Из жизни лис

Александр Валерьевич Тихорецкий

Аня Снегирева – самая обыкновенная 16-летняя городская школьница, заядлая фантазерка и мечтательница. Романтичная, ранимая, комплексует по поводу внешности, остро переживает уход из семьи отца. Однажды она встречает Стефана, гостя из Швеции, приехавшего, чтобы написать картину, исполнив волю погибших в автокатастрофе родителей; между ними вспыхивает чувство. Стефан красив, остроумен, обаятелен, однако, за всей его открытостью, раскованностью скрывается что-то смутное, тревожное, какая-то тайна…

Глава IV

Остаток дороги мелькнул невнятным пассажем, аппликацией сна и реальности; Аня открыла дверь родительского дома, встретилась глазами с мамой. Сердце сжалось, как перед прыжком, но — ничего, пронесло, кажется — никаких вопросов, допросов, никаких даже намеков на разоблачение. Привычное «привет», привычный чмок в щеку, «ужин на плите», — и вот уже мама ушла к себе, тихо затворила за собой дверь. Мама, мамочка, мамуля; устала. Снова, наверно, после занятий — какой-нибудь факультатив, дополнительно-необязательная нагрузка-нервотрепка, а потом еще — сверхурочные, персональные неофиты-кровопийцы.

Как будто мама — единственный музыкальный педагог в городе! Ну да, она — лучшая, признанный авторитет, «делатель» звезд, ученики — сплошь лауреаты-селебрити, но это же не значит, что можно на голову садится! Но от желающих просто отбоя нет, едут, звонят со всей области, да что области — страны; пришлось даже номер телефонный менять! Потому, что только сними трубку, ответь — тут же пристанут как банный лист, стануть терзать просьбами — пойти навстречу, войти в положение, выкроить время. Кого-то прослушать, на кого-то обратить внимание — все хотят стать знаменитыми. А мама — добрая, безотказная. Да и потом, — это же все дети, для детей, как им откажешь?

Ну да, конечно, все на поверхности, — папа из-за этого и ушел. Когда в семье сразу две творческих личности — это уже слишком, перебор; в последнее время родители только и делали, что ссорились. Напропалую, так, что оставалось лишь гадать, кто же из них не выдержит первым. Первым не выдержал папа. Ушел, и сразу дома стало пусто-пусто. Одиноко и тихо. И сразу выяснилось, чего ему здесь не хватало — тишины. Зато теперь ею был полон весь дом, забиты все окна и двери, так, что иногда хотелось даже закричать, разбить что-нибудь, как-нибудь нарушить это проклятое сонное царство!

Тишина давила, угнетала, выдавливала. Мама стала задерживаться на работе, Аня под любым предлогами оставалась у Тоньки, а Оля с мужем вообще перебрались в городскую квартиру. Но дом требовал всех обратно, словно магнитом, гипнозом памяти притягивал к себе; и Аня, и мама возвращались, будто провинившись, избегая смотреть друг дружке в глаза; прошло еще немного времени, вернулись и Оля с мужем.

Все это, конечно, наложило отпечаток на ее психику, — не могло не наложить; с тревогой, нетерпением Аня ждала результат — как там все с ней получится? Получилось, впрочем, не особенно страшно — всего лишь пара-тройка комплексов, вполне безобидных для ее возраста, интроверсия — не так оптимистично, как хотелось бы, но и не так ужасно, как могло. А могло — ого-го! только подставляй карман: фрустрации-депрессии разные, стрессогенность-подавленность. Или чего еще похуже — какая-нибудь патология-неврастения, с заведением персональной карты в профильном диспансере. Хотя, конечно, отдавало все это душком инфантильности, кокетством, но не всем же покорять космос, не всем быть Жаннами д’Арк.

Может быть, поэтому ее маска (если, вообще, так можно назвать неуклюжие и неумелые попытки не выделяться, мимикрировать под остальных) максимально минимальна, — идеальное сочетание естественности и нейтральности. Тихая, скромная («…и уступаю я…»), умненькая, в меру послушная, себе на уме. Успеваемость — в норме, поведение — примерное, ни в чем предосудительном не замечена. Хобби — тоже вполне себе пристойные: чтение, музыка, рисование. Этакая серая мышка, середнячок, посредственность. Что? убого? унизительно? Да! Может быть, ей тоже хотелось чего-нибудь другого-этакого! яркого, незаурядного! Может быть, она тоже хотела быть легкомысленной и беспечной красоткой-хохотушкой! или наоборот, надменной, элегантной, цинично-презрительной, леди! Но и в притворстве, увы, тоже есть свои законы и цензура, как говорится, рожденный ползать… К тому же, особых-то предпосылок к полету и нет. И в самом деле — никакими способностями она не выделяется, никаких талантов за ней не замечено, — для семьи, просто изобилующей, можно сказать, кишащей знаменитостями — что-то невероятное и даже неприличное; иногда она чувствует себя подкидышем. Отец — гордость города, знаменитый художник, мама — не менее известный музыкант и педагог, сестра — ну так просто кладезь, одно сплошное дарование: тут тебе и музыкант, и художник, и скульптор, и поэт; вдобавок — красавица писаная, хоть сейчас на обложку в глянец. И, вообще, куда не посмотри, где ни копни — повсюду пьедесталы-постаменты-памятники, мемориальные доски; бегут, назидают строки энциклопедий-путеводителей: жил, работал, творил. И только она одна такая — никчемная, бесталанная, только ее Господь своим вниманием обошел. Как говорится — отдохнул…

И опять же — от такой несправедливости у кого угодно какой угодно психоз разовьется, разные там девиации-фрустрации, комплексы неполноценности, но она — ничего, привыкла, освоилась. Смирилась. Непросто, конечно (мягко говоря), чувствовать себя паршивой овцой, ловить взгляды — жалостливые, насмешливые, снисходительные, но она научилась, справляется. Вообще-то, на самом деле ей все это нипочем, давным-давно уже она нашла противоядие и спасение. Где? Догадайтесь с трех раз! Вот она — разгадка бытия, бином Ньютона! Да в мечтах, конечно! — где ж еще! Да! вот так примитивно! убого! банально! — песня, нечаянно найденная в маминой фонотеке: «…зато я умею мечтать…» стала девизом и лозунгом, концепцией нежданно-негаданно благоприобретенного достоинства. У нее есть талант! есть! Она умеет мечтать! И пусть это звучит наивно и пафосно, и пусть кто-то воображаемый крутит пальцем у виска — никто и ничто не способно ее переубедить, отговорить и отохотить; к тому же, наверняка и остальные грешат чем-то подобным, наверняка у каждого есть свой собственный облюбованный-сокровенный мирок. Куда можно возвращаться без боязни, когда захочешь, где тебя всегда ждут, понимают и любят. Ну да! да! эскапизм, побег от реальности, тянет, как минимум, на несколько строк в истории болезни, но вот скажите, чем лучше настоящий мир мира придуманного? Честно, положа руку на сердце? Да разве может сравниться этот серый, унылый, погрязший во лжи и несовершенстве склеп с прекрасной, ослепительной, остроумной сказкой! Где все устроено так, как вам хочется, где царят гармония и справедливость, правда неукоснительно побеждает ложь, а добро — зло. Там есть все: путешествия и приключения, подвиги и романтика, доблесть и благородство; там есть любовь и счастье, настоящие, без притворства и предательства, без разлук, такие, какие вряд ли отыщутся здесь, в рутинной и унылой, в гиблой и беспросветной, в общем-то, жизни.

А возможность перевоплощения? абсолютного предвидения? А путешествия во времени? О, какое это чудо! — видеть себя признанной красавицей, где-нибудь на балу, в шикарном платье, усыпанном драгоценностями, окруженной свитой блестящих кавалеров и беззаботно смеющейся их метким остротам! Или другой, гордой и непоколебимой, указывающей на порог какому-нибудь зарвавшемуся негодяю. Видеть себя в сотнях, тысячах ипостасей, переживать взлеты и падения, при этом мановением одной только мысли управляя миллионами судеб, верша историю, зная, что так будет всегда! Потому что она — полноправная хозяйка, никто и никогда не посмеет и не сможет оспорить, вторгнуться, нарушить. И никто и никогда не сможет узнать, разоблачить и высмеять.

Одно только напрягает — необходимость и неожиданность переходов, раз за разом реальность требует к себе. Назойливым звоном будильника, окликом подруги, металлическим голосом преподавателя, — и приходится возвращаться, приходится врать, подстраиваться, притворяться. Прятать темперамент, чувственность, романтичность, камуфлировать душевный диссонанс растерянностью, робостью, стеснительностью, — все эти пертурбации только добавили внутренней убежденности, стимулировали меланхолию и мечтательность. И скрытность, разумеется — любимым временем суток стал вечер, любимым местом — тахта, — можно без опасений сбросить маску, быть самой собой. Читать книжки, слушать музыку, мечтать. А лучше всего мечтается осенью, в такие вот лунные тихие вечера. Когда еще совсем тепло и сухо, и можно не закрывать окно на ночь. Вдыхать ароматы осенних цветов, ловить в сумеречной призрачной свежести едва различимые нотки увядания, дыхание близкой зимы. Угадывать все резче и жестче проступающие контуры, очертания остова, на котором еще совсем недавно цвело, пело, танцевало лето; становилось горько и нежно, грустно и тревожно. Она надевала наушники, включала старенькую песенку, которую так любила напевать мама: «Снова птицы в стаи собираются, ждет их за моря дорога дальняя…», — и мечты уже были совсем не те радужные, в которых, усыпанная бриллиантами, она царила среди лощеных интеллектуалов во фраках. В такие минуты представлялось что-нибудь трогательное, умилительное, душещипательное, галерея амурных пасторалей — чья-либо встреча, примирение, воссоединение. Чья-либо! — конечно, мамы с папой! Ну да! да! — романтик, фантазер! утопия! Но даже если не верить в чудеса — ведь не бывает же так, чтобы всегда было плохо и плохо! черная полоса рано или поздно, всегда сменяется белой! Должна сменяться, во всяком случае! А она верит! верит! И это — ее мечты, ее мир, она здесь хозяйка! у нее здесь всегда — белая полоса!..

И вот уже они идут все втроем (Оля уже взрослая и у нее муж есть!) по парку, и солнце щурится сквозь листву, и птицы поют, и сердце поет, и папа и мама молодые, красивые, влюбленные. И она рядом с ними, тоже красивая, счастливая, любимая, нарядная — все мальчишки так и заглядываются. Да что мальчишки! Вот предположим — в ее царстве все возможно! — в их город вдруг — ну да, так вот вдруг, ни с того ни с сего! — приезжает какой-нибудь известный Голливудский актер! Юный, но уже звезда — фильмы во всех кинотеатрах, фото во всех журналах-постерах. Приезжает, встречает ее и влюбляется без памяти, и они уезжают с ним в его Америку, прямо в Лос-Анджелес, и там женятся. И она тоже снимается в фильмах, и тоже становится звездой, и ее фото тоже — на всех экранах, на всех обложках… А? Чем не поворот? Ведь бывают же у судьбы такие вот зигзаги: из голодранцев — в князья, из прачек — в императрицы. Ведь так хочется, чтобы жизнь была яркой, необыкновенной, так хочется любви, счастья, приключений! А если так не получается — лучше уж умереть молодой, во цвете лет, — и вот уже послушное воображение немедленно рисует траурное, похороны: она в гробу, юная, прекрасная, в подвенечном платье, и у гроба, над ней убивается синеглазый красавец. Рыдает, как младенец, осыпает поцелуями ее безжизненное лицо. И вокруг — полно народу: мама, папа, Оля, Тонька, Сашка Трофимов, и все, все, даже Сашка, тоже плачут, рыдают, просто-таки заливаются слезами. Потому, что любили ее. И любят до сих пор. И только сейчас поняли это, поняли, но — как и всегда — слишком поздно; только и остается — убиваться, терзаться, горевать. И, конечно же, плакать. И Аня тоже всхлипывает, сворачивается калачиком (ну, вылитый Лисенок) под своим пледом и тихонько засыпает, будто проваливаясь в невесомость, отчаливая от берега в густую туманную даль…

Но сегодня все — по-другому, сегодня все скользит и кружится, и летит, и плывет в радужном круговороте, будто наркозом, блаженным наваждением притупляя боль от ожогов, укусов, уколов реальности. И вот уже позади церемония ужина, вечернее ритуальное чаепитие, Олины сквозь беспокойство (мужа Павла до сих пор нет, на звонки не отвечает) и от этого еще более ехидные шпильки: на тебе лица нет! не ешь ничего — не заболела часом? а, может, влюбилась? И все валится из рук, и все невпопад и все некстати, — пробормотать что-то уклончиво-нейтральное, улыбнуться как можно более невиннее, наскоро умыться, почистить зубы — чье-то лицо в зеркале, какая-то незнакомая девчонка, копна рыжеватых (рыжеватых, все-таки!) волос, шальные в пол-лица глазищи, матовая прозрачная бледность — и скорее! скорее к себе! К себе! в спасительный купол ночника! в прохладную свежесть простынь, уютную колкость пледа! Остаться одной, наедине с мыслями, чувствами, воспоминаниями, впечатлениями. Листать, перелистывать, смакуя минута за минутой, эпизод за эпизодом, будто в невидимую воронку убегающими, ускользающими свежевыжатым экстрактом памяти…

И отставлены, задвинуты на антресоли чопорная красавица и ее блестящие кавалеры, и пропущен очередной ролик об обаяшке Алисе, и бьется, пульсирует налитым бутоном то самое, главное, сокровенное, скрываемое от всех и даже от себя. Да, да, вот так, вот оно, вот они с Тонькой, парк. Последнее солнце, прощальное тепло, лебеди в пруду, ажурные тени на тротуаре, — все хорошо, все здорово, но почему так щемит в груди, почему так рвется сердце? «Все, что это лето обещало мне, обещало мне, да не исполнило…». Что это? слезы? Влюбилась? Все-таки влюбилась! Господи! Да! да! она и Тонька, и нет, нет, не существует никакого абсолютно выхода! Такого, чтобы и овцы, и волки, и всем сестрам; «третий должен уйти»? Или третья? О, Господи! ну, почему всегда за все надо платить! почему всегда надо выбирать! Между совестью и любовью, из двух зол, — разве она виновата в чем-то? разве от нее что-то зависит? И что теперь делать? А еще — вольный и дикий зверь, отважный гордый лисенок — как там она еще себя позиционировала? — все, все теперь побоку, попусту, все насмарку, — пришел дрессировщик и приручил. И подчинил. И — последний шаг, последняя черта, — она никогда не заходила, не переступала, никогда… Она не знает, что там, что дальше… Ведь она никогда, никогда… А, может, все-таки? Нет! Нет! Поздно! Тянет, тянет к нему, тянет как магнитом, и его к ней — тоже, — она видела! видела! она уверена! знает! И руку задержал, и все время рядом, и все время смотрел; один только последний взгляд чего стоит, она до сих пор его чувствует. Или все только кажется? Да? кажется?.. Или нет?..

Тихо пискнули половицы, скрипнула дверь маминой комнаты, сквозь полуприкрытые веки — мама, — тенью, на цыпочках (не разбудить Аню), проплыла привидением, скользнула в Олину спальню; сознание встрепенулось, встряхнулось — что там? что происходит? Аня затаила дыхание, вслушалась. В сквозной клочковатой тишине — шепот мамы, Олины приглушенные односложные ответы — тихо, невнятно, слов не разобрать. Потом — плач, Олин, тоже тихий, невнятный, бессильный, безнадежный; мечта повисла, распятая на рогатках реальности. Неловкая, беспомощная, скомпрометированная и дискредитированная, беззащитная в кинжальном свете безжалостных прозекторских ламп — любовь! морковь! — вот они, ее прелести-изнанка, оборотная сторона медали! Будто конфеты, — сначала сладко, а потом — кариес! И все неизбежно и предопределено, изучено и описано многократно, так отчего, отчего так получается? «…любви все время мы ждем как чуда…»? Ведь все-все-все — ведь все всё понимают! Понимают и все равно попадаются в одну и ту же ловушку, на одни и те же грабли! Ну да, да, надежда — я особенная, пронесет-минует, опять же — любовь зла (ну да, ну да, кто бы говорил!), но почему так? почему? Зная все наперед, находясь в трезвом уме и твердой памяти… Или не трезвой? не твердой? — вспомнить хотя бы саму себя, вернее — не вспомнить, — будто в бреду все, во сне, даже бабочка, летящая на огонь, в этом сравнении выглядит разумнее, рациональнее. Хотя… Наверно, это какой-то особый случай, супер заразный вирус безумия, передающийся воздушно-капельно; добро пожаловать, всем новоприбывшим и новопосвященным, добро пожаловать, Анечка… И уже — никакой маски, никакого притворства — счастье и боль делают их невозможными. Счастье и боль, боль и счастье; а вот это? — то, что она испытывает сейчас? — это счастье или боль? Боль или счастье?..

Конец ознакомительного фрагмента.