные бумажные фотографии до размеров подарочного издания.

Женщины потом. Если получится. Даже при своих, давнишних женщинах, следует вести себя достойно. А мы не хотим вести себя достойно. Мы бухаем в отвратительном топлес, заботясь об осанке лишь изредка, нетвёрдо веря в светлое позавчера и излагая музыку Lynyrd Skynyrd так ярко, что у фикуса на окошке проступают седые пряди.

Женщина изменчива. Если она полюбит тебя пьяного, то трезвого обязательно разлюбит. Галантная развязность и пожарный напор из тебя уйдут, оставив лишь образование и чистую душу, а на гладко-припухшем лице разместятся заслуженные абстинентные морщины и тяжёлый трезвый взгляд. И всё. И любовь здесь больше не живёт. А если ненароком её полюбишь ты, то сразу станешь дураком. Кретином со слюнями на воротнике. На свете нет ничего глупее влюблённого мужчины. Вид его завораживает, как шевеление клубков на полу во время вязки. Или вязания.

А некоторые женщины могут и прилично отпить, нанеся ущерб. В общем, не надо. С ними ведь как? Чуть недоглядел — хуяк! — и очаг мирового нигилизма. Лучше заменить женщину на контрольный завтрак. С кубиками льда из сосисочной воды.

Но не надо легкомысленно полагать, что мы против женщин всеми фибрами души и чемоданов. Никак нет. Мы — офицеры любви. Генералы любовных карьеров. Мы можем не пить месяцами, и в освободившееся от хлопот время крепко любить женщин, создавая в их спальнях эротическую ауру победителей. Пока внутрь не залетит хотя бы «сотка». Тогда всё. Мы пьём дальше и больше. Всё выше, и выше, и выше стремим мы. И выходим на орбиту. Как Белки и Стрелки. Как искусственные спутники Земли, и в полёте желаем счастья всем людям, испуская немотивированное дружелюбие. И женщины не исключение.

За отсутствующих здесь дам, сумевших похудеть при жизни!

Снова, суки, не долили

Ни Самсону, ни Далиле.

Начинать пить лучше втроём. И это не дань нелепой традиции, которой и нет вовсе. Мы выпили Аральское море и ни разу не пили на троих факультативно. Пробел в воспитании, конечно, но так уж обошлась с нами судьба. Да и что за радость треснуть по лампадке у лабаза и разойтись? Это не от радости. Это от нищеты и одиночества.

Трое — оптимальное с точки зрения комбинаторики количество участников, не противоречащее законам селективного отбора. Втроём веселее шагать по планете от частного к общему, подтверждая по пути основные положения краткого курса математической индукции, двигаться в едином фарватере, рассекая остролистные преграды сомнений. Аристотель и тот внёс бы наши сентенции в свой реестр «правильных рассуждений». Хотя, конечно, рассуждать можно сколь угодно долго и сколь угодно правильно, всё дело в качестве выводов, сделанных в результате этих рассуждений.

При увеличении количественного состава участников за столом могут возникнуть слабоконгениальные группировки, выражающие различные по форме и содержанию веяния и чаяния всё ещё советского народа, деятельность которых может привести к отрицанию последовательности, необходимости и однозначности мысли, нивелировать единение духа, которое воскреснет лишь тогда, когда алкоголь проникнет в кровь в той необходимой дозе, после которой моё частное мнение вновь обретёт заслуженный статус общественного.

Приведённые аналитические выкладки истинны, разумеется, лишь на начальной стадии праздника, стадии относительной трезвости. Потом хаос становится неуправляемым, стирая грани между разумным и вечным, желаемым и недопустимым.

Можно бухать и одному. Не возбраняется познать себя и с этой стороны тоже. Однако, утром придётся ужаснуться килограмму исходящих вызовов. Там будут телефоны известных, неизвестных, случайных, настоящих, бывших и будущих. Большинство массажных салонов в радиусе ста километров от места дислокации тоже, оказывается, провели тревожную ночь. Это ты с извращённым наслаждением бросал пить до рассвета, потакая душе, жаждущей тела.

Иногда утром бывает стыдно. С каждым может случиться. Но даже неполный стакан снимает чувство стыда без остатка, и ты снова в гармонии с собой, и лишь старомодная вежливость слегка отравляет жизнь.

Можно и не пить одному. Зависит от многих факторов и свойств беспокойной натуры. Но для себя надо решить: есть ли смысл оттачивать навыки, которые тебе никогда не пригодятся? Ум людей, желающих впасть в совершенство, слишком ленив, чтобы достичь его.

Хуже всего нормальному человеку, конечно, в гостях. Каких-нибудь противно-официальных. Сиди и жди, пока нальют. А все такие медленные. Здесь нормальному человеку нужна страховка: две чекушки и яблоко. Одна выпивается в такси по дороге туда, другая дополнительно в процессе собственно гостей, чтобы соблюсти шаткий паритет с остальными элементами общества.

В гостях нормальному человеку танцевать не стоит. Во время незначительного тура вальса можно легко снести бо́льшую часть поголовья приглашённых, подвергнув внутреннему расстройству синонимический ряд трезвых людей. Берегите обувь, господа. Не елозьте ею по паркету. Приглашённый пьёт до дна!

Сколько б вы не взяли водок для вашего торжества, всё равно не хватит. Независимо от количества пьющих. Почему так происходит неизвестно, но так происходит всегда. Все выведенные мною закономерности, основанные на моей же «Теории абсолютного Брамса», с грохотом разбиваются об действительность в лице наглых лиц моих же товарищей. Они формул не знают, они просто пьют, получая душевное наслаждение. Несостоятельны теории, постулаты которых не подтверждаются практикой.

Пить надо начинать часов в 16. Время года роли не играет. Да и вообще никто и ничто никакой роли не играют. В 16 и всё тут. Стол должен быть полностью готов к нашествию, чтобы не рыскать потом по всему периметру за какой-нибудь завалящей вилкой. Вилки, желательно, вообще исключить из обихода, поглощая еду разнокалиберными ложками. Со временем приноровишься и поймёшь все преимущества этого замечательного столового прибора, именуемого иногда и «веслом». Закуской злоупотреблять не стоит. Это аксиома.

Первые два по полстакана пролетают МИГом. Промежуточный пик достигнут и флаг на нём водружён. Музыка воспринимается теперь более глубоко и остро, открывая тайники, в которых раньше не бывал. Pink Floyd и King Crimson обрастают новыми подробностями.

Когда в топке по полкило, начинаешь заново узнавать друзей, хотя вы знакомы с детства и из-за стола не вылезаете уже десятки лет. Оказывается, они изменились и продолжают меняться. Они стали добрее, спокойнее, рассудительнее. Не настолько рассудительнее, конечно, чтобы отказаться от привычек, которые другие люди почему-то считают вредными. Разговоры приобретают океаническую глубину, бесспорные теории подвергаются сомнению, имена политиков приобретают оттенки явного неуважения и амикошонства. И все проблемы уходят, и все трудности преодолеваются легко, души раскрываются с хрустальным звоном и прибегают серебряные кони, чтобы сказать нам: «Водяра is over!».

Как «is over?». Какого хера «is over?». Что она себе позволяет? Срочно найти! Найти и обезвредить! Найти и уничтожить!

Всякая правильная пьянка заканчивается продолжением. Это и есть happy end. Но алкоголь не появляется из ниоткуда. За ним нужно идти, бежать, ползти, или ждать когда принесут. Последнее долго, неопределённо и весьма сомнительно.

Тогда без ложного стыда из постелей вынимаются знакомые и незнакомые соседи (поквартирный обход), поднимаются по тревоге все граждане, имеющие хоть какое-то отношение к медицине — считается, что у них дома должен быть спирт, даже если они уже двадцать лет работают учителями истории в Пензе. Группа захвата двигает в кожный диспансер на Чехова — там отказов не бывает. Ресторанные «вратари» тоже всегда рады помочь, но у них дороже. Помогают иногда и «уголок» у «Националя», таксисты и водители поливальных машин (в сезон). Иногда вместе с водкой в дом попадают и девушки, которых мы не помним, но мы им, видимо, когда-то нравились. Мы люди простые, клипсов не носим.

А сколько фантазии! Какие невероятно слезливые сочиняются истории, чтобы заполучить водку в нетерпеливые разгорячённые руки. Нас по очереди забирали в армию, строго через день у нас рождались дети, принося в копилку сборной по литру с каждого первенца. Мы встречали и провожали неожиданную родню со всего света, женили всех подряд, разводились, вызывая у людей сочувствие и даже истинную скорбь. И чем фантастичнее были сценарии, тем охотнее нам верили трезвые горожане. Или делали вид, что верят…

А потом стаканы прекращают свой бешеный круговорот, извилистые окурки в шпротных банках начинают пахнуть значительнее, сквозь шторы бьёт ядовитое солнце, и наступает утро. А вместе с утром приходит и похмелье. Печальное очарование обречённости. Тревожное крещендо.

Похмелье — вещь тонкая. Как жало пчелы. И столь же болезненное. Культурный невроз. Для похмельного человека земной шар гораздо круглее, чем для обычных людей, и совершенно другой масштаб гравитационных сил.

А как обострены с похмелья все чувства! Как кипит разум, возмущённый отсутствием влаги! Ты готов доказать все теоремы тысячелетия, открыть новые земли, написать Нобелевский роман и возлюбить всех женщин Вселенной по два раза. Безжалостный случай.

Но так же и беззащитен человек с похмелья. Как тих и скромен он, проводя бледными сухими пальцами по припухшим глазам и колким щекам. Сколько неги в нём, сколько надежд на ласковое будущее, обрамлённое лёгким бензиновым бризом и коктейлем «Таран». Какая готовность подать руку даме, выходящей из троллейбуса и снять с дерева плачущего котёнка.

Утренний алкогольный дебют — материя эфемерная, умственная, философски и математически сложная.

Процесс опохмеления неспешен, светел и радостен, но немногим удаётся в полной мере ощутить эзотерический люфт между собственно опохмелением и пьянством, всегда стоящим с горящими глазами у края стола.

Совместное опохмеление ведёт к погружению в запой. Это жестокий закон Ома и беспощадное правило буравчика. Запой — вещь многотрудная, открывающая человеку всю сумрачность бытия. Это душные ночи в беспамятстве, это липкие дрожащие руки и тонкие кривые губы, это абстинентная истерия и граффити на обнажённом сердце, это состояние устойчивого нервного напряжения. Это самоубийство без летального исхода. Самоубийство, которое ты из последних сил можешь отменить, либо рухнуть в иную жизнь и вернуться позже, если повезёт. Мы прожили тысячи жизней, не отбрасывая теней. Воскресая, мы смотрели на мир удивлённо, осторожно, сомневаясь в правдивости чувств и предметов…

С возрастом люди становятся настоящими. Мы постигли персонифицированный смысл жизни. Попытка примирить мозг и инстинкты удалась. И мы устали. Пьянство перестало быть для нас процессом изысканным, возбуждающим. Мы превратились в бегунов на длинные дистанции, которые не могут отдышаться после тренировки. Мы устали от депрессий и физической неустроенности.

Мы уходим из большого застолья. Жизнь сопротивляется смерти, даже если рядом падают бомбы. Возможно, мы были не идеальны в своём пороке, но мы не были фальшивы. Мы никого не предали и старались никому не мешать в коварных водах межличностных отношений. Возможно, мы будем делать меньше глупостей, но качество их несомненно возрастёт. Возможно, мы повзрослеем под наплывом снегоуборочных воспоминаний. Но это вряд ли.

Теперь у нас другая жизнь. Прощай, сладостное зелье. Увидимся, когда солнце упадёт на дрожащий лист подорожника и летящий снег снова покроет наши лица. Увидимся. Мы ещё живы. Почти все.

Девушка с курицей должна быть за осликом

(фрагмент повести)

Кругом были обстоятельства: рабочий полдник, негативный воздух аэропорта и зелёное радиоактивное небо, снабжённое облаками из медицинской ваты и неблизким линялым солнцем. Вместо погоды — перевёрнутый ящик с дождём и невозможными птицами фабричных оттенков. В деревенском горизонте гуляет пожилая радуга, похожая на молодильные помочи.

За окнами ютится немногочисленная земля и поношенный микрорайонный лес. Вялые деревья неуклюже стремят вбок корявые суставные руки, удивляясь бытию и отбрасывая изгрызанные тени. Вдали громко происходит стройка. Индустриальная прерия смело марширует вглубь последней природы, оставляя в награду убогие инфраструктурные подвиги.

В помещении имеются разные люди и более мелкая живность. Возле юркающий дверей разлёгся празднично мерцающий червяк, склонный к суициду, а на толстом стекле пестреет свежеубитая комариха, отравленная завистливой кровью провожающих.

Огромное тело табло шустрит электрическими буквами и цифрами. Под ним мокрый пол, источающий смрад и низкий коэффициент трения. Мокро делают пребывающие с воли. Они же делают душно. Раскрытые для просушки зонтики-парасольки колят неосторожные глаза и колготки с итальянскими именами.

По залу, как бездомная пудель, аккуратно ступает плохо приталенная женская вертикаль, желающая принять горизонталь и подарить мужчине нетворческий порыв суррогатной страсти.

Обилие свекольных румян, видимая страсть к шершавым макаронам, робкий блеск невнимательно выточенных изумрудов и чёрные непрокрашенные корни соломенных волос выдают профессию. Женщина, уставшая любить. Официантка на празднике жизни, не испорченная выбором жизненного пути. «Труженица на виноградниках господа бога», имеющая сильную нужду посетить столицу с целью навсегда.

Большие мужские часы циферблатом внутрь, некрасивая полоска на лбу, будто с неё недавно пытались снять скальп, бретельки от лифчика в дикий разлёт, как ранец за плечами, проступающие на лице шрамы от поцелуев.

Иссиня-бледные ноги в полупрозрачных гольфиках пустынного колера просунуты в беспедикюрные босоножки. Даже красивые нижние конечности в таком одеянии будут выглядеть не до конца желанно. Абразивные коленные чашки выполнены из несвежих тетраэдров твёрдых сортов. На такие колени не хочется положить голову и закурить, поглаживая свободной от дымящегося табака рукой податливый круп собеседницы для диалогов. Нет такой женщине места в мужских алкогольных грёзах…

Народ не безмолвствовал. Он был суетливо-нервным, хотя на улице происходило лето и раздраженье осенью ещё не наступило. Невежливая смесь радости и страха.

Шумят стратосферные лайнеры и атмосферные осадки, пузырящие недорогой асфальт. Пахнет вокзалом. Даже тремя вокзалами. Треснутые потолочные голоса кричат сообщения вслух.

У стойки заполнения таможенных деклараций любовно бранится пожилая пара в английских костюмах китайского производства, купленных в Болгарии. Они делят свободно конвертируемую валюту, рисуя непривычные цифорки в экономных мелкосемиотических бумажках, усиленно не интересуясь обильно лежащими везде яркими обложками, где под искусственными пальмами на фоне белых гор пылко обнимаются зарубежные люди.

Названия чуждых денежных знаков супруги произносят боязливо, дрожащими голосами, чуть не шёпотом, спортивно вращая головами в оглядке на других людей. Крепка, крепка ещё советская власть в умах и душах нерасторопного населения.

— Евро… Евро у тебя, так?

— Не так. У меня никогда не было евро. У меня всегда были доллары.

— Как доллары? У тебя должны быть евро из третьего тома Чехова. Они всегда там были.

— А у меня доллары. И не из Чехова, а из Островского. Я их в «Дворянском гнезде» брал.

— Островский… дворяне… гнездо. Зачем ты вообще полез к Островскому? Чего тебе от него надо? Все деньги из-за него перепутали. Не на дачу едем.

Валютчики — начитанный, образованный народ. И у них всегда есть дача.

А посреди этих агрессивных, громко озабоченных особей учтиво и бережно располагался круглосуточно прилично одетый Саша Куприн. Пока ещё трезвый, но уже доброжелательный. Он любовался зелёными названиями городов, беззлобно материл материки и пытался представить себе красивых смуглых женщин, играющих на укулеле в прибрежном ресторане. Вокруг таковых не было. Ни женщин, ни берега, ни ресторана.

Жену он скоропостижно, но мягко упаковал в самолётку и его поджидали, бия копытом, две недели малозаботного одиночества. Но было как-то не празднично. Обычно как-то было.

Работа в планы не вмещалась — надоело проживать среди бухучёта, издавать англоязычные звуки и елозить по занозистым горбам биржевых котировок «голубых» и не очень фишек, приглядывая за индустрией. Роздых следовало дать, пока он окончательно не возненавидел пролетариев всех стран и прочих специалистов в области низких технологий, не ведающих синергии и переговорной концепции «win-win». Душе хотелось разворота и поворота.

Можно было, конечно, погрузившись в сладостную сегрегацию, позвонить Джессике, стройной студентке из Ганы, которая иногда его почему-то любила. А иногда и не иногда. Можно было. Его по-прежнему волновала её нежная кожа.

Была ещё умная, умелая, но не очень привлекательная внешне учительница испанского. Но нет. Не сегодня. Секс с ней можно было рассматривать как благотворительность. Но он не рассматривал.

Можно было поехать в дорогущий спортзал, где всегда обреталось много старых знакомцев, попиzzдить о былом, под действием лирики нажраться водки, упав в наспех нарисованные галлюцинации, а поутру обнаружить у себя в простынях блондинистую игручую дылду с сорок пятым номером башмачков и унылой бабочкой на измятой заднице. Можно было, конечно, но Сашу завсегда терзала культурная потребность в разнузданных предметах, которые нельзя сожрать или трахнуть. Всегда. Он вёл беспорядочную духовную жизнь.

Был он и физиком, и лириком. Единовременно. Физиком по образованию, а лириком по внутреннему обустройству. Когда-то давно он работал в академическом институте, и после защиты диссертации приобрёл неплохие карьерные перспективы роста в отношении себя. Он даже постригся в ожидании намеченного пути, чтобы люди не завидовали. Под «полечку».

Но тут произошла история. История СССР. Она брезгливо метанула его под каменные колёса безжалостной перестройки.

Институт превратился в предприятие вредного питания пополам с магазином верхней одежды, а его перспективная исследовательская программа возымела устойчивый тренд обречённости на неуспех. Тщетность дальнейших усилий стала очевидной.

Зарплаты не хватало даже на сигареты. И он, вместо того, чтобы бросить курить и забыться в парусной секции, сделался необитаемым человеком и ушёл в бандиты, в коих успешно и пребывал долгие двадцать лет, внимательно следя за просторностью торговых артерий нации и затейливым круговоротом вещей в природе, нисколько не роняя сна и аппетита от эдакого беспокойства. Многоступенчатое поведение своё варьировал, работая буйком, за который нельзя заплывать: иногда бывал груб с подопечными, а иногда и чрезвычайно обходителен, употребляя всегда лишь строго ограниченные эмоции.

Так промчались молодые и средние годы. В задумчивости о решении цели не стало быть в нём романтизма. Он сделался криминальным авторитетом-интеллектуалом, завязавшим с криминалом, не без успеха опекавшим самого себя и свою же средних размеров консалтинговую компанию. И ещё пяток усиленно хозяйствующих субъектов, получая дополнительные средства для своих беспечных нужд. Серьёзная репутация и обширные сомнительные связи позволяли делать всё это без опаски чего-нибудь. Важно ведь не то, что ты делаешь, а то, в чём тебя обвиняют.

Такой режим существования оказался для него наиболее предпочтительным, чего он и сам от себя не ожидал.

А ещё он был лентяем и потому много работал, чтобы никто не прознал о его истинной сущности. Отдыхал он с ещё бо́льшим усердием.

Он был и молод, и стар. И современен, и старомоден. Пресыщен и одинок. Никогда не путал необычное с невозможным. Многие пытались разгадать его тайны, но не смогли…

Кто-то близстоящий произвёл неосторожный восклик. Как восхлип. Послышались звуки молитвенного ламаистского барабана, и он сбежался на этот шум.

Девушка с бежевыми волосами в беспечности не уследила свой бородатый от бахромы изящный ридикюль — тревожный чемоданчик. Женские предметы острой необходимости большим радиусом действия разошлись по́ полу, рискуя испортиться под шагающими людьми.

Предметов было в достатке. Бермудский треугольник по сравнению с дамской сумкой прост и понятен, как холодильник с пивом, и пуст, как забытый комод. Но! Если можешь помочь — помоги.

Пружинно согнув ноги, он, проявив гендерную учтивость, пустился складировать временно утерянные вещи в обратной последовательности, бодро двигаясь гусиным шагом в стиле танго «Абордаж», пресекая по пути блажь и смятение пассажирских мокасин. Хорошо иногда побыть идиотом в угаре запоздалого мальчишества. Да и девушек время от времени полезно удивлять.

Время собирать камни промчалось быстро, настала пора оценить урожай.

Он встал: для усиления дальнейшей привлекательности и в ожидании благодарственных событий, слегка звякнув суставами своего возраста.

А она была красива. Или почти красива. Как Изольда Извицкая.

Красива забытой чёрно-белой красотой Марлен Дитрих и Марики Рёкк, далёкая от эпохи «flower power». Девушка из рассказов о доблести морских офицеров с кортиками. Большие антилопьи глаза, в которых отражалось многообразие материального мира и сверкали улыбчивые огни.

Правильные черты матового лица. Бедро — замысловатая поверхность, полученная в результате сложных опытов по разделению масляной капли.

Задорная юбка-татьянка фирмы «Burberry» и шляпка «саке-walk» неизвестного производителя.

В ней была заключена физика мягкого тела. Женщина серебряного поколения, летающая на странных крыльях. Из той эпохи, где играли на кельтских арфах и чай пили из фарфоровых сервизов, а не из добытых литьём в кокель грубых цилиндрических кружек с надписями «Аня», «Маня» и «Петрович».

Но с мужчинами у неё, по всему видать, было строго: можешь хоть обсеренадиться весь — на балкон не выйдет.

Вот таков он предмет его любви, радости и беспокойства, которому хочется за любой пустяк принести надрывные извинения.

Он нашёл прекрасное в повседневности. В нём взбеспорядочилась аномальная нежность, захотелось взять её за руку с аметистовыми щёточками на красивых пальцах и прижать к груди.

Видимо, от законов природы мы зависим гораздо больше, чем иногда себе представляем. Да и немудрено.

Не похоже было, что она замужем. Была в ней какая-то особая незамужняя независимость.

Она представилась, и он тут же заблудился в её имени…

Первый развод Ивана Тюрина (8+)

С первой женой разрыв образовался из-за ерунды: Ваня не то дитя домой принёс на дневное кормление. Чужое дитя, не совсем общее для обоих супругов. Но принёс, расстаравшись. Не подвёл. И чего трагедию ломать, а не комедию.

Они с дружком в парке гуляли. С каталками, в которых копошились дети — геополитические младенцы. У каждого строго по одному экземпляру. Погрустнело и припекло. В их сердца проник лиризм. Сначала они выпили за молодых отцов. За их доблесть и героизм в борьбе с чем-то, за что-то и против чего-то. Потом за всеобщее очень среднее образование в средней полосе огромной общей Родины. За каждую образовательную дисциплину в отдельности, включая искромётные уроки труда, пения под баян и чистописания. А потом все имеющиеся в наличии дети стали орать не по-детски, требуя родительского внимания с обеих сторон, и они начали их раскачивать свободными от стаканов руками. Вроде, всё по уму. А потом некстати нагрянули плохо воспитанные парковые милиционеры с разговорами о нравственности в общественных местах. Но выпивать не препятствовали, лишь одолжили на время стакан. Вот здесь, по всему видно, и произошла незначительная путаница.

А время-то какое в стране было, учитывать надо — всюду поголовная перепись и унификация: коляски одинаковые, одеялки-простынки-пелёнки одинаковые, дети в них — одинаковые. Пойди разберись. А мальчик или девочка — это ж внутрь лезть надо. А если по неопытности повредишь чего индивидуального в этом небольшом теле, не обладая твёрдым материнским инстинктом и стабильными навыками непьющей жизни? Да и самих детей-то еле видно — маленькие, сморщенные, дней по двадцать, небось, каждому, не больше, черты лица мелкие, смутные, шкодливые, на обезьянок похожие — мы такими не были. Что за поколение растёт? И как их в лицо узнавать это новое поколение? В такой ситуации немудрено и семёрку пик от девятки треф не отличить.

А как вино кончилось (люди правильные, добавлять не стали), они с достоинством выкурили по последней, поручкались, гордо разобрали свои коляски и — по домам. Сдаваться.

Ванькина тогдашняя жена, между прочим, тоже не сразу замену определила, а только, когда сиську достала для комплексного питания. И началось: будто он в дом не ребёнка, а кошку какую приволок. Мальчик… девочка… наш… не наш… Корми кого дают, потом разберёмся, не пропьют же нашего-то, это ж временный обмен, обстоятельство непреодолимой силы накрыло…

После эротичной кормёжки молодые матеря встретились на местной нейтральной территории (Швейцария в визах отказала), произвели в штатном режиме обмен военнопленными, согласно инвойсам и субъективным классификационным признакам, обсудили коротенько негодяев-отцов, потрёкали часок о разном и степенно разошлись, обоюдо-довольные обоюдовыгодным бартером. Но семейные отношения не устояли. Разбились об унификацию и модификацию жизни. Об эти малосущественные её составляющие.

А бывшая любимая срочно эмигрировала на ПМЖ в город Мытищи, чтобы жить там в достатке на молокозаводе с непьющим мужчиной-бухгалтером.

Последний развод Ивана Тюрина (8+)

А последняя ванькина жена была очень русской, сильно русской, исконно-домотканно русской, простая такая была русская баба, похожая на крупную эстонскую крестьянку. Пловец в воду.

И вот на этой девушке Ванька, прежде чем развестись, женился.

В назначенный день он подгрёб к невесте пораньше, чтобы ещё пару раз возлюбить широкую суженую и окончательно убедиться в правильности своего выбора. Его как званого гостя ждал праздничный стол, накрытый белой скатертью, тонким вином и плотной закуской. Тюрин в короткий срок освоил игристый напиток, сожрал с голодухи полтаза окрошки с терпко-горьковатым, дающим шумную пену на изрезанной колбасе квасом, выкурил наикрепчайшую сигаретку «Памир» и почувствовал себя чрезвычайно. В животе образовались внутренние «урки», хорошо уловимые снаружи невооружённым ухом.

Медлить было опасно, но знакомая ему девушка уже лежала на греховной fuскальной плоскости и совершала лицом призывные семафорные знаки, не оставляя выбора в жёсткой дилемме «любовь — сортир». Ванька стремительным кроликом нырнул под светлое лёгонькое покрывальце — с целью очень кратковременного общения и не ударить лицом в грязь. Скомкав и невнимательно завершив с детства любимый процесс, он хотел, было, восстать с напарницы, но та не отпускала, лишив губами воздуха и обвив его всего благодарными руками и ногами. Ванька дёргался в ней, как провалившийся в прорубь рыбак, пленённый подводным осьминогом, а она, произнеся много мелких слов, вдруг неожиданно, в порыве остаточной страсти, стала игриво щекотать его напряжённые рёбра, кокетливо мурлыкая в разгорячённую аорту.

Ванюшка не имел стального организма, а имел обычный. И ЭТО случилось. Ожиданно, громко и обильно. Хиленькое покрывало исполнило, конечно, кой-какую малозаметную буферную роль защитного кожуха, позволив уберечь потолок от внеплановой побелки, но спасти положение в целом оно не смогло. Потенциальные молодожёны сначала застыли, подумав каждый о высокой любви, а потом Ванька аккуратненько был выпущен из скользких уже объятий рук и ног. И тут пришли родители. Тоже пораньше. Чтобы покрыть квартиру последними торжественными штрихами перед появлением дочкиного кавалера.

Квартира в торжественных штрихах не нуждалась. Она их уже имела. В вопиющем достатке. Молодые стояли посреди комнаты все в оголтелом материализме, тесно прижавшись друг к другу, завёрнутые двойным коконом в смелое покрывало, похожие на слипшиеся древнегреческие статуи современного производства, испытывающие холод. Их свободные, не охваченные ураганным слоем простого по химическому составу вещества участки кожи, были благородно бледны. Соблазнительно облегающее одеяние, повторяющее изгибы тела, местами слегка промокло и приобрело пятнистый окрас молодой гиены, заплутавшей в чужой саванне.

Мама, шатаясь от нервов, ушла в другие помещения, а папа сделался безысходно весел от того, что сегодня херню спорол не он и будет впоследствии с кем и о чём перекинуться словцом. Не выказав скорби и не обременив молодёжь сочувствием, он пустился ржать в голос и ржал долго, забыв куда пришёл. Из глаз его текли крупные деревенские слёзы, он хватался за мебельную обстановку и угрюмые платяные шкафы фабрики «Фокстрот», взрослую сиамскую кошку и большой аквариум, в котором юзили плюгавенькие развратно-икряные гуппи. Рыдал и «говорил навзрыд», кружа по комнате в дружелюбном калейдоскопе яростного веселья. Импортная немецкая «Хельга» из незападной Германии тоже смеялась, крупно дрожа внутренней посудой.

На время угомонившись, он наконец-то смог оценить незаурядность личности жениха, его фантасмогорную непосредственность и достал из холодильника две бутылки потной водяры. Налив Ваньке стакан до краёв, он произнёс, вытирая тряской, ещё смешливой рукой миролюбивые слёзы радости: «Выпей сынок. Должно закрепить». И сам почтительно засадил такую же ёмкость. И у него сделалось близкое людям лицо. «Сынок» тоже осушил посудину, свободной рукой придерживая одинокую накидку. А в благодарность за своевременную водку женился на высокой статной дочери «отца», для которой необычный день оказался всё-таки приятным в широком его смысле. Но только в широком. Не в узком.

Огонь была баба. Но тоже не удержалась в должности, несправедливо считая законного мужа склонным к буйным поступкам.

Пансионата

Если б знали вы, как недёшевы Подмосковные вечера.

Общеизвестно: хороши вечера на Оби. Спору нет. Хороши и замечательны. А вот что они так же хороши и замечательны в Подмосковье, известно не столь интенсивно. Меньше ста вёрст от Центрального телеграфа, а какая невозмутимая природа, какие луга, поля и дойные леса. И среди всего этого пейзажа — заведение общего режима для бывшей советской номенклатуры. Плотные четыре звезды, несмотря на обилие русских.

Силами вольных каменщиков из Средней Азии успешно произведён европейский ремонт и из-за непрокрашенного угла хмуро выглядывает молотобойное рыло прошлого, увенчанное поношенным нимбом бессмысленно-ударных пятилеток.

Территория огромна, как зоопарк с животными. С бьющей вверх водой и невоспитанными птицами, проживающими в ветвях многочисленных деревьев хвойных и лиственных пород.

На шатких парковых скамьях базируются невлюблённые отдыхающие трудящиеся с остеохондрозом текущей жизни, ведя неспешные беседы об эритроцитах и начальных признаках мочекаменной болезни.

Местные хипстеры абонировали клумбы. Люди лысы, бородаты, пьют пиво из пластика и курят фабрику «Дукат», изящно сплёвывая тягучую никотиновую слюну в центр посадки культурных растений. Их ворсистые небритые кадыки радостно снуют вверх-вниз вдоль тонких небогатых шей, как скоростные лифты офисного небоскрёба, снабжая ветхие уже организмы пахучим низкооктановым топливом.

Земля усыпана яблоками с пониженной социальной ответственностью. На дальних рубежах грустят напрасные кони. Седоки уже с утра не лихие.

Горничные в корпусах — крепенькие величавые девушки из окрестных поселений — не испорчены повышенным окладом жалованья, но готовы предоставить весь спектр своевременных услуг по соблюдению гигиенических норм в общежитии для людей.

Их природная грация не оптимизирована городскими условностями, брекетами и талиевидными корсетами. Они милы и приветливы, не вымогают мзду, а любого трезвого мужчину до ста лет воспринимают как потенциального суженого, поскольку их ровесники-односельчане изучают букварь уже под радостный звон мутных стаканов с отравленным зельем, в короткий срок приводя себя в полную негодность для использования по прямому мужскому назначению. Биологический материал стакановцев не интересует даже зловредную империалистическую военщину.

Имена у девушек всё больше экзотические, иностранного производства. Тань, Лен и Наденек уж и не сыщешь. Чем дальше в лес, тем больше Виолетт.

Уличной охраны много. Она тиха, застенчива, как неопытный эксгибиционист, и гордится новенькой формой, страдая от приступов трезвости. Не робкого десятка. Робкой сотни.

Начальник охраны часто болеет и лечится домашними средствами. Средств много и появляется он лишь в полнолуние. Бледный и неустойчивый. Тёртый малый. Его в детстве сбил Опель.

Номер постояльца небольшой, но с балконом, под которым словно древняя Кура шумит фонтан и бродят не белые ещё ходоки. Две узенькие сиротские постельки составлены вместе, но напарница в комплект не входит. Одной лежанки завсегда мало по ширине, а на обеих сразу спать не получается: разъезжаются будто Сцилла и Харибда, навевая мотивы детской игрульки «С кочки на кочку, в ямку бух!», эротично поскрипывая в такт прерывистым стонам настольной лампы.

На нарядном зазубренном подносе гнездится ёмкий чайник. Полезная вещь в прохладную осень. Могла бы быть: ни одна из имеющихся розеток не принимает чайниковый нефритовый стержень в своё столь ожидаемое лоно. Сердцу не прикажешь. Электрику тоже. Бесполезность — первое условие роскоши.

Небольшой холодильник бродит по комнате в разумных пределах и просит милостыню электрическим голосом. Стартует без команды. Фальстартом не грешит.

Кондиционер шумит, как настоящий, но холодит лишь нежное сердце. Великое чудо Маниту.

Телевизор значится в программке пребывания, но показывает только рябь красивого серого цвета. Качество ряби отменное.

Раковина с танцующей водой украшена ажурными паутинками внебрачных трещин, напоминающих схему московского метрополитена имени В. И. Ленина 70-х годов. В районе станции «Площадь Ногина» размещена крупная впадина, вызывающая мысли.

В кране уютно шустрит вода, создавая эффект присутствия. Вечерами не так одиноко в тоске по объединению пролетариев всех стран.

Двериный рык сопровождает всюду. Скрипучее тайное тут же становится явным. Коридорные песнопения обозначаются уже в шесть утра: у постояльцев тяжёлый сон. В беспокойстве об уровне холестерина в крови и идеальной, геометрически выверенной прямолинейности прямой кишки.

Чистка, оставшихся после советской власти пожилых зубов, также сопровождается звуками в предрассветной тишине. Как у вольера со слоном. Однако уровень децибел этой гигиенической процедуры не превышает допустимых норм, принятых в авиакомпании «Люфтганза» для грузовых самолётов.

Ресторан для приёма пищи значителен и совсем не похож на вокзал. «Шведский стол» пребывает в обрамлении дорогих матерчатых скатертей цвета старых кружев. Красивые и качественные тарелки: молочно-белые, как новенькая «Тойота», квадратные, тяжёлые. Но постблагородный райкомовский народец всё равно корчит лица, ведь у себя в родной Мандобреевке они привыкли есть на золоте, а спать на серебре. Это явление аристократического нигилизма наблюдается и у других утончённо-бледнолицых соотечественников на далёких курортах Плайя-де-Лас-Америкас, покрытых чёрным песком вулканического происхождения. Здесь тоже всё не так.

Громогласное «Приятного аппетита!», бросаемое в изведанную даль каждым входящим, звучит как сигнал тревоги и является в понимании публики высшим проявлением светскости бытия.

У граждан аппетит из мезозоя. Едят много, быстро и без разбору, как в армии в последний раз. Иногда гортань не справляется со скоростью загружаемых в неё продуктов питания, и в ответ на утробный кашель в адрес обвиняемого поступают нещадные весёлые хлопки в область между бордовой шеей и вялым крестцом. Извечный компромисс между желанием и возможностью.

Слово «кушать» звучит повсеместно. О еде говорят с особой нежностью, уменьшая и лаская названия местных блюд. С тарелок хризантемно-празднично свисают юркие макароны, а застенчивые грудные кармашки предусмотрительных дамских рубашечек привлекательно топорщатся припасённой пищей в предвкушении позднего романтического ужина с сосисками. Инновация. Продовольственный push up.

Начинающие младенцы бузят и не хотят есть кашу. Это свойственно всем местам и временам.

Девушки, следуя негласным требованиям санаторного ГОСТа, выказывают бретельки от лифчиков во всём их кружевном великолепии и буйстве цветовой гаммы, робко потребляя недонастоящий кофе, забавно оттопырив наманикюренные мизинчики на пьющей руке.

Взрослые номенклатурные тёти с выражением юридического лица, не плескающегося в волнах самокритики, — геликоны, игравшие когда-то первую скрипку. Они поднаторели в жизни, наполненной искусственными страстями. Имеют узкий профсоюзный лоб, бас-профундо и мощность тепловой пушки. Поступь их тверда, а помыслы туманны.

Они давят категоричной осведомлённостью по всем вопросам, загоняя робеющих мужчин в токсичный кильватер аромата своих духов и освежающий запах азу по-татарски. Среди этой административной мантиссы, пропитанной идеологическими символами пленумов и партсобраний, чувствуешь себя небольшим провинившимся ребёнком, дымящим сигаретой без фильтра в дамском туалете. Сражаться с ними не следует. И победа, и поражение будут одинаково позорны.

Вечерами тёти с отвращением слушают буржуазную музыку в виде блюза «Женщина с большими ногами», пытаясь бывалыми голосами охватить всех присутствующих национальной заботой. В атмосфере витает флирт времён принудительной коллективизации.

Прогрессивные бабушки подвержены застольному фоббингу. Остальные тёщи и свекрови выполняют свои многовековые функции и приносят посильный вред.

На минус втором этаже раскинулся медицинский центр, имеющий отношение к медицине. Здесь же, для удобства нездоровых людей, открыт большой аптечный киоск, который закрыт всегда.

Цивилизация глубоко проникла в подземелье: людские мобильники натужно хрустят, создавая множественные сэлфи на фоне ингаляционных устройств с шалфеем и вихревых ванн для нижних и верхних конечностей. Неработающий кассовый аппарат залёг под пальмой, восхищая фискальные органы. Подземелье — лучшее место для низменных порывов. По сравнению с прежними временами минимализма стало больше.

И, конечно же, исчезающая наша ценность — медицинские бабушки, честно работающие всю жизнь за копейки. Вежливые, ухоженные, в чистой глаженой форме, готовые всё объяснить, показать, рассказать, направить в искомое русло, всё понять и всё простить.

Соляная пещера Лейхтвейса содержит мягкие стены, как в отделении для буйных, пышет газом и музыкой несоветского композитора Поля Мориа. Здесь сухо и прохладно.

Имеются ванны без воды и бассейн с водой. Головы полуголых старушек прыгают по водной ряби, как разноцветные поплавки, отбивая у всё ещё подрастающего поколения охоту к занятиям водными видами спорта. Бабушки визжат, хлопают по воде ладошками и искренне радуются своим годам. Они учат людей стареть.

Врач-кардиолог умна, образована и внимательна. Знает толк в профессии. Старая школа. Ей по плечу ремонт двигателя Ричарда Львиное Сердце. Сразу после приёма она стройной походкой уходит хранить врачебную тайну, а ассистентка — девчонка-хохотушка — бережно заполняет санаторную карту почерком, похожим на плохую кардиограмму.

Окулист в тёмных очках, с настораживающей русское ухо фамилией «Болтон», верит всем на слово.

На улице властвуют приятные мелочи. Уйма молодых женщин с прогулочными колясками, в которых размещены дети. Дети орут в пространство, мамы орут на детей, папы орут на мам. В целом — большая дружная семья.

На выходных объявились два автобуса «с Москвы, с молокозавода». Не редкость в здешних краях. Мужчины выгружаются уже влитые — путь к здоровому отдыху на природе долог и многотруден. Дамы, уставшие от мужей, на ходу подкрашивают хитрые глазки, ловко жонглируя вместительными сумками известных рыночных брендов и уверенно семеня обувкой отечественных расцветок.

Человек, похожий на памятник Марксу, вышел из автобуса и вошёл в запой. Коллеги, похожие на классика в значительно меньшей степени, с удовольствием повторили его славный путь. Больше их никто не видел. Их захватила любовь. Они верят в любовь с чётного взгляда. Пьёт — значит, любит. Пьянство — йога наших широт.

Молочные женщины игривыми зайчиками мелькают на дискотеке, на мастер-классе в разделе «коктейли-эспрессо», где пытаются обрести знакомство с ещё посторонними, извергая хорошо спрятанную доброжелательность. Знает только рожь высокая. И пшеница твёрдых сортов.

Был в санатории и свой собственный, персональный призрак, как это и положено в старинных домах — женщина с грассирующей походкой, в футболке и чёрных велосипедных трусах, сквозь которые кокетливо проглядывала анатомия человека женского рода. Торжество демонов чебоксарского трикотажа.

Она была всегда и везде в этих постоянно-действующих трусах, появляясь из ниоткуда. От ресторана и сельского магазина до кабинета эмоциональной разгрузки для чувствительных людей. Как страховой агент. Только без наколок.

Иногда загадочная молчунья вальяжно, как художественная гимнастка, присаживалась на простывшую уличную скамейку, с целью обозреть окрестность и почитать городскую книгу. Зернистые от холода икры её начинали крупно дрожать, требуя оценок. Техника — 5,8. Артистичность 6,0.

— Мадам без зонтика?

— Без. Наличие зонтика предполагает отсутствие экипажа.

Многие так и не смогли привыкнуть к её повсеместности. Но были и другие. Жарко предаваясь досугу, они скучали по ней, испытывая радостную опустошённость.

Если что и способно отвлечь рядового гражданина от процесса восхищения женщиной-пулей и её Тур-де-Франсом, то это, конечно же, беспощадная деревенская свадьба.

Праздник ворвался к нам сквозь открытую Тверь, размахивая водкой. Как распухшая река. Как съёмочная группа фильма про индейцев в период интеллектуального застоя. Три десятка обветренных голов растеклись по асфальту, издавая гортанные звуки местного производства. Простые аналоговые люди с широчайшими рамками общительности, пьяные со вчера. Важнейшим из искусств для них всегда является вино.

Впереди с особым цинизмом чеканила шаг крупная невеста, гордая свершившимся фактом состоявшегося замужества. Шлейф её бывшего подвенечного платья покрывал значительную часть площади дорожного полотна.

За ней неумело плёлся как попало одетый свидетель таинства брака, опоясанный алой непулемётной лентой и с объёмной бутылью в сильно слабеющей руке. Он мнил себя важным шафером, подробно следя за батистовым продолжением невестиного туловища, не отрывая кругозора от напитка и исправно пополняя кровяные запасы промилле в процессе движения. Последнее давалось ему неплохо. Он отставил неуместные гальванические попытки не пить.

Но судьба не уследила за подолом. Тяжесть ноги пехотинца и стремительность походки молодой ещё жены вошли в противоречие, образовав конфликт интересов. Произошёл огорчительный заступ, как в соревнованиях по прыжкам в длину на расстояния.

С треском падающего забора невеста вышла из платья, окончательно явив людям обширную зону декольте и оставшееся тело с элементами амуниции, предназначенной для свадеб молодожёнов. Она остановилась без опаски захворать на ветру, обронив стабильность системы нервов, утончённый сомелье с удовольствием врезался в стоячий легко одетый круп и обхватил его руками, вылив содержимое бутылки в жёнины туфли.

Он уже пригрелся и готов был вздремнуть, как невестину голову ужалила мысль. Внятно молвив «Мать вашу!» и недоуменно поведя бёдрами, она переместила туфли с ног в руки и напала на никого не трогающего человека, уронив в пылу манёвра отважного компаньона, и без того с трудом сохранявшего властную вертикаль. Тот упал, круша основы развитого социализма, и разлёгся в домашней позе, сообщив лицу приятное выражение. Тщетность усилий стала очевидной. Его горизонт планирования существенно сузился.

Пьяные битвы прекращаются так же внезапно, как и возникают. Вот и центральная драка быстро замирилась. Но очаги напряжённости продолжали тлеть на юго-востоке свадьбы и левом её фланге, спровоцированные незнакомым мужчиной со слесарными навыками, получившим ожоги разной степени и потому говорившим всем гадости.

Без двух-трёх потасовок добрая провинциальная женитьба может показаться унылой. Но не наша. Наша удалась. Были танцы, караоке на конюшне, кормление енота и братание армий. Краснолицые селяне хиляли в атомном стиле, не напрягаясь думами о предстоящей путине и окончании сроков уборки урожая, гордо рея буревестниками. Смеркалось. Хотелось слушать Генделя. А на далёких путейных платформах желтели новенькие трактора…

Конец ознакомительного фрагмента.