Орлы Наполеона

Александр Григорьевич Домовец, 2022

Император Александр Третий и президент Франции Карно весьма заинтересованы в заключении сугубо секретного союзнического договора между своими государствами. В Париж отправляется руководитель Российской академии художеств Сергей Белозёров – дабы представить свои работы, а ещё (о чём сам Белозёров и не подозревает) для выполнения весьма деликатной дипломатической миссии. Вот только во Франции уже много лет действует глубоко законспирированная организация бонапартистов, поклявшаяся отомстить России за крах своего кумира, да и в окружении самого художника находятся враги-завистники, готовые пойти на всё, лишь бы не позволить ему испытать очередной триумф… Новый роман лауреата Литературной премии «Во славу Отечества».

Глава четвёртая

Непризнанный художник — человек озлобленный…

Мечта заявить о себе на творческой ниве не сбылась. Общество равнодушно к его искусству. Миру не нужны выстраданные им картины, книги, симфонии. Взлёты ума, порывы вдохновения, душевные муки, бессонные ночи — всё, всё брошено на алтарь Минервы^[15]. И всё втуне.

Неутолённая жажда признания выжигает душу дотла. А где-то рядом аплодируют чьей-то музыке, зачитываются не твоими книгами, восхищаются чужими полотнами… Сознавать это невыносимо.

Кого винить? Кому мстить?

Роман Прокофьевич Звездилов принялся рисовать лет в пятнадцать. А уже в шестнадцать — погиб. В роли губителей выступили родные мать с отцом, сестра, дворня и ближние соседи, наезжавшие в хлебосольное имение Звездиловых. Все в один голос (кто искренне, кто снисходительно) хвалили работы отрока, рисовавшего взахлёб. Наслушавшись комплиментов, юный Роман твёрдо решил, что он — талант и что искусство — его призвание, о чём и сообщил родителям в самых восторженных выражениях.

Те, впрочем, смотрели на жизнь более трезво. Сына определили на правовой факультет университета, а после учёбы пристроили в крупную нотариальную контору. Годы юридической службы Звездилов потом вспоминал как затянувшийся дурной сон — тоскливый и бессмысленный.

Рисовать приходилось исключительно вечерне-ночной порою. Тем не менее страсть к искусству никуда не делась, напротив, с годами она становилась только сильнее. Горько думалось, что присутствие, посетители и документы крадут время, которое можно было бы посвятить живописи. И так сладко мечталось, что придёт день, когда с утра, напившись кофе, он вместо опостылевшей конторы твёрдым шагом устремится в собственную мастерскую — творить…

Между делом Роман Прокофьевич женился. Избранницей стала девушка, которая на званом вечере, заикаясь от волнения, похвалила вдохновенный рисунок, оставленный молодым человеком в её альбоме. Звездилов решил, что нашёл родственную душу, и без колебаний сделал предложение. Правда, следом выяснилось, что девушка вообще заикается. Но слово уже было дано…

Родители ушли в один год — друг за другом. Роман Прокофьевич унаследовал недурное имение, приличный счёт в банке и наконец-то расстался со службой. Теперь ничто не мешало отдаться живописи. И он ей отдался со всем нерастраченным творческим пылом. В уездной лавке, торгующей предметами искусства, до сих пор бережно хранят легенду о покупателе, который однажды возник на пороге и, пылко сверкая очами, смёл весь наличный запас кистей и красок, не забыв при этом про карандаши, альбомы и мольберт. Погрузил покупки в экипаж и с криком: «Трогай!» унёсся в цветущую весеннюю даль. (По другой версии, в заснеженную зимнюю.)

Теперь дело было за вдохновением, и оно не подвело. Избавленный от забот о хлебе насущном (к слову, приданое за женой-заикой взял изрядное), Звездилов без устали рисовал всё, что попадётся под руку. Героями его полотен становились люди и предметы, природа и животные. Сначала картины развешивали на первом этаже дома, потом дело дошло до второго, а затем наступила очередь хозяйственных пристроек. Роман Прокофьевич щедро дарил свои работы знакомым, дальним родственникам, даже бывшим сослуживцам, но полотен вроде как и не убывало.

Шли годы. Со временем Звездилов начал смутно ощущать что-то неладное. Счёт написанных работ уже шёл на пуды. Жена с тёщей от его картин по-прежнему были без ума, хватало комплиментов и от соседей, но… где же общее признание? Где газетные заметки и восхищённое обсуждение в обществе? Где, наконец, покупатели и заказчики?

Роман Прокофьевич занялся организацией собственных выставок. Его передвижной вернисаж кочевал по уезду, останавливаясь на постой во всех заведениях, где только соглашались принять. Общество друзей пожарных, церковно-приходская школа, дом призрения, самодеятельный театр… Со временем Звездилов географию расширил и начал гастролировать со своими картинами в окрестных городах. И рисовал, рисовал…

Однако ничего не менялось. Творчество Звездилова оставалось вещью в себе. Профессиональные художники, которым он показывал свои картины, пожимали плечами и уклончиво хвалили за трудолюбие. В салонах, где он увлечённо говорил о своих полотнах, вежливо переводили беседу на другие темы. Число посетителей выставок уверенно стремилось к нулю.

Многолетняя бесплодная борьба за признание не прошла даром. Мало-помалу Звездилов озлобился. Он и мысли не допускал, что его картины просто-напросто бесталанны и поэтому никому не интересны. Чёрта с два! Воспалённый ум подсказывал иную причину: интриги. Интриги собратьев по кисти! Это они, давясь от зависти, хулят искусство талантливого художника, высмеивают его работы, распускают слухи о творческой несостоятельности…

Но было и другое объяснение. Он, Звездилов, силой и масштабом дарования опередил своё время. Его просто-напросто не понимают… Думая об этом, Роман Прокофьевич проклинал недалёких современников и горько жалел себя. Слава будет, непременно будет, но — посмертная. А хотелось прижизненной!

Хоть так, хоть этак, — дело швах. Но упорный Звездилов не сдавался. За признание своего творчества он был готов биться энергично и беспощадно. Состоялся решительный штурм академии художеств. Президент академии Белозёров принял его, против ожидания, быстро и выслушал сочувственно. Однако, ознакомившись с привезёнными (отборными!) полотнами Романа Прокофьевича, поскучнел. Осторожно высказал несколько профессиональных замечаний и согласился провести за счёт академии художественную экспертизу работ.

Консилиум мастеров единодушно решил, что в картинах Звездилова искусство и не ночевало (хотя сформулировали в более мягких выражениях). Роман Прокофьевич был потрясён. Неужели хула недоброжелателей успела достичь столицы и повлияла на выводы экспертов? Оставалось одно: провести выставку работ в академии (а такие вернисажи традиционно собирали большую аудиторию), и пусть своё слово скажет публика — народ, далёкий от профессиональной кухни с её интригами и дрязгами. Вот это будет объективно!

О, как Звездилов возжелал этой выставки… Но Белозёров идею встретил холодно. Напрасно преисполненный жёлчи Роман Прокофьевич обивал порог президентского кабинета. Кончилось тем, что Белозёров наотрез отказал в проведении вернисажа и фактически назвал бездарностью. И это стало последней каплей. Уходя, Звездилов с мутной от гнева головой матерно пожелал Белозёрову провала его парижской экспозиции, о которой сообщали столичные газеты. Яростно хлопнул дверью. Мосты к признанию по линии академии были сожжены.

Отныне всю ненависть, на которую только способен непризнанный и поруганный демиург^[16], Роман Прокофьевич сосредоточил на Белозёрове. Убить бы его на дуэли… но, по наведённым справкам, тот как бывший гусарский офицер, в отличие от Звездилова, был дуэлянт искушённый и опытный. Сам убьёт. А ненависть, между тем, жгла душу и требовала выхода. Звездилов вставал и ложился с мыслями о мести — жестокой и беспощадной. Но какой?

Постепенно в голове созрел некий план. Для начала Роман Прокофьевич вслед за Белозёровым устремился в Париж, где уже не бывал давненько. Он был уверен, что выставка непременно провалится. Уж кто-кто, а французская публика с её тонким вкусом и стремлением к новизне не примет картины, созданные в классической манере. Убого! Скучно! Это вам не импрессионизм… Звездилов мечтал увидеть позор Белозёрова и великодушно, свысока, посочувствовать обескураженному обидчику. Тогда можно было бы считать, что месть состоялась.

Но вышло иначе. Выставка произвела фурор. Конечно, этому в известной мере способствовал скандал, устроенный бонапартистами на открытии, но всё же, всё же… Представляя торжество Белозёрова, Звездилов пил коньяк, не пьянея, и сходил с ума от ярости. Внутри всё клокотало — до головокружения, до потери чувств. Очередной успех, международное признание, восторг прессы… И кипельно-белый конь, на котором восседает Белозёров, будь он трижды проклят!

Гостиничный номер Звездилова был завален парижскими газетами, которым, кажется, нечего было публиковать, кроме заметок о выставке русской живописи. Некоторые из них поместили интервью с Белозёровым. Художник говорил о желании создать несколько полотен на французские темы. С этой целью он в ближайшие дни выезжает в провинцию, где будет писать средневековый замок и живописные виды близ коммуны Сен-При-Ла-Рош. Там и поживёт недели три…

— Стоп! — выкрикнул вдруг Звездилов.

Отбросив «Нувель де Пари», он залпом допил стакан. Рухнул в кресло. Рассудок, затуманенный ненавистью и спиртным, заработал — хаотично, лихорадочно. Белозёров хочет писать средневековый замок? Природные виды? Будет ему и замок, и природа…

Вызвав звонком портье, Звездилов попросил найти ему географический справочник Франции и расписание поездов. А ещё поручил отнести на почту телеграмму в Россию. В ней Роман Прокофьевич сообщал жене, что задержится в Париже ещё недели на две-три.

Выпроводив портье, Звездилов принялся укладывать вещи. Он был, как в тумане, и свои дальнейшие шаги пока представлял смутно. Однако с каждой минутой план действий складывался в голове всё четче…

А тем временем Белозёров со своей небольшой свитой, состоявшей из Фалалеева, Долгова и Марешаля, ехал в Ла-Рош.

Недолгое путешествие из Парижа прошло приятно. До Орлеана доехали первым классом, в удобном вагоне с мягкими креслами. На небольшой привокзальной площади, зажатой между плотно стоящими трёх-четырёхэтажными домами, заботой Марешаля их ожидал просторный экипаж, запряжённый парой гнедых лошадок. По старой гусарской привычке Сергей машинально оглядел их и остался доволен: коренастые, крепкие. В атаку на таких, вестимо, не поскачешь, но куда надо, довезут исправно. Тем более, по французским-то шоссе.

Наполеон в начале века накрыл империю превосходной дорожной сетью, что, впрочем, потом против него же и обернулось. В тысяча восемьсот четырнадцатом году по этим трактам русские, австрийские и прусские корпуса наступали на Париж форсированным маршем, и все отчаянные усилия императора остановить их оказались тщетными. Какие сражения кипели здесь несколько десятилетий назад…

— О чём задумались, Сергей Васильевич? — поинтересовался Фалалеев, выглядывая из окна экипажа.

Энергичный Семён Давыдович уже проследил, чтобы кучер уложил багаж путешественников, и теперь, томясь нетерпением, торопил спутников.

— Да так, ничего особенного, — рассеянно откликнулся Сергей.

Не объяснять же Фалалееву, что вдруг представил он поле битвы, на котором русские кавалеристы столкнулись в безжалостной сече с наполеоновскими полками. И он, Белозёров, на вороном коне, с саблей наголо, сшибается с французским драгуном в ярко-красном доломане и яростно рубит его в капусту! А потом мчится дальше, в самую гущу сражения, увлекая за собой отважных товарищей-гусар…

Почему-то в последнее время всё чаще вспоминалась военная юность. Вспоминалось Николаевское училище, родной Киевский гусарский полк вспоминался. О несбывшейся офицерской карьере Сергей не жалел, но мысли о давней службе приходили светлые, и были они подёрнуты печалью. Жизнь в разгаре, главное (хочется верить!) впереди, но многое уже и не повторится. Раньше он об этом как-то не задумывался, безоглядно шёл вперёд, а теперь душа нет-нет да и загрустит по ушедшему безвозвратно. Стареет, что ли?..

Но, впрочем, невесёлые размышления вскоре сменились более приятными. За окном экипажа проплывали аккуратные пшеничные поля, в конце апреля уже тронутые озимой зеленью. Кучер посвистывал и время от времени щёлкал кнутом, но больше для порядка — гнедые и так шли уверенной ровной рысью. Покачиваясь на мягких каретных подушках, Сергей с удовольствием предвкушал будущую работу. Напишет древний полуразрушенный замок на воде и деревушку напишет — уютную, с мощёными улочками, с красивыми домами, не соломой крытыми. Рассказывали ему, что французские сёла на русские совсем не похожи. Живут здесь богаче и чище. Европа…

Ехали с остановками часов пять, и наконец вечером вдалеке завиднелась огни коммуны Сен-При-Ла-Рош. Последняя верста пролетела быстро. Придерживая лошадей, кучер аккуратно въехал в деревню. Уже стемнело, и путь в гостиницу пролегал по узкой улочке, между светляками домашних окон. Насколько Сергей рассмотрел в прохладных сумерках, дома здесь были серокаменные, под шапками из буро-коричневой черепицы.

На пороге гостиницы «Галльский петух» их встретили немолодые мужчина с женщиной, — надо полагать, хозяин с хозяйкой. Марешаль, первым выскочивший из экипажа, обменялся с ними несколькими фразами.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

15

Минерва — богиня мудрости и искусства в Древнем Риме.

16

Демиург (др. — греч.) — творец, создатель.