И золотое имя Таня…

Александр Быков, 2009

При написании этой книги автор обращался ко многим людям – свидетелям жизни Рубцова, специалистам-литературоведам, обычным вологжанам и персонам, имена которых ни при каких обстоятельствах не могут быть упомянуты в одном списке по причине взаимной неприязни. Тем не менее все они в меру сил оказывали помощь в сборе материала для этой книги, за что автор выражает им искреннюю благодарность. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Путь из Вологды до села Шуйское не далекий и не близкий, около двух часов на автобусе, но времени подумать о своем хватит. Татьяна Ивановна села у окна, проводила взглядом вокзал, отметила поворот на улицу Герцена: еще пара кварталов — и вот очередной перекресток. Улица Яшина, поэта Александра Яшина, здесь совсем рядом от перекрестка: в доме номер 3 жил и погиб тот, с чьим именем она теперь будет связана до самого конца, — поэт Николай Рубцов. Собственно, из-за него она и приехала сегодня утром в Вологду, приехала в университет на защиту дипломной работы по теме «Поэт и муза». Поэт, конечно, это он — Николай Рубцов, а вот кто муза?..

Татьяна Ивановна проводила взглядом окологородные деревни по старомосковской дороге: «Скоро, скоро уже отворотка, и далее по прямой до Шуйского. Приеду, пойду на огород, внучка заглянет, будем пить чай…» Она смотрела в окно и все время ловила себя на мысли, что детали защиты этой дипломной ее волнуют… Студентка гуманитарного факультета Катя написала работу о ее юношеском знакомстве с Рубцовым. Он тогда еще не был поэтом: просто мальчишка, учащийся Тотемского лесотехнического техникума. Сверстники дразнили этих техникумовских «короедами». А она? Тоже училась в Тотьме, в педучилище. Татьяна Ивановна вспомнила, что «лесники» в ответ называли будущих учительниц «буквоедами», что, в общем, не мешало обеим сторонам ходить на танцы и влюбляться друг в друга. Было это в 1951–1952 годах, более полувека тому назад…

Автобус пересек мост через речку Комелу и, притормозив, повернул налево. Вот она, отворотка, крутой девяностоградусный поворот. Думала ли она тогда, первая красавица курса, около которой всегда вились ухажёры, что встреча с детдомовским пареньком окажется так важна. Неслучайно Катин дипломный руководитель, доцент и кандидат наук, говорил ей: «Вы теперь, Татьяна Ивановна, навсегда принадлежите русской культуре, и каждое ваше слово о поэте — это исторический источник, важный аргумент в споре о лирической героине поэта». Она верила ему: если это важно для науки, значит, она будет день за днем вспоминать те далекие годы, читать и перечитывать рубцовские строки, находить в стихах сюжеты из их далекой юности. Если это так важно…

Вот только на защите показалось, что дипломная комиссия отнеслась к студенческой работе как-то настороженно. Не помогла и речь руководителя о важности новых фактов в биографии поэта — ее тоже выслушали вежливо, но без эмоций, а тут еще техника подвела и знаменитое стихотворение «Букет», ставшее в исполнении певца Александра Барыкина всенародно любимой песней, не удалось прослушать; в итоге расстроенная Катя получила скромную «четверку».

«Может, не надо было приезжать»? Татьяна Ивановна припомнила, что одна дама из комиссии во время ее выступления демонстративно листала вышедшую недавно книгу о Рубцове, ту самую, где очень обидно говорилось, что она — де была всего лишь любовницей великого поэта. «Там в этой книге, — Татьяна Ивановна хмурит лоб, — неправда, выжимка из перевернутых фактов». Именно тогда, после выхода издания, она, собравшись с силами, решила рассказать правду об их с Рубцовым взаимоотношениях, пересмотреть кое-что из сказанного ранее, приоткрыть какие-то тайны… «Написано пером — не вырубишь топором». Эту поговорку Татьяна Ивановна, будучи учительницей русского языка, знала как никто другой. Поэтому и решилась. Написано же про Рубцова немало, особенно за последние пятнадцать лет…

За размышлениями Татьяна Ивановна и не заметила, как автобус подкатил к райцентру. Вот родная деревенька Космово, родительский дом, где когда-то бывал в гостях Николай Рубцов. Сейчас на доме мемориальная табличка. Еще пять минут автобусного хода — и она дома… Вечером пришли знакомые. Расспросы, пересуды: «Ну как»? «Все хорошо», — отвечала Татьяна Ивановна. Про себя она твердо решила: нужно звонить в Вологду научному руководителю Катиного диплома, узнать, почему же все-таки не получилось отличной оценки, может быть, в этом и ее вина?

* * *

Осень 1951 года в Тотьме была, как и всегда, щедрой на листопад и торопливой по причине завершения навигации. Каждый год в осенние месяцы аврал. Нужно завезти в отдаленные районы области необходимый зимний запас. Тотьма на этом великом водном пути — важнейший перевалочный пункт. Именно поэтому здесь так привечают людей в тельняшках. Речники Сухоны — так гордо зовут себя капитаны, механики, рулевые мотористы и прочий плавсостав. У них казенное обмундирование, паек, всеобщее уважение. Но это не главное, главное — романтика будней: караваны, швартовки, буксировки. И еще, что очень существенно, особенно для форса перед девушками, — черный бушлат, тельняшка и фуражка на затылке.

Коля всегда завидовал речникам. С самого детства его манила романтика водной стихии. Судоводители, которых он видел с детства, представлялись ему людьми особого типа: безразличны к трудностям работы, бесстрастны в общении, беспечны на отдыхе. Они, по мнению мальчишки, шли по жизни, как корабли, рассекая проблемы, словно волны на встречном галсе. «Но речники еще что, вот моряки — совсем другое дело, — думал мальчишка. — Там масштабы простора иные и грохот волн о скалы». Николай буквально грезил морем, но это были мечты, а учиться необходимо было в лесотехническом техникуме.

Техникум располагался в старом монастыре, и каждый день после занятий они с парнями бегают по руинам. Рядом текут две речушки — Ковда и Песья Деньга. Последняя — приток Сухоны, и туда Коля ходит наблюдать за работой речников, буксирами и баржами. Время на дворе голодное, карточное, но светлое и очень веселое. Все верят, что скоро настанут хорошие дни, отменят продуктовые карточки, в магазинах в изобилии появятся товары и заживет советский народ сыто и довольно не только в больших городах, но и в таких райцентрах, как Тотьма, потому что советская родина — лучшая в мире.

Коля учится в техникуме запросто, без напряжения. Кое в чем он даже лучше своих сверстников, в том числе «домашних», из вполне благополучных тотемских семей. Лучше и по знаниям, и, главное, в понимании жизненных ситуаций. Он, детдомовский парень, знает, что всего надо добиваться самому. Для этого нужны удача и целеустремленность. Николай в глубине души сознает: техникум — не для него, но прошлогодняя обида за то, что его, Рубцова, выпускника семилетки, не приняли в рижскую мореходку из-за каких-то там неполных месяцев, не отпускает парня до сих пор. Он тогда посчитал это придиркой, обиделся и уехал назад, поступил в техникум в Тотьму; оставил, но не забыл мечту о море. Прошел год, и уже есть полные 15 лет, так необходимые для поступления в училище, но что-то не отпускает его из этого городка. Конечно, это девушка. Коля не знает ее имени и вообще видел всего пару раз в библиотеке, но при каждой встрече его бросает в дрожь от внезапно наступающего волнения.

И в эти минуты в голове его рождаются стихи.

Он помнит их наизусть, некоторые записывает в толстую тетрадь, некоторые поет, подыгрывая себе на гармошке. Сверстникам смешно, глядя на Колю. Они не понимают, как это можно — писать стихи. Может быть, он дурачит всех, выписывает строчки из книг, заучивает и выдает за свои? Наверное, хочет нравиться девушкам, что тут плохого. А если и сам пишет, тоже правильно, частушки многие сочиняют — чем не стихи? Вот только насчет любви дело обстоит не так просто.

Татьяна Агафонова с подругой, 1951–1952 учебный год, г. Тотьма

Черноглазая красавица с двумя ниспадающими на грудь косами нравилась многим. Было в ней что-то необычное: внешность как у шамаханской царицы, манеры или, может быть, взгляд? Она училась в педучилище и жила в общежитии, значит, приезжая, не тотемская. Но в библиотеке, где Коля видел ее, всегда на первом месте стояли книги, и он так и не нашел времени для знакомства — так ему думалось, хотя чувство смущения играло здесь, видимо, не последнюю роль.

Другое дело — танцы. Здесь у Николая все козыри на руках: он и танцор, и гармонист. Девушкам нравятся гармонисты, и хоть репертуар исполнителя невелик, слушатель также невзыскателен. Научился играть частушки «отвори да затвори» — и вот ты уже в почете, а если «барыню» или там «цыганочку» сможешь — все, званый гость на все праздники и любимец девушек. Техникумовские девчонки ревновали будущих учительниц и, бывало, не пускали их в танцевальный зал техникума, но те все равно стремились сюда на танцы: в педучилище парней почти не было.

В один из таких вечеров в канун нового 1952 года Николай увидел свою красавицу на танцах в лесном техникуме. Гордая такая пришла, в хорошем новом платье, и рукава по моде, фонариком. Не у каждой в ту пору были наряды, а у нее были… Сердце снова екнуло. «Эх, была не была!». Николай передал гармонь товарищу и шепнул: «Давай вальс». Заиграла двухрядная. Не успел он подготовиться, как пары уже закружились в танце. Девушки, не дожидаясь нерасторопных кавалеров и ловя каждую минуту музыки, танцевали друг с другом: это пошло еще с войны — мужчин на всех не хватало.

1952 год

Николай Рубцов

Татьяна Агафонова

Здания Спасо-Суморина монастыря, где располагался лесотехнический техникум, г. Тотьма

Красавица тоже вышла в круг с подружкой.

— Знаешь их? — спросил Николай кого-то из техникумовских.

— Да, это Маня Некрасова и подруга ее Агафонова Татьяна — она не местная, из Шуйского.

— Давай разобьем пару, — предложил Николай однокурснику, — только чур я иду с Татьяной.

— Давай, — согласился тот, — только смотри, как бы Переляев про это не узнал и не поддал тебе, девушка-то чай его. Николай Переляев был высокий симпатичный парень, из местных, завсегдатай городских танцев. Но в техникум ему, как и другим тотемским, дороги не было. Отношения у общежитских с местными всегда были плохи, и предостережение имело смысл.

— А чхать мне на это, — зло выплюнул Рубцов, — видали в детдоме и не таких, пошли…

Сейчас это смотрелось бы по меньшей мере странно, как два парня, притворно танцуя, приближались к паре девушек. Когда до них оставалось совсем чуть-чуть, оба, как по команде, хлопнули в ладоши. Это называлось «разбить пару». В таком случае девушки отказать не могли, и уже через секунду Николай кружился с Татьяной. «Маленький какой, как семиклассник», — подумала она тогда. Танцевал Николай хорошо, и девушке было приятно вальсировать с ним. Музыка смолкла неожиданно скоро. «Эх, долго собирались, — подумал Николай, — но ничего, лиха беда — начало, будет еще вальсов». Он побежал курить на улицу, сердце стучало, было жарко, так что расстегнул до конца молнию на куртке. Кто же мог подумать, что это был их первый и единственный вальс.

Так началось это знакомство. В тот же вечер Николай отправился провожать девушку после танцев. Это он так думал, следуя за ней на расстоянии, позади группы техникумовских ухажеров, провожавших студенток до общежития. Татьяна оглядывалась и хихикала. «Какой смешной паренек»! Буквально через несколько дней Рубцов стал появляться в общежитии педтехникума. Он приходит часто, иногда один, но чаще с другом — однокашником Валей Борзениным. Всегда остроумничает, иногда дерзит будущим учительницам. Таня чувствует, что нравится Рубцову. Он всегда заговаривает с ней как бы мимоходом, но спрашивает о чем-то необычном: что она читает сейчас и какое ее мнение об этом. Николай видит, что Татьяна отличается от его простоватых однокурсниц-подружек из лесного техникума. Их встречи — конечно, товарищеские — продолжались всю зиму. Выделяла ли Таня Николая среди парней-сверстников? Впоследствии она признается, что нет. Конечно, она обращала внимание на его опрятный вид, умение вести разговор, несомненную эрудицию, но все эти достоинства перечеркивала одна дурная черта характера паренька. Больше всего девушке не нравились в Николае резкость, нетерпимость к иному мнению и злое какое-то ехидство. Он мог вспылить, высказать свое суждение по поводу и без и неожиданно уйти, оставляя почву для пересудов.

Однажды в их комнату постучали. «Открыто, входите», — закричали девчонки. Вошли двое — Рубцов и Борзенин. Николай протянул Татьяне открытку со стихами. «Мне?» «Тебе». Парни встали, скрестив руки на груди, у самой двери. Подписи под стихами не было, но она как-то сразу поняла, что это написал он, Николай. Начала читать, сначала расстроилась, а потом сильно рассердилась. Стихи были посвящены ей. Лирическая героиня произведения казалась автору не в меру гордой, самовлюбленной, вздорной и высокомерной. Поэт не жалел эпитетов из числа самых обидных для любой серьезной девушки. Таня покраснела и в сердцах разорвала открытку. «Больше слова с ним не скажу». Лицо ее пылало от оскорбления: «Зачем, зачем выставлять ее на посмешище? А если открытку уже кто-то прочел до нее?» Нет, больше с этим Колькой Рубцовым она не знакома. Встала из-за стола и подошла к окну, всем своим видом показывая парням, что разговора дальше не будет.

Напрасно Николай приходил потом в общежитие и искал встреч с Татьяной. «Гордая и самовлюбленная?» — так на, получай! При виде Рубцова она демонстративно поджимает губы, встает и уходит из компании. «Таня, ты куда?» — кричат вслед подруги. «Пойду, есть и другие дела, чего зря языком чесать», — и так искоса на Рубцова взглядом — как он? А он страдал, страдал от своей несдержанности, оттого, что с каждым днем Таня казалась ему все недоступней и потому лишь милее. Он раз за разом приходит к реке Сухоне, смотрит вдаль, на тот правый берег, где в лесах зимует его любимая деревенька Никола. Чего бы вроде: детдом, война, голод, а кажется, лучшие годы были!

Студентки педучилища, второй курс, г. Тотьма, 1952 г., в верхнем ряду третья слева Т. Агафонова

В кругу друзей: Т. Агафонова слева, Николай Переляев (в центре), 1954 г.

Подули весенние ветры, на Сухоне почернел и разбух ледовый покров, вскоре начался ледоход, а сразу же за ним и навигация. Снова кругом речники в тельняшках, баржи, буксиры. «Операция „Юг“, все силы на весенний завоз!», — призывает районная газета. Коля окончательно забросил учебу и уже не ходит на занятия. Назло ей, самовлюбленной гордячке, он уедет и будет ходить по морям и, возможно, даже станет капитаном. Теперь ему уже ничто не помешает, у Николая есть все необходимое, даже паспорт, который он получил еще зимой. С паспортом хоть куда, хоть в Москву. Не всем его дают: вот в деревнях, в колхозах — все без паспорта, и захочешь, да не уедешь. А он уедет, уедет и забудет…

Друг, Валентин Борзенин, тоже разделяет его взгляды и тоже не хочет больше учиться в лесотехническом. Они много говорят с ним о море и решают ехать поступать в Архангельское мореходное училище.

Весеннюю сессию Рубцов так и не сдал, забрал документы из техникума и попрощался с Тотьмой. Валя Борзенин, хоть и не имел задолженности по предметам, забрал документы — видимо, за компанию. Договорились встретиться в Архангельске, но пока их пути-дороги расходятся. Рубцов едет в Череповец. Там живет сестра Галя, от нее он узнал семейные новости: оказалось, что у отца новая жизнь и маленькие дети от молодой жены. И он, Коля, теперь как ломоть отрезанный — вроде и есть родня, а вроде и нет. Сестра предлагала ему остаться на строительстве домны, говорила, что рабочие руки нужны и ему обязательно дадут общежитие. Но куда там, на Шексне Николай снова увидел речников в тельняшках, услышал гудки пароходов, и снова сердце наполнилось мечтой о водной стихии. «Я поеду поступать в мореходку!» — «Куда, снова в Ригу?» — «Нет, ни за что, есть и другие места». Рубцов сел в поезд и через сутки прибыл (видимо, «зайцем») в Архангельск. Экзамены начинались через пару-другую недель, и было еще время подготовиться. Документы у него приняли без проволочек, обещали сразу же зачислить на второй курс, поскольку Николай предъявил справку из тотемского техникума. Обещали, но не приняли… Сам Рубцов позднее вспоминал, что не прошел в училище по конкурсу. Есть и еще одна история о поступлении Николая в «архангельскую мореходку».

Можем ли мы сейчас поверить иной версии? Выглядит она правдоподобно и вполне могла произойти на самом деле. Абитуриентам надо было где-то жить и чем-то питаться. Рубцов денег не имел, и в приемной комиссии решили пристроить детдомовца в помощь завхозу на разные работы. Заработанные деньги шли на оплату еды и жилья. Конечно, все это в те времена стоило копейки и детдомовца вполне могли поставить на бесплатное довольствие, но сам факт заработка имел важное воспитательное значение. Все шло хорошо, пока Николай однажды не показал свой характер, сравнив завхоза, немолодого уже человека, большую часть жизни проработавшего в системе исправительно-трудовых лагерей, с Плюшкиным. Поначалу завхоз добродушно рассмеялся, подумав, что абитуриент говорит о Пушкине. Нашлись добрые люди, подсказали, уточнили насчет личности героя, добавили от себя, что Плюшкин — как «курва лагерная», все, что плохо лежит, тащит. Это была смертельная обида. Завхоз пошел к руководству, и судьба абитуриента Рубцова была решена. Николай надеялся до последнего, даже ходил на общественные работы с поступившими курсантами, но тщетно — в мореходное училище его не взяли. Рухнула еще одна надежда. Боль многократно возрастала от мысли, что Валентин Борзенин, которого он сговорил ехать, без проблем стал курсантом училища. Дороги их разошлись навсегда.

Осенью 1952 года Валя Борзенин по старой памяти напишет письмо Татьяне Агафоновой и предложит свою дружбу. Письмо останется без ответа. Валентин был настойчив и через некоторое послал еще одно, вложив туда важный аргумент — свое фото в морской курсантской форме. Ответа снова не последовало. Он не знал, конечно, что у Татьяны в Архангельске был другой адресат, тот самый Колька Рубцов, с которым они сдавали экзамены в «мореходку». До сих пор никто из биографов поэта не разыскал Валентина Борзенина. Можно только представить, какие важные сведения мог бы он открыть для истории. А может, еще не поздно? Сколько ему может быть сейчас, немного за семьдесят?..

12 сентября 1952 года Рубцов, едва успокоившись после отказа в приеме на учебу, поступает работать на траулер угольщиком — помощником кочегара. Он мог бы торжествовать: вот оно, море, романтика волн и штормов. Но юношеские грезы сразу же разбились о тяжелый, изнурительный труд человека, покоряющего день за днем морскую стихию. Сколько бы ни было за людьми побед, море в одночасье отыгрывало свое и все начиналось заново…

«Я весь в мазуте, весь в тавоте, зато работаю в тралфлоте», — пытался переиначить он на стихотворный манер известный в кругах судоводителей всех мастей каламбур. «А что, заменил скабрезные слова — и вот уже стихотворение получается… или не получается? Ведь это не мое, народное, а что же мое?»

Николай часто задумывался об этом, стихи в тетради все прибывали, он пробовал, но не находил того, что искал. Ему казалось, что все уже было у других, а как найти себя в стихах?.. Надо слушать стук сердца, его ритм, слушать все время, при любых делах: «Я в фуфаечке грязной шел по насыпи мола…» Что в этой фразе такого? Вроде ничего, но нет, она веселая, по ритму живая, так и хочется подпрыгивать, приплясывать — да, именно приплясывать, ведь в душе музыка. Музыка, откуда музыка? Конечно, с пластинки, из радиолы, а вот и рифма: «вдруг откуда-то страстно стала звать радиола». Или лучше: «„тоскливо и страстно“… Надо записать…» Коля читал, что у поэтов это называется «тема», она может прийти в минуту озарения и остаться на долгие годы невостребованной, но потом наступит ее очередь и тогда получатся стихи. Коля хотел писать о море, это было так важно: человек и море, покорение пучины, но что-то не шло. Мысль уносила в сторону от океана к родным берегам, вспоминалось детство: луга, березы, тихие воды речушек, и всегда, как только подумаешь о родном, на ум приходит она, Татьяна. Как она там, в Тотьме? Уже на третьем курсе учится. И все так же неприступна для парней? Николай подумал об этом с явным удовольствием. А что если она его ждет? Кто они там для нее, салаги техникумовские. А он моряк, видал шторма. Коля нарочито повторил про себя «шторма» — так все моряки говорят; грамматически, наверно, неправильно, но краски, интонация… Нет, нельзя править профессиональный лексикон, исчезнут обаяние и колорит действительности…

Он и не запомнил, как написал своей Тане первое письмо. Вышло это само собой, легко, как будто вчера виделись. Писал о море, работе, ни слова о мореходке; немного прихвастнул для солидности, запечатал, отправил. И вот праздник — она ответила! Ничего в этом ответе не было, так, тотемские новости, пересуды да приветы — дорого было не это, дорог был сам ответ, Он, Николай Рубцов, ей все еще интересен. Он хранил это письмо в нагрудном кармане, перечитывал раз за разом понимая, что испытывает при одной только мысли о Тане… Вслед за первым последовало еще письмо. Потом переписка стала частью его жизни, не той, тралфлотовской, а какой-то другой, только ему понятной; той самой, про которую говорят «личная». Он просил фотографию, Татьяна все не слала. Тогда Николай решил сделать первый шаг и отправил свою. «На память Тане. Г. Архангельск. Тралфлот, 29. V. 53. Н. Рубцов». Фотограф, конечно, был плохонький, Коля вышел на снимке какой-то сутулый, но это было не главное — важно, что он в тельняшке и фуражке-форменке. Был и еще один снимок в бушлате. «Его на потом», — решил Николай.

Фото Николая Рубцова, подаренное Тане Агафоновой, 29 мая 1953 г, Архангельск

Фото Т. Агафоновой с подругой, подаренное Николаю Рубцову, 1953 г.

Работа на траулере изматывала его, после вахты Рубцов валился спать, как подрубленный. Робу выдали на три размера больше, экипаж над ним подшучивает постоянно. Шуточки там совсем не те, что в Тотьме, — соленые, морские, да и темы у моряков для разговора все больше про жизнь беспросветную, кабаки да баб. Коля взрослеет месяц от месяца. Он уже не краснеет от вопросов о том, когда впервые был близок с женщиной, отвечает, сплевывая сквозь зубы: «Давно, в детдоме еще…» Он видит порядки на корабле, восхищается капитаном, пьющим на мостике в шторм кофе, недолюбливает своих непосредственных начальников, которые к нему явно придираются и неуважительно зовут килькой и малявкой. «А когда подрасту, кем буду? — задается он вопросом. — Из подручного переведут в кочегары? И все так же весь в мазуте, весь в тавоте, а попросту говоря — замарашка, грязнуля… видела бы она меня таким… нет, нельзя. Надо учиться, хотя бы на механика, механик — это уже фигура, хоть на судне, хоть на производстве. Вот и предложение имеется в Кировский горно-химический техникум: заполярный край, высокая стипендия, общежитие, устройство на комбинат по окончании, наконец. Решено, буду учиться на горного техника. А как же море?» Николай еще долго размышлял об этом и решил, что романтику бурь сподручнее познавать в капитанском кителе, а поскольку такой карьерный рост у него не предвидится, так и бог с ним, с морем…

Заявление Рубцова об увольнении на корабле встретили с удивлением: рановато еще, досыта морской романтики не нахлебался. Но когда узнали, что парень едет учиться, одобрили и отпустили с миром. Сентябрь нового 1953 учебного года Николай Рубцов встретил на Кольском полуострове в качестве учащегося факультета маркшейдеров Кировского горно-химического техникума.

* * *

— Алло, здравствуйте, это Татьяна Ивановна, — она была довольна, что смогла дозвониться с первого раза.

— Скажите, почему дипломная работа о Рубцове не получила «отлично»? Может быть, виновата я, не надо было приезжать?

Научный руководитель внимательно выслушал вопрос.

— Никто ни в чем не виноват, так уж вышло, студент защищает свою работу, и если он делает это на «хорошо», кто ж ему поставит «отлично».

— А может, все-таки дело во мне? — беспокоилась Татьяна Ивановна. — Я же видела, как в комиссии на меня смотрели: с недоверием, как будто я это все придумала, — сказала она и расстроилась: — Сама виновата, конечно сама, а кто велел на склоне лет создавать себе ненужные переживания воспоминаниями о далекой юности? Молчала же об этом почти сорок лет.

— Конечно, Татьяна Ивановна, дело в вас, — раздался в трубке голос научного руководителя, — каждый, кто слышал о Рубцове-поэте, примеряет на себя чувства его лирического героя. Поэта все любят, а вот поэт любил вас, и, судя по всему, сильнее всех остальных своих женщин, поэтому у любого здравомыслящего человека возникает вполне нормальное чувство ревности: а что он в ней нашел?.. И каждый решает его по-своему. Вам тяжелы людские пересуды, ну да теперь уж ничего не сделаешь, ваши отношения с Рубцовым стали всенародно известны, и каждый может по этому поводу высказать свое мнение, хотя, по-моему, некоторые уж лучше бы помолчали…

— Вы знаете, — Татьяна Ивановна напрягла голос, — иногда мне кажется, что я зря все это затеяла, но я не могла отказать одному хорошему человеку.

— Вы о Вячеславе Сергеевиче?

— Да, о нем, он же меня упросил рассказать про Рубцова.

— А вы напишите воспоминания об этом, очень интересное продолжение рубцовской темы получится.

— Но ведь вы знаете, он так ужасно ушел из жизни, я считаю, что где-то непонятым и незаслуженно отодвинутым на второй план.

— Вот об этом тоже напишите.

Они еще долго говорили на разные темы, время от времени возвращаясь в Рубцову.

— Вы знаете, Татьяна Ивановна, продолжение стихотворения «Я умру в крещенские морозы…?»

— Знаю, как же, но не всё, кажется, помню начало.

— И все начало знают, но страшная правда — в последующих строчках:

А весною ужас будет полный,

На погост речные хлынут волны.

Из моей затопленной могилы

Гроб всплывет, забытый и унылый.

Разобьется с треском, и в потемки

Уплывут ужасные обломки.

Сам не знаю, что это такое…

Я не верю вечности покоя.

— Вот покоя-то ему и нет! История жизни Рубцова вытащена на всеобщее обозрение, и эти «ужасные обломки» мы сейчас созерцаем.

— А почему ужасные?

— Потому что правда у всех своя: и у Дербиной, и у писателей-почвенников, и у разночинной братии «рубцеведов» и «рубцелюбов».

— Да, забыла совсем, — Татьяна Ивановна снова заволновалась, — меня же приглашали в Москву на телевидение в передачу про Рубцова, сказали, что будет его дочь, Дербина и писатели.

— Ни в коем случае не надо ехать, — быстро ответил собеседник, — им нужны только шоу и рейтинги, уж если здесь нет понимания, то на телевидении не будет и тем более. Все это затеяно ради сенсации: Дербина будет утверждать, что поэт умер сам, а она ему только пальчиками горло поцарапала, оппоненты будут обличать ее и обзывать волчицей. Ничего не решат, только переругаются и еще больше народ запутают.

— Так я и не поехала, — отвечала Татьяна Ивановна, — сказала, что болею…

В тот вечер она долго перебирала свой альбом, смотрела старые газетные вырезки. Вот оно, искомое фото: она с невысоким худеньким человекам в очках, Вячеславом Сергеевичем Белковым. Он был журналистом, критиком, но главное — биографом Рубцова. Именно он в далеком 1991 году написал ей первое письмо с просьбой рассказать о знакомстве с поэтом. «Никогда бы не подумала, что это тоже будет история». Татьяна Ивановна открыла тетрадь и начала записывать. Оказалось, что память не подвела и как сейчас она помнит все детали их переписки и встреч с Белковым…

Письмо из Вологды было неожиданным и очень расстроило адресата. Неизвестный Татьяне Ивановне журналист Вячеслав Белков спрашивал ее о знакомстве с Рубцовым. «Откуда он узнал? Столько времени прошло, и зачем все это, кому сейчас надо шевелить старое?» Татьяна Ивановна огорчилась не на шутку. У нее семья: муж, дети, мало ли что могут подумать, да и о чем писать? Ей казалось тогда, что все давно забыто и увлечение мальчиком Колей Рубцовым навсегда осталось в ее далекой юности. Кому нужны эти воспоминания? Страна в ужасном положении, людям надо думать о хлебе насущном, а не прошлое ворошить. Много чего тогда перевернула в мыслях, вспомнила одно, другое, а в итоге, когда села писать ответ, получился вежливый отказ. Журналист оказался настойчив, через какое-то время снова пришло письмо — и снова вежливая просьба рассказать хотя бы в общих чертах о самом знакомстве с Рубцовым в Тотьме во время учебы. Татьяна Ивановна мучительно долго думала, о чем написать, так чтобы не обидеть семью и не навлечь на себя ненужные пересуды. Ее краткие заметки о Рубцове были опубликованы в газете в июле того же года.

Белков не оставляет Татьяну Ивановну в покое, он пишет, что воспоминания надо продолжать, что многие стихи поэта могут быть навеяны событиями далекой юности и только она может пролить свет на истоки поэтических образов. Да, она знала об этом, знала еще с 1969 года, когда через 15 лет после расставания случайно встретила в Вологде Рубцова. Тогда еще не было местечка Старый базар, потому что не было нового рынка. Вся площадь, примыкающая к бульвару, была занята торгующими из южных республик и полностью заставлена какими-то лавками, ларями, навесами. Посреди этого восточного базара кощунственно возвышались остовы двух обезглавленных церквей, превращенных в мясные павильоны. Чтобы обеспечить прямой проход, в алтарных частях бывших храмов были прорублены двери. Одним краем базар выходил на улицу Маяковского у здания пединститута, который в тот год она заканчивала, другим — упирался в старый бульвар, березовую аллею, протянувшуюся от памятника Ленину до здания педучилища. Именно там, в полусотне метров от памятника, как раз напротив входа на рынок, и увидела Татьяна Решетова в июле 1969 года Николая Рубцова. Об этой встрече она спустя годы будет рассказывать неоднократно, но тогда, в 1991 году, она решила, что хватит воспоминаний, и сказала Белкову нет. Их переписка оборвалась.

Татьяна Ивановна снова разволновалась. Каждый раз, вспоминая последний разговор с поэтом, она невольно думала, почему же он оказался так жесток к ней в стихотворении, востребованном вскоре после их встречи и опубликованном в популярной тогда молодежной газете «Вологодский комсомолец».

Это было как раз накануне первого сентября 1969 года: она, как обычно, открыла «молодежку» и обнаружила в ней подборку стихов Рубцова. Прочла, расстроилась. Стихи вроде бы как и без имени, но она точно знает — это про нее. «Письмо», «Ответ на письмо». Поэт вспоминал события после августа 1954 года, когда она уехала по распределению в Азербайджан:

Дорогая! Любимая! Где ты теперь?

Что с тобой? Почему ты не пишешь?

Телеграммы не шлешь…

Оттого лишь — поверь

Провода приуныли над крышей.

Оттого лишь — поверь — не бывало и дня

Без тоски, не бывало и ночи!

Неужели — откликнись — забыла меня?

Я люблю, я люблю тебя очень…

Стихотворение датировано 1956 годом. Наверное, написано, когда она, Татьяна, еще работала в закавказской республике. А вот рядом еще одно, в продолжение:

Что я тебе отвечу на обман?

Что наши встречи давние у стога?

Когда сбежала ты в Азербайджан,

Не говорил я: «Скатертью дорога».

Да, я любил. Ну что же? Ну и пусть.

Пора в покое прошлое оставить.

Давно уже я чувствую не грусть

и не желанье что-нибудь поправить.

«Какой обман — он что, что-нибудь знает?» — Татьяна заметно нервничала. Ей не хотелось, чтобы некоторые факты из ее жизни того периода стали известны широкому кругу, тем более Рубцову. Концовка стихотворения показалась ей особенно обидной:

Слова любви не станем повторять

И назначать свидания не станем.

Но если все же встретимся опять,

То сообща кого-нибудь обманем…

«Кого обманем?» Впрочем, кого предлагал обмануть Рубцов молодой замужней учительнице, было понятно. Их разговор тогда у рынка она помнила в мельчайших подробностях. Татьяна опаздывала на консультацию перед выпускными экзаменами и торопилась во второй корпус педагогического института, что на улице Мальцева Бежала бегом (а разве можно бежать шагом?) и вдруг увидела Рубцова. Он шел в компании какой-то неряшливо одетой женщины в зеленом пальто. Бросилось в глаза, что шли они не вместе, он был на полшага от нее, но это не мешало им о чем-то разговаривать. Татьяна вспомнила, что хотела было пробежать мимо, но, узнав Рубцова, оглянулась и невольно окликнула: «Коля!» Он обернулся, на мгновение застыл, словно оцепеневший, «сделался какой-то нездоровый,» — вспомнила свои ощущения Татьяна Ивановна. В тот момент она разглядела его очень хорошо. Плешина, черный мятый костюмчик, нервная дрожь в коленях: «… По внешности понятно, что живется ему нелегко», — сделала вывод Татьяна, и учительнице-аккуратистке сразу же вспомнились ровные проборы и стрелки на брюках другого Коли Рубцова из середины пятидесятых. Да, время меняет. Николай был растерян, она вспомнила, как он попросил хотя бы три-четыре минутки поговорить. «Я опаздываю на консультацию», — возразила Татьяна. «Ну пожалуйста», — почти умоляюще сказал он…

То, что вместилось в эти короткие минуты, она запомнит навсегда. Николай говорил, что пишет стихи, что большинство стихов — о их юности и почти все они — о любви… что много в этих стихах о ней, не прямо, но там, где образ Родины, березки и девушки, — о ней.

«Как мне понять, что именно эти стихи о нас?» — полюбопытствовала Татьяна. «Да ты их узнаешь», — ответил поэт. На прощание он прочел несколько строк… и еще сказал, что недавно ему дали квартиру на улице Яшина, приглашал в гости, сообщил, как позвонить, чтобы знать, что пришли не чужие. Вот и все, они пожелали друг другу успехов и, сказав «до свидания», разошлись по своим делам. Татьяна побежала по бульвару в сторону института, оглянулась на Рубцова, он прощально махнул рукой… Такая история.

Какие-то люди потом в биографиях поэта будут сомневаться в ее случайности и вообще сомневаться, была ли она, эта встреча. А зачем ей сочинять? Что было, то было, ведь случались и еще мимолетные появления Рубцова в ее жизни, но она об этом никогда не писала, считала, что ни к чему. Вот, например: за пару лет до их разговора у базара они с подругой в ожидании парохода до Шуйского зашли перекусить в ресторан «Поплавок» (так звали дебаркадер на реке Вологде, переоборудованный под точку общепита, он и сейчас стоит на том месте, рядом с памятником Рубцову на пристани). Народу не было, они сели за столик, и вдруг в углу зала она увидела Николая. Он был пьян, на столе была бутылка, какая-то дешевая закуска, но взгляд… поразил взгляд, тяжелый и угрюмый. Рубцов увидел ее и стал с силой двигать стаканом по столу. Татьяна испугалась, что Рубцов начнет шуметь, шепнула подруге, и девушки, так и не сделав заказ, убежали обратно на пристань.

Или еще, уже не помнит в котором году, где-то после 1963-го, ехала в Вологду на пароходе. Села на пристани в Шуйском, вдруг видит — у трапа стоит Рубцов. Сухо поздоровалась — а как же, были причины. Народу полно, села с вещами у машинного отделения. Рубцов несколько раз проходил мимо, но заговорить не решился. Уже потом она поймет, что он ехал из Никольского, наверное, на учебу в Москву. Была и еще у них одна встреча, но о ней никто не узнает, зачем ворошить прошлое.

В тот день их случайного свидания Рубцов был трезв. Татьяне показалось, что как-то даже не уверен в себе, застенчив, что ли… Она была убеждена, что расстались они тогда у рынка по-доброму. Уже дома в Шуйском нашла в библиотеке сборники поэта и прочитала все его стихи. Татьяна была потрясена: то в одном, то в другом произведении она находит сюжеты из их юности. О них она бы никому никогда не рассказала, такой уж характер! И вдруг эти стихи — «Ответ на письмо», злые, обидные, пошлые в своих непристойных намеках. В газете стоит дата — 1958 год. Значит, стихи написаны давно, но не публиковались, и вот теперь поэт решил придать их огласке, жестоко отомстив ей… Правда, это известно только им одним, так пусть это будет ее тайной. Никогда больше Татьяна не вспоминала Рубцова, до самого трагического известия о гибели поэта. Молчала много лет и потом, молчала бы и дольше, если бы не Вячеслав Белков.

Судьба снова свела Т. И. Решетову с журналистом через подругу Марию Бугримову. Та сообщила Татьяне Ивановне, что журналист ждет ее к себе в гости в Вологду на открытие домашнего музея, посвященного Рубцову. И вот она на квартире у Белкова, в районе, где раньше жил плавсостав речного флота. Микрорайон так и назвали: «посёлок водников». Правда, местные почему-то чаще именовали его «затоном», что тоже по-речному, в тему. Здесь, в Затоне, на улице народного бунтаря Степана Разина и проживал Вячеслав Сергеевич. Музей Рубцова располагался у него в квартире, прямо в писательском кабинете. Татьяна Ивановна увидела множество материалов о поэте, сборники его стихов и две женских фотографии — Людмилы Дербиной и свою… «Как начало и конец», — подумала невольно.

Т. Решетова и В. Белков; с. Шуйское, районная библиотека, 2003 г., конверт, в котором В. Белков прислал письмо Т. Решетовой

«А вы были красивы…», — сделал комплимент Белков. «Каждая женщина в 18 лет по-своему привлекательна, — нашлась, чтобы не смутиться, Татьяна Ивановна. — Вот Дербина в молодости, тоже красива». Белков промолчал. «Да, Вячеслав Сергеевич, хочу перед вами извиниться за тон моего письма,» — продолжила она. «Какого письма? Не помню», — дипломатично уклонился от ответа журналист.

С этого времени и завязалось их сотрудничество. Татьяна Ивановна по просьбе Вячеслава Белкова вспоминала все новые и новые подробности их с Рубцовым встреч. Критик показывал ей стихи поэта, которые, по его мнению, были написаны под впечатлением их отношений. Стихов становилось все больше и больше. «Сейчас я думаю, что двадцать одно точно о нашей юности, а некоторые еще под вопросом,» — подвела мысленно итог Татьяна Ивановна. Вечер-другой просидела над тетрадкой, и воспоминания о Вячеславе Белкове были готовы. В журнале, с которым сотрудничала Т. И. Решетова, уже ждали этот материал. Надо опять ехать в Вологду, там обязательно будет встреча и с научным руководителем, он теперь для нее вместо Славы Белкова, все расспрашивает, что-то уточняет, говорит, что тему про поэта и его музу будет продолжать и непременно закончит книгой.

Татьяне Ивановне лестно: книга, и она в ней — главная героиня. Страшно, страшно довериться человеку, ведь они с Белковым такие разные. Вячеслав Сергеевич был очень мягкий, всегда только просил вспомнить, а этот требует и вопросы, бывает, задает не из приятных. И вот уже под его давлением кое-что всплыло новенькое. Вячеславу Сергеевичу она об этом не говорила, но, если надо для книги, она будет еще и еще погружаться в паутину былых событий. Иногда достаточно одного его наводящего вопроса — и давно забытое встает в памяти, и кажется, помнишь, как будто вчера это было. Или говорит, что думает, как дело было, и вдруг откуда ни возьмись — детали из прошлого: «нет, не так, а вот как…» Говорили часами; иногда он считал, что какое-то событие в изложении Татьяны Ивановны неточно, она злилась, он доказывал свою правоту, так как это умеют только историки и следователи. Приходилось соглашаться…

* * *

Кировск — маленький городок Мурманской области в самом центре Кольского полуострова. Рядом красивое озеро, вокруг горы со сказочным названием Хибины. Эти горы — настоящая сокровищница для народного хозяйства Страны Советов. Каких только полезных ископаемых тут нет! Но главным богатством этих недр является апатит. Это сырье, необходимое для фосфатных удобрений. Кировск молод, первые жители прибыли сюда в 1929 году. После смерти товарища Кирова этот населенный пункт, прежде именовавшийся Хибиногорском, получил свое современное название. С начала тридцатых годов здесь неуклонно, год от года растет производство, но рабочих рук остро не хватает.

При товарище Сталине многие работы делали спецпереселенцы и заключенные, теперь, после амнистии и пересмотра дел, многие из Кировска уехали. Вся надежда была на молодежь. Вот и рассылает по всей стране горно-химический техникум предложения для молодых людей приезжать в Кировск учиться на специалистов по добыче апатитов. Техникум стоит прямо у горы, здесь и разработки, и производство. Рубцов узнал все это в первые дни своего появления в городе. «Ну что ж, учиться так учиться! Ему не привыкать». Николай оказался старше своих товарищей по курсу и к тому же имел флотский стаж. Это возвышало Рубцова в глазах учащихся. Многое из того, что проходили по предметам, он учил еще в Тотьме, в лесотехническом, и поэтому считал, что может расслабиться. Ему позволительно было сидеть на последней парте и отпускать ехидные замечания, в том числе и в сторону преподающих. Однокашники смеялись, Николай гордился собой. В спортзале он играючи поднимал двухпудовую гирю. Сказывался опыт вахтенных авралов. В общении был весел, говорил всегда с юморком. Вот только юмор этот был понятен не каждому, кое-кто обижался.

Здесь, в Кировске, судьба сводит его с Николаем Шантаренковым. Они живут в одной комнате в общежитии и постепенно становятся друзьями. Общежитие — сильно сказано: барак с печным отоплением и дыроватыми полами. Здесь всегда холодно и сыро, того и гляди подцепишь простуду. Но Николаю это не помеха, ведь в общежитии он нечастый гость, впрочем, как и на занятиях. Факультет «горных штурманов» требовал от учащихся заниматься математикой и химией, но познавать маркшейдерскую науку Николаю не очень хотелось, гораздо более его привлекали литература и история. Николай Шантаренков потом вспоминал, как Рубцов читал книги по философии, увлекался биографиями великих людей. Много он брал и от случайных знакомых, которых, бывало, приводил на огонек в общежитие-барак. Откуда эти люди, что за прошлое у них и почему они знают то, о чем в книгах не написано, Николай не знал. Некоторые гости Рубцова имели лагерный стаж и говорили такие вещи, что страшно было слушать. От них Николай узнал о Есенине. Он переписывает стихи запрещенного поэта, выучивает их наизусть. Как же близки ему эти стихи! Коля просто «болеет» Есениным. Ему кажется, что поэт только тогда настоящий, если, как Сергей, бражничает, скандалит и будоражит мир своими стихами, написанными в перерывах между гульбой. И уйти поэт должен обязательно молодым, в зените славы, загадочно и трагично, как Есенин. Этот образ поэта-гуляки из рассказов случайных знакомых, кое-кто из которых утверждал, что знал Есенина лично и поэтому все, что говорит, есть истинная правда, прочно засядет в сердце Рубцова. По существу, он станет его идеалом во всех смыслах…

Коля любил побалагурить. Бывало, придет к девчонкам в жарко натопленную комнату и сидит, греется. А чтобы не скучно было, сказки им рассказывает и страшные истории. Девочкам уже спать пора, а он все не уходит, вот и зевают они, слушая Колины рассказы, а он потом обижается, что им неинтересно. Но, скорее всего, неинтересно было самому Рубцову, уже взрослому совершеннолетнему парню, среди этих подростков, почти еще детей. Поэтому он часто по нескольку дней не появляется в техникуме и общежитии. Где он, по каким притонам и с кем гуляет, неизвестно. Зато — как Есенин. А почему нет, ведь Николай тоже пишет стихи, а значит, поэт. Поэтам все позволено, они не такие, как прочие люди, они мыслят и чувствуют по-другому. Вот и его, Рубцова, давно бы выгнали за прогулы, но в наличии только выговоры да поучения, потому что всегда найдется тот, кто понимает и заступится. Коля прекрасно сознает, что он до сих пор имеет возможность оставаться здесь только благодаря ей, учительнице литературы Маргарите Ивановне. Она защищает прогульщика Рубцова на педсоветах, восхищается его сочинениями о родном крае, говорит, что он очень способный: рисует, пишет стихи в стенгазету; только вот характер… но это по молодости, повзрослеет — будет более мудрым и снисходительным к людям. В один из дней Николай Шантаренков стал свидетелем следующей сцены:

Конец ознакомительного фрагмента.