Исландская карта

Александр Громов, 2006

Новый остросюжетный роман популярного фантаста Александра Громова написан в жанре альтернативной истории и «альтернативной географии». К началу двадцать первого века императорская Россия, процветающее патриархальное государство, занимает одно из ведущих мест в мировой политике, споря за глобальное влияние с Великобританией, Францией, Германией и другими развитыми европейскими державами. А Америки просто нет – ни Северной, ни Южной: от западных до восточных пределов Евразии простирается один огромный океан… Граф Николай Николаевич Лопухин, тайный агент Третьего отделения, получает личный приказ императора – сопровождать наследника престола, направляющегося с официальным визитом в Японию. В ходе плавания Лопухину удается раскрыть международный заговор с целью устранения наследника. Теперь осталось только расстроить планы злоумышленников – в открытом море, без поддержки русского флота, под дулами корабельных орудий исландских пиратов, у которых появился новейший неуязвимый суперлинкор…

Глава третья,

в которой граф Лопухин остается доволен «Победославом», чего никак нельзя сказать о наследнике престола, Нил слышит странные слова, а Еропка приходит в ужас в третий раз

Капитан Пыхачев, представительный мужчина лет пятидесяти, несолидно пританцовывал от возбуждения, водя гостей по кораблю. «Победослав», стройный красавец, чуть заметно покачивался на мелкой зыби, то и дело наваливаясь бортом на бревна и мешки с шерстью, свешенные с пирса на цепях и канатах. Приборка только что кончилась, дубовый настил палубы сиял чистотой. Несколько матросов под присмотром коренастого боцмана усердно надраивали медяшку. Высокая дымовая труба между фок — и грот-мачтами была выкрашена в черно-желтый цвет, что придавало ей вид шершня.

— Чудо, а не судно! — восторгался капитан. — Без малого две тысячи тонн, и машина удивительной мощности. Огнетрубные котлы новейшей конструкции! Управляемый зубчатый редуктор позволяет менять ход, не меняя давления пара. На этом мы экономим уголь. А обводы! Вы обратили внимание на силуэт? Лебедь! Стрела! На полном ходу я могу дать четырнадцать узлов, а кратковременно — до шестнадцати. И это, заметьте, без парусов! А при свежем бакштаге…

Рукой в белоснежной перчатке Розен провел по поручню трапа. На перчатке не осталось следа.

Лопухин, с самого утра еще ничего не евший, вежливо скучал. Вдохновенное красноречие Пыхачева показалось бы ему забавным, если бы не так сильно подводило живот. Граф знал за собой слабость к людям, влюбленным в свое дело. Но черт побери, капитан мог бы догадаться накормить гостей!

— Впервые командую столь прекрасным судном! — разливался соловьем Пыхачев. — Новейшая технология корпусного набора! Представьте, господа: четные шпангоуты и бимсы выполнены из беспорочного дуба, а нечетные — стальные. Корвет удивительно крепок, а как он слушается руля, господа! Вы посмотрели бы, как он управляется в свежую погоду! Мореходность просто замечательная…

Пустой желудок Лопухина выдал музыкальную руладу.

— А броневой пояс по всей длине корпуса! — продолжал восторгаться капитан, ничего не замечая. — Дубовая обшивка толщиною в один фут, а поверх нее — вы не поверите — два слоя легированной стали! Да-да! Это чудо металлургии, господа! Причем внешний дюймовый слой хромо-молибденовой стали обладает удивительной твердостью, а внутренний, также дюймовый, — вязкостью. На полигонных испытаниях такой «бутерброд» выдерживал десятки попаданий шестидюймовых конических бомб…

— Фугасных, конечно? — полуспросил-полуконстатировал Розен. — А бронебойных?

— Бронебойный шестидюймовый снаряд такую броню пробьет, — удрученно согласился Пыхачев, но сейчас же спохватился: — Правда, только на близкой дистанции и под прямым углом. А разве мы позволим противнику подойти к нам вплотную? У нас две восьмидюймовки на поворотных платформах. Вон на носу — одна из них. Вторая на корме. У нас, наконец, в каждом борту по пять казнозарядных скорострельных четырехдюймовок и на крайний случай две митральезы на верхней палубе! Мы можем драться.

— Безусловно, но…

— От боя с броненосцами мы уклонимся благодаря преимуществу хода, а легкие суда нам не страшны — утопим. Кроме того, с нами пойдет канонерская лодка.

— Вот это меня и пугает, — задумчиво вымолвил Розен.

— Почему же? — изумился Пыхачев. — Правду сказать, у «Чухонца» всего одно орудие, зато какое! Одиннадцать дюймов! Вес бомбы почти двадцать пудов. Не хотел бы я, чтобы такой гостинец угодил в моего «Победослава»! Нет-нет, господа, «Чухонец» нам крайне полезен. Он, правда, медлителен, развивает всего десять узлов, но ведь мы же не в гонке участвуем!..

— Каперанг рассчитывает после похода махнуть в контр-адмиралы, — шепнул Лопухину Розен. — Надеется на русское авось. А «Чухонец» — гнилая дрянь…

— Однако же одобренная морским министром, — шепнул в ответ Лопухин.

— То-то и оно. Я уже протестовал, но без толку.

Капитан Пыхачев был настолько занят восторгами по поводу «Победослава», что не заметил этих перешептываний.

Наконец дошло дело и до трапезы. Кают-компания встретила гостей гулкой пустотой. Пыхачев объяснил, что все офицеры, кроме вахтенного начальника, отпущены на берег. Поскольку завтрак давно уже кончился, а обед еще и не думал начинаться, кок мог предложить изголодавшимся Лопухину и Розену лишь холодную телятину с сельтерской. Граф удовлетворенно отметил, что вино до «адмиральского» часа не было предложено. По-видимому, капитан свято чтил морской устав.

Впрочем, телятина под горчицей была хороша.

— Вероятно, в походе нам придется питаться по большей части солониной и сухарями? — осведомился мало знакомый с морским бытом Лопухин.

Капитан обиделся:

— Отчего же солониной? Пусть меня разжалуют, если я заставлю вас хоть раз ее попробовать! Нижним чинам — и тем иной раз достается свежатинка. Я беру на борт двух быков, десяток свиней и птицу. На Сандвичевых островах, разумеется, закупим еще. И с ветерком в Йокогаму! Пшеничная мука есть. Масло постное и скоромное… Возможно, пополним запасы провизии и раньше, например в Дании…

«Так и есть: заход в английские порты не планируется», — подумал Лопухин.

— Закупите лучше побольше угля, — вставил Розен. — Что солонина да сухари? Еда как еда. Свежих фруктов только к ней надо, от цинги.

— Пятьдесят ящиков лимонов уже погружены.

— Дельно.

Дальнейший разговор не склеился. Капитан посопел носом, затем набил трубку и запыхтел ею. Терзая вилкой телятину, Лопухин незаметно приглядывался к Пыхачеву. Гм… Довольно демонстративно делает вид, что обижен, а значит, не обижен нисколько. Маска. Зачем она вам, Леонтий Порфирьевич Пыхачев, верный служака, моряк в пятом поколении? Только ли для того, чтобы высокие гости из чувства деликатности не совались в ваши капитанские прерогативы?

Данной загадки он не решил и не огорчился. Только в дешевых романах гениальные сыщики могут рассказать о человеке все по беглому взгляду на усы его дворецкого. В действительности одна встреча — повод для размышлений, не более. Для обоснованного вывода этих встреч нужно по меньшей мере две.

— Благодарю, было вкусно, — сказал граф, бросив салфетку рядом с пустой тарелкой. — Сделайте мне любезность, Леонтий Порфирьевич, прикажите вестовому поводить меня по корвету. Нет-нет, я не смею злоупотреблять вашим временем. У вас, вероятно, его и так немного.

— Истинная правда, — согласился капитан, поспешно вставая с места. — Столько всего еще не погружено… за всем глаз да глаз нужен… старший помощник отпущен в увольнение, а баталер новый, из добровольцев… хочу приглядеть сам… вы извините меня, господа? Я пришлю вам боцмана. Лучше него вам никто корвет не покажет.

— Через четверть часа, Леонтий Порфирьевич. Хочу покурить на воздухе. Ваш боцман найдет меня на верхней палубе.

Вслед за графом наверх поднялся и Розен. Отрицательно качнул головой, увидев подставленный Лопухиным портсигар:

— Благодарю, но от папирос откажусь. Привык к сигарам. Вот «канберра» ручной свертки. Не угодно ли?.. Но где же эти бездельники?

— Кто? — не понял Лопухин.

— Мои головорезы. Не обращайте внимания. У вас свои заботы, у меня свои.

И хотя граф имел на сей счет иное мнение, перечить он не стал. Еще не время. Очень скоро полковнику Розену придется убедиться: у того, кто отвечает за безопасность персоны наследника престола, не может быть чужих забот. Все заботы на судне и около — его заботы. Всюду ему придется сунуть свой нос, нравится это Розену или нет.

К сходням подкатила подвода. Несколько матросов и докеров принялись таскать мешки. Свежий ветер морщил воду, теребил снасти. Теснились к воде портовые строения, и сиял над их плоскими крышами купол собора, упираясь крестом в низкое небо. На внешнем рейде слабо дымили броненосцы «Нафанаил», «Рафаил», «Селафаил» и «Иегудиил».

— Вот настоящие корабли, — вздохнул Розен. — Не то что… Кстати, граф, вам известна история нашего корвета?

— Хм-м… — затруднился Лопухин. — По-моему, у него еще нет никакой истории. Судно совсем новое.

— Да, но закладывалось оно как императорская яхта. Хороший ход, изящество, комфорт, а вооружение только для салютационных стрельб. Потом многое переделали. И все равно судно осталось светской кокеткой, напялившей доспехи поверх бального платья. Вооружение слабо, бронирование недостаточно, угольные ямы малы, планировка неудобна.

— Капитан, кажется, держится иного мнения?

— Да, и в том беда его и наша. А вон, — указал Розен, иронически усмехнувшись, — приют убогого «Чухонца».

У соседнего пирса стоял неказистый с виду колесный пароходишко с закопченной трубой и двумя невысокими мачтами. Даже толстый ствол орудия на баке не мог придать ему воинственный вид.

— Он действительно развивает всего десять узлов? — спросил Лопухин.

— В штиль, надо признать, разовьет. Тем более что ему недавно очистили в доке днище. Но уже на трехбалльной волне эффективность гребных колес сильно падает. Боюсь, «Чухонец» все время будет отставать, а мы — ждать его. Кой черт боюсь — я уверен в этом!

— Почему же морское министерство настояло именно на «Чухонце»?

— Знать не могу — могу гадать. Плоха посудина, зато экипаж хорош. Капитан Басаргин толк в людях знает. Да и одиннадцатидюймовка нам очень даже может пригодиться, тут Пыхачев прав.

— Экипаж «Победослава», стало быть, хуже?

— Я этого не говорил, — осторожно сказал Розен. — Но посудите сами: чья-то умная голова решила скомплектовать экипаж наполовину из старослужащих, а на вторую половину — из гардемаринов. Мальчишки замечательные, но я специально выяснил: для большинства из них это плавание второе в жизни. Да и то первое было всего-навсего учебным крейсерством на Балтике. Как прикажете это понимать? Само собой, гардемаринам нужна морская практика, но почему непременно на «Победославе»?..

— И вы, конечно, протестовали, — с легкой улыбкой предположил Лопухин.

— Не злите меня. Да, протестовал. Кроме того, настаивал на включении в состав нашей группы одного транспортного судна. О результатах вы, я вижу, уже догадались.

Раздраженно жуя сигару, Розен отошел. Посмотрев вслед ему с сочувствием, Лопухин извлек из внутреннего кармана самопишущее перо и начертал на вырванном из блокнота листке несколько строк. Затем поманил к себе пальцем мающегося без дела Нила:

— Вот тебе рубль серебром. Снесешь эту записку в Большой дом, отдашь лично в руки генералу Сутгофу. Только ему и никому другому. Затем отправляйся без задержки в «Англетер», разбуди там моего слугу, он наверняка спит, бездельник, и передай ему, что я жду его как можно скорее со всем багажом. Нумер в гостинице мне больше не нужен. Да сам не забудь вернуться. Ну, что стоишь? Непонятно что-нибудь?

Нил кивнул.

— Внимательно тебя слушаю.

— Где искать Большой дом?

— Темнота. На Литейном. Спросишь — покажут. Только гляди у кого спрашивать. Еще что-нибудь?

— Но… как же я попаду в Питер?

— Сходни видишь? Ну и ступай.

— Барин, это остров!

— Я начинаю думать, что ты не из Сибири, а из Пошехонья, — сердито сказал Лопухин. — С рублем в кармане и смекалкой в голове можно добраться на край света. Тебе нужен совет? Пожалуй, дам один: не следует переходить залив по льду. До ледостава еще полгода, а Еропка нужен мне сегодня, от крайности завтра утром. Уяснил? Ну, дуй живее.

Нил дунул — только пятки засверкали.

…Коренастый боцман, уже виденный Лопухиным и отрекомендовавшийся Зоричем, не выказывал ни излишнего подобострастия, ни неудовольствия данным ему поручением, ни плохо скрываемого презрения к сухопутному. Битых два часа он сопровождал Лопухина по всем закоулкам судна, то и дело отвечая на бесчисленные вопросы «а это зачем?», «а тут что у вас?» с неутомимостью исправного механизма. Была в нем какая-то неторопливая основательность — качество, Лопухиным уважаемое.

Начали с кают. Бегло осмотрев свою, граф надолго задержался в походных апартаментах цесаревича. Проверил задрайки иллюминаторов, проявил большой интерес к дверному замку, для чего-то простучал обитые шелком переборки, подергал дорогую мебель, привинченную к полу на случай шторма. Изрядное внимание уделил светильникам — как электрическим, работающим от динамо-машины и поэтому сейчас бездействующим, так и масляным. Проверив крепления последних, пощелкав пальцем по металлическим колбам и удостоверившись в том, что опасность пожара сведена к минимуму, заглянул в ванную комнату, убедился в исправности ватерклозета и ничего не сказал.

Столь же пристальному вниманию подверглась соседняя каюта, размером поменьше и меблировкой попроще, предназначенная для слуг наследника. Затем наступил черед машинного отделения, кубрика, камбуза, лазарета, орудийной палубы, снарядных погребов, гальюна, трюмов… Не остались без внимания и угольные ямы.

— А это что за помещение?

— Так что, изволите видеть, корабельная мастерская, вашскобродь, — ответствовал боцман, пропуская графа вперед. — Тут лейтенант Гжатский мудруют. Бывалоча, по цельным суткам наверх носу не кажут, токмо токарный станок зужжит.

— Тот самый Гжатский, изобретатель морской гальваноударной мины? — проявил осведомленность Лопухин. — Тот, что построил воздухоплавательный аппарат тяжелее воздуха и пролетел на нем двадцать одну сажень?

— Истинно они.

— А это что, — указал граф на некое цилиндрическое тело аршина в четыре длиною, — новое изобретение? Тоже для воздухоплавания?

— Не могу знать, вашскобродь.

— Надеюсь, со взрывчаткой он здесь не экспериментирует?

— Никак нет. То во флотских мастерских, на берегу. Надо думать, их благородие и сейчас там. Они сурьезные.

По тому, как это было сказано, Лопухин понял, что боцман Зорич лейтенанта неподдельно уважает. Слушайте интонацию! У нижних чинов и унтер-офицеров она бывает весьма выразительной. В интонации скрыта настоящая оценка, не казенная. Иной с виду предан без лести всякому начальству, а прислушаешься — ого! А если не интонация, так физиогномика. Красноречивее слов.

— Ясно. А здесь что? Почему опечатано?

— Так что, вашскобродь, дирижабль.

— Не понял.

Зорич отер пот со лба.

— Вы бы лучше, вашскобродь, у командира спросили или у лейтенанта Гжатского, им лучше знать. А я так слыхал: велено удивить японцев и показать, что мы не лыком шиты. Англичане в прошлом году привезли в Японию железную дорогу узкоколейную сажен на двести длиной да и паровоз по ней пустили. Ну а мы, стало быть, везем дирижабль. Вот в энтом трюме каркас, значит, хранится разобранный, из гнутых труб, оболочка мягкая, двигатель, машина для добычи водорода и всякое запасное имущество. Пускай себе японцы английским паровозом чванятся, а мы над ними полетаем. То-то удивятся!

— Чудны дела твои, Господи! — поразился граф. — Еще какие-нибудь помещения на борту имеются?

— Токмо каюты капитана и господ офицеров, вашскобродь.

Лопухин кивнул. Уж если почти вся команда отпущена на берег, то офицерские каюты несомненно заперты. Но раз нет критической ситуации, хранящиеся в саквояже отмычки не понадобятся. Осмотр кают можно произвести позднее под видом нечаянных визитов.

— А это что за свертки? — указал Лопухин уже на верхней палубе.

— Так что, пробковые койки, вашскобродь, — отвечал Зорич. — Связаны и уложены в коечные сетки для просушки.

— Для просушки? Любопытно… А если дождь?

— Все равно положено, вашскобродь. Ежели ненароком выпадет кто за борт, ему койку кинут. А в бою — защита от пуль и картечин. Очень пользительное средство, многих спасло.

— Ясно. Спасибо, братец. Свободен.

Боцман убежал — и вовремя. Сводная команда матросов и докеров готовилась к погрузке скота. Огромнейший бык, удерживаемый за кольцо в носу, косил кровавым глазом, мычал и, кажется, не был согласен с перспективой морской прогулки. Под брюхо ему подводили брезент на тросах. По сходням тянули за уши упитанную свинью. На юте стучали молотки — там спешно заканчивали сколачивать тесные, как вагонные стойла, загоны. Сейчас же в стук вплелась виртуозная брань Зорича, недовольного медлительностью работ.

Думалось о деле.

И еще думалось Лопухину о том, что права русская поговорка: хуже всего ждать да догонять. Да, наверное. Но разве не в этом заключена вся суть работы сыщика?

Догонять пока было некого, приходилось ждать наследника, который, надо думать, прибудет завтра.

Ждать и наблюдать. В сущности, бездельничать. Тратить мозговую энергию на изобретение и решение вряд ли нужных проблем, чтобы только не думать о великой княжне Екатерине Константиновне. Что ей с высоты ее происхождения какой-то статский советник, да еще связанный с Третьим отделением! Разве райские птицы купаются в грязи?

Но уже сегодня должны прибыть секретные документы от генерала Сутгофа. И тогда начнется работа.

Скорее бы.

Нил был в растерянности.

Нет, он не думал о том, как добраться до Питера. Барин был прав: с серебряным рублем в кармане человеку везде дорога. Если уж честно, Нилу потребовалась гораздо меньшая сумма, чтобы проехать пол-России. Правда, без комфорта. Мягко говоря.

Дело было в другом.

Казалось бы — вот он, случай сбежать от таинственного графа, который не удосужился даже покормить своего человека! Не то слугу, не то воспитанника, в этом Нил еще не разобрался. Но покормить, да и обсушить все равно следовало. Хорош благодетель!

Зябко. Голодно.

Нил жалел себя, как побитая собачонка. Сбежать?

Ну уж нет!

Не секут — это раз. Барин позабыл накормить, зато дал денег. Авось после поездки и обеда еще сдача останется. Это два. А самое главное — интересно! Граф — большого ума человек. И барин важный. Сам царь-государь с ним вон сколько времени разговаривал. А самого Нила вытащил из воды великий князь. Как подумаешь, так голова кружится. На родине об этом лучше и не рассказывать — чего доброго накостыляют по шее за вранье. Ну, дела!..

Нил приободрился. Ноги пошли живее. А что в животе скучно, то это нам, как говорила бабушка, наплевать и размазать. Это мы мигом исправим.

Он разменял рубль, купив у торговки два бублика, и немедленно сжевал их. Жизнь начинала удаваться. Главное, она стала интересной и обещала впереди еще больше интересного. Да за такое пусть бы даже пороли — потерпеть можно!

Нил даже засвистел, глубоко засунув руки в карманы. Сейчас же под руку попалась записка. Интересно узнать, что в ней?

Грамоту Нил понимал. Четыре класса церковно-приходской — это вам не комар начихал. Отец, покуда был жив, вразумлял чадо: «Учись, сынок, не то чалдоном вырастешь, чалдоном и помрешь». Понукаемый к учебе словесно и при помощи вожжей, Нил превзошел все главные науки: правописание, арифметику, Закон Божий. А чего не превзошел, того, по его убеждению, и знать не стоило.

Он никогда не рискнул бы вскрыть запечатанное письмо. Но в кармане лежала просто записка — сложенный вчетверо лист из блокнота. Если бы барин хотел сохранить содержание записки в тайне, он как пить дать запечатал бы ее сургучом!

Утешив себя этим соображением и на всякий случай воровато оглядевшись по сторонам, Нил развернул лист. Увы, его ждало жестокое разочарование. Вместо нормальных русских слов по бумаге разбегались какие-то каракули. И букв-то таких не бывает…

До Васильевского острова Нил добрался самым простым способом: на крошечном почтовом пакетботе. Теоретически это стоило денег, но какому мальчишке трудно сквасить плаксивую рожу и заныть о несчастной своей доле? Типичный мальчишка на побегушках, то ли ученик сапожника, то ли трактирный слуга. После купания гимназическая форма, и без того старая, выглядела совсем плачевно и никого не могла обмануть, что Нилу и требовалось. «Сигай сюда, килька», — добродушно сказал ему усатый дядя и помянул недобрым словом Нилова хозяина.

Нил пробрался на самый верх. От пронизывающего ветра он укрылся за толстой черной трубой, извергающей дым; от трубы, кроме того, шло тепло. Нил еще немного постучал зубами по инерции, потом понял, что совершенно обсох. Пакетбот исправно раздвигал воду. В разрывах серых туч показалось солнце, и сейчас же ослепительно блеснул вдали золотой купол Исаакия. Справа и слева берега были низкие, приплюснутые и находились страсть как далеко. Понадобится доплыть — три раза потопнешь. Вона оно какое, море-акиян!

Через час причалили. Пришвартовались, как сказал добрый дядя. Весь Васильевский остров Нил прошел пешком, дивясь на улицы, которые здесь почему-то назывались линиями. Ну, на Пятой-то линии, наверное, прятался секретный оружейный завод, где делают винтовки-пятилинейки, это было понятно. А остальные линии? Неужто на них строят линейные корабли?

Сколь Нил ни вертел головой, кораблей он не увидел и пришел к выводу, что видеть их нельзя. Очень секретные. А потому, надо думать, строят их не прямо на улицах, а во дворах, куда просто так мимо дворника не пройдешь. Ой, мамочки!..

Мысль эту пришлось выпустить на волю, чтобы не мешала. Зато в строительстве разводного моста через Неву не было, по-видимому, ничего секретного. Нил вволю налюбовался на работу преогромнейшей паровой лопаты. Сердито пыхтя, дымя из высокой трубы и плюясь паром, чудо-механизм орудовал большущим загребалом на коленчатой ноге. Загребало было снабжено зубьями, чтобы ловчее вгрызаться в землю-матушку. Нил в восхищении покрутил головой. Ишь ты.

Однако же моста, разводной он там или нет, еще не было. У стрелки Васильевского острова мироед-перевозчик после долгого торга согласился на двугривенный, но с условием ждать попутчиков. Таковые скоро нашлись в лице двух студентов Горного института — с них мироед слупил по целому полтиннику, и те даже не пикнули. Известное дело — господа. Мундиры носят. Прошлым летом Нил видел одного горного инженера с золотых приисков, так ему сам пристав козырял и каблуками щелкал, а инженер в ответ только головой легонько вот этак кивал — и все. Ва-ажный!

Язык, он и до Киева доведет, а уж до какого-то там Литейного тем более. Правда, пешком по Невскому Нил пробираться не дерзнул — заметил среди разночинной публики нескольких субъектов с совершенно волчьими глазами. Бандюганы, не иначе. И полиции тут было много. Того и гляди замешаешься в какую-нибудь историю и не выполнишь поручение барина. К тому же первое поручение. Что тогда барин подумает? Иди, скажет, Нил с Енисея, на все четыре стороны, ошибся я в тебе, ни на что-то ты не годен…

Но что за город! Красивый и чудесный, устанешь дивиться, зато на кривых московских улицах не в пример уютнее. А тут как будто какой-то свирепый городовой ростом до неба взял да и нарубил улицы шашкой — и вдоль, и поперек, и наискось. Длинно и прямо. Вроде и не так далеко, а идти скучно.

Как Нила занесло на Сенную, он и сам не понял. Наверное, напутал прохожий, указавший направление, или зло подшутил. А может, пролетка, на запятках которой Нил бесплатно прокатился, свернула не туда. Разве поймешь! В тайге заблудиться куда сложнее, чем в этаком городе. Ну да ништо, дать крюка можно, ноги, чай, не отвалятся…

Огибая краем Сенной рынок, Нил читал вывески на торговых палатках и павильонах: «Колбасы Смердяева», «Скобяной товар. Б.Медведицын и сыновья», «Лучший урюк из азиатских колоний», «Мясо от Петра Скоромного» и тому подобное.

Надрывались зазывалы. Среди публики бойко сновали офени с мелочным товаром. А сколько народу торговало всякой всячиной с лотков! Были тут степенные владимирские и костромские мужики, окающие почище сибиряков, шустрые москвичи, налегающие на «а», ладогожане с пристрастием к букве «и», бранящиеся не по-русски белоглазые чухонцы и прочий нездешний люд. Был даже якут в кухлянке, выставивший на прилавок свой товар: соленую лососевую икру, смешные фигурки из рыбьего зуба и неплохой сохранности бивень, потерянный в якутских краях неизвестным мамонтом.

Лица, лица… Преобладали простонародные, но попадались и чиновные, и барские, и духовные. Сколько лиц!..

У ограды рынка гнусавили нищие с нарочно растравленными язвами, но к Нилу не приставали — скорее, наоборот, следили, как бы шкет сам не попер их милостыньку. Ну их. Нил вспомнил, как сам два дня нищенствовал на станции Тайга. Тоже пробовал ныть жалостливо. Подзатыльников огреб несчетно, а денег — семь копеечек, да и те отняла местная шпана. Кто по-настоящему нуждается, тот никогда много не выпросит, сноровка не та. К нищенству талант нужен и прилежание. Не вдруг научишься. Коли не желаешь попрошайничать всю жизнь, нечего и пробовать.

На Гороховой две кухарки, возвращающиеся с рынка с полными корзинами всякой снеди, горячо обсуждали сравнительные достоинства бульварных романов Ксаверия Ропоткина и Павла Леханова. Солидно процокали копыта ломовой лошади, и литературный спор был перекрыт зычным криком городового: «Куда прешь, морда! Осади назад! Ломовым не велено! Вот я тебя, мерзавца…»

Столичные извозчики вообще удивляли Нила. Помимо обычных «ванек», выглядевших пофрантоватее московских, и лакированных лихачей, тут обретались еще и «вейки», шиком пожиже, а то и вовсе безо всякого шику. Третий сорт. Как раз ломовому «вейке» городовой и орал: «Назад, назад подай, ворвань чухонская!»

«Всюду жизнь», — философски подумал Нил.

Вскоре он вышел на набережную еще одной речки — уже третьей, если считать от Невы. Все-таки воды в этом городе было ненормально много. «Фонтанка», — прочитал Нил табличку возле моста и стал вертеть головой в поисках фонтанов, но ни одного не нашел.

У парапета стояли двое: важный полный господин в летнем пальто и черном цилиндре и с ним другой, молодой и одетый поплоше, по виду — не то приказчик, не то из каких-то других полупочтенных. Они вели беседу. «Дестроу экскришнс», — царапнул слух нелепый обрывок фразы.

— Дяденьки, — обратился к ним Нил, пораженный непонятной тарабарщиной и не сообразивший, что эти двое могут и не разуметь русского языка. — Дяденьки хорошие, явите милость, укажите, как бы мне выйти на Литейный, а? Сами мы не местные…

И тотчас испугался — так на него зыркнули. Нил знал этот взгляд — недобрый, оценивающий. Так смотрят на помеху уголовники и полицейские.

Но ничего не случилось.

— Топай прямо, — на чистейшем русском ответил тот, что был одет поплоше, и махнул рукой вдоль Фонтанки, — а на Невском свернешь.

— Спаси Христос, дяденька! — поблагодарил Нил и удалился степенно, хотя ему очень хотелось убежать. Он так и не понял, отчего ему вдруг стало страшно.

Но оглянуться он посмел лишь шагов через двести.

Странной парочки уже не было на набережной. Лишь накрепко засели в голове непонятные слова «дестроу экскришнс», похожие на скрежет какого-то механизма. Да еще с гадючьим шипением в конце. Нил помотал головой, но слова никуда не вылетели.

Ерунда какая-то.

Больше никаких происшествий не случилось, если не считать того, что сначала Нила долго не хотели пускать к «самому», а потом все-таки пустили, зачем-то проведя руками по его одежде. Важный генерал принял записку, прочитал ее, нимало не смутившись дикой тарабарщиной, пощипал себя за пышные бакенбарды и сказал: «Передай графу, пусть не беспокоится».

Вот и все. Даже неинтересно.

«Бездельниками», по выражению полковника Розена, оказались морские пехотинцы числом до роты. Строй черных бушлатов замер на пирсе. Последовал начальственный разнос за получасовое опоздание, впрочем, по всему видно, больше для порядка, чем по действительной необходимости.

Лопухин, только что вернувшийся на борт «Победослава» после осмотра «Чухонца», отметил про себя, что Розен любит своих головорезов и те это знают. Давний, но никем не отмененный указ Петра Великого, гласящий, что «подчиненный перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы своей разумностью не смутить начальствующего», выполнялся только наполовину: лихости хватало, зато дефицит придурковатости бросался в глаза.

Сделав такое наблюдение, граф глазами зеваки рассеянно понаблюдал за размещением морской пехоты. Два взвода, громыхая сходнями, устремились на «Победослав», третий взвод заколыхал щетиной штыков и потек к «Чухонцу». На поясах бездельников-головорезов устрашающе покачивались, цокаясь друг о друга, любимые Розеном ручные гранаты.

В половине седьмого прибыли Еропка, Нил и багаж. Первый был не в духе, второй все еще продолжал дивиться, а третий не только избежал усушки и утруски, но даже пополнился «Одиссеей» в дорогом иллюстрированном издании. Будущий читатель шедевра, созданного греческим слепцом, здраво рассудил, что барин не обеднеет, а хорошая картинка в книге скрасит постижение любой галиматьи.

Но только когда барин показал предназначенную Еропке и Нилу тесную каюту, до слуги наконец дошел весь трагизм ситуации. Что «Одиссея»! Подумаешь — странствия какого-то грека, который к тому же давно помер! Своя рубаха ближе к телу, чем его хламида.

— Так мы что же — идем в плавание?!

— А ты думал куда? — попыхивая папироской, сказал граф.

Еропка выглядел как висельник, влекомый на эшафот.

— Далеко ли?

— В Японию. Не слыхал? Есть такая страна на краю света.

Еропка издал сиплый звук, как будто пониже его бороды уже затянулась тугая петля.

— Барин, да как же это?! — возопил он, едва придя в себя. — Да рази ж можно так сразу, не предупредимши?..

— Долг службы, — сказал граф. — А ты чего раскукарекался? Не нравится — получай расчет, и чтобы я тебя больше не видел.

На глаза слуги навернулись слезы.

— Жестокий вы человек, барин, — молвил он. — А только мне все едино. Куда вы, туда и я. Прикажете распаковать вещи?

— Да, только быстро.

В восемь часов, когда процесс распаковки вещей еще не был завершен, прибыл жандармский ротмистр с большим опечатанным портфелем. Приняв портфель под расписку, Лопухин сейчас же унес его в свою каюту, отослал Еропку, заперся на ключ, тщательно занавесил иллюминатор и углубился в изучение содержащихся в портфеле бумаг.

В девять часов четверо грузчиков с натужным пыхтением проволокли по сходням небольшой, приземистый, явно очень тяжелый несгораемый шкап, и вахтенный офицер не стал интересоваться, кому предназначен сей предмет мебели, — ясно было и так.

В половине десятого прибыл еще один курьер, привез объемистый пакет и долго в каюте графа не задержался.

После десяти часов вечера на борту сделалось людно, запахло перегаром. Виртуозно ругался вахтенный начальник, вызывая сдержанное одобрение матросов и краску на лицах юных гардемаринов. Команда погуляла на берегу в целом культурно: ни сильно пьяных, ни сильно битых. Лишь одного кочегара, принесенного товарищами совсем сомлевшим, отливали водой на баке. К носам двух опоздавших боцман Зорич поднес громаднейший кулачище и доложил вахтенному начальнику их фамилии.

Тот только рукой махнул:

— Что мне опоздавшие! С часу на час ожидаем самого Михаила Константиновича, а тут, извольте любоваться, этакая банда! Распорядитесь-ка, голубчик: кто навеселе — тем сейчас же спать до протрезвления. После с ними разберемся. А то учует его высочество этакий дух…

— Ему понравится, — весело предположил кто-то из матросов.

— Кто сказал?! — вскинулся вахтенный начальник, но за громовым хохотом услышан не был. Покривил губы, покусал ус, рассмеялся сам. — Всем, кроме вахтенных, отбой! Позовите Аврамова, пусть даст нашатыря этому папуасу… Позор! Моряк, а пить не умеет…

На том и кончился день. Какое-то время горел свет в кают-компании, но потом погас и он. Лишь в каюте, занятой чиновником Третьего отделения, о чьей таинственной персоне уже успели распространиться слухи, долго не ложились спать, и лучик света от масляной лампы, пробившись сквозь занавеску, падал в зябкую черноту Финского залива и плясал на мелкой зыби.

Кто-то поцарапал дверь. Донесся приглушенный шепот: «Барин, а барин…» Лопухин открыл глаза и рывком сел на койке.

Отдернул занавеску.

Судя по скудному свету, пробивавшемуся извне, рассвет уже наступил, обещая петербуржцам серый день с моросью из низкого неба — такой день, что лучше бы и не надо. Лопухин прекрасно знал, что именно в такие дни полицейские сводки пестрят сообщениями о кошмарных убийствах, совершенных «просто так», без внятных мотивов.

Не повезло столичным жителям с климатом. Ступил однажды Петр Великий на зыбкий бережок, забрел в болото, топнул ботфортом, распугал лягушек и повелел строить здесь.

Построили. А как жить под серым давящим небом? Возвели две иглы — Адмиралтейскую и Петропавловскую — чтобы ковырять ими низколетящие облака, да так ничего и не проковыряли. У кого погода, а у петербуржцев — только климат. Иные уверяют: пожили, переболели сколько нужно бронхитами и чахоткой и приспособились. Вывелась-де новая человеческая порода. Ой ли?

Как будто можно перейти в иную, лучшую породу, наглотавшись разных лечебных декоктов! Как ни живи — хоть имей три доходных дома и особняк с каменными львами на воротах, хоть ходи каждый день в присутствие и дослужись к пенсии до титулярного советника, хоть в фартуке с бляхой мети дворы, — все одно помрешь от водки и от простуд, как обыкновенный хомо сапиенс. Какая новая порода, о чем вы, господа? Любой иноземец скажет: русские люди всюду одинаковы, от Нарвика до Камчатки, от Николаева-на-Мурмане до Константинополя…

Спросонья графу всегда являлись ненужные мысли — явились, пронеслись в долю секунды и исчезли.

Карманные часы показывали четверть седьмого. Однако!..

Снова царапанье и шепот:

— Барин, а барин…

Мальчишка, конечно же. Нил с Енисея.

Накинув персидский халат, граф повернул ключ в дверном замке:

— Чего тебе в такую рань? Гальюн ищешь, что ли?

Нил изо всех сил замотал головой. Выглянув в коридор — никого, граф втащил мальчишку в каюту.

— Ну?

— Барин, тут на корабле один человек, — выдохнул Нил. — Я вчера его видел.

— Где?

— В Питере. Возле речки.

— Какой человек?

— Обыкновенный. В картузе. С ним еще другой был, так тот важный господин. Шапка у него, как труба у паровоза.

— Цилиндр? Ну так что же?

— Странные они, — сообщил Нил. — Тот, который важный, и грит: «Дестроу, — грит, — экскрикшнc». Видать, язык у него без костей. А тот, что в картузе, кивнул только.

— Погоди-ка… — Граф вдруг заинтересовался. — Ты говоришь, один из них находится сейчас на борту «Победослава»? Тот, что был в картузе?

— Как бог свят, барин! Он это. Только он теперь без картуза и одет по-моряцки. Вечор взошел на палубу и сразу вниз — нырь!

— Стой! Сядь и рассказывай подробно. С самого начала.

Рассказ Нила многократно прерывался вопросами со стороны графа. Нил весь извелся. Поди объясни, зачем его занесло на Гороховую! Знал бы — объяснил, жалко, что ли? И не менее трех раз барин заставил Нила повторить услышанные странные слова.

— Дестроу экскрикшнc. Точно так, барин. Слово в слово.

— А что-нибудь еще из их разговора ты случайно не запомнил?

— Нет, барин. Они не по-нашенски разговаривали. А я у них дорогу спросил. А этот в картузе как на меня зыркнул…

— Ну-ну. Испугался?

— Еще чего! — возмутился Нил. — Ничего я не испугался, а слова ихнии запомнил. Может, зря?

— Может, и не зря, — сказал граф. — Скажи-ка лучше: он тебя хорошо рассмотрел?

— Он? Надо думать, хорошо. Вот так вот я стоял, а вот этак — он…

— Ну и не мельтеши теперь у всех на виду. Сможешь мне его тайно показать? Я позабочусь, чтобы он тебя не увидел.

— Показать? Я-то? Смогу, барин. А кто он?

Последний вопрос Нил задал шепотом. Сам понял: дело серьезное.

— Кем бы он ни был, тебе на «Победославе» оставаться нельзя… — Несколько секунд Лопухин напряженно раздумывал. — Боюсь, что мое намерение устроить твое будущее придется отложить до лучших времен… Или вот что: на «Чухонце» пойдешь? Снесешь капитану Басаргину записку, он возьмет тебя юнгой. Согласен?

Нил в нерешительности переступал с ноги на ногу.

— А бить будут? — спросил он с опаской.

— Обязательно, — пообещал граф. — Юнг бьют. Зато полсвета объедешь, разные страны повидаешь, да и заработаешь сколько-нибудь денег. От меня прямо сейчас держи рубль. И это не последний… особенно если на «Чухонце» будешь держать открытыми глаза и уши. А потом я сделаю из тебя человека. Решай.

— Барин, я иудой быть не желаю! — выпалил вдруг Нил.

— А тебе никто и не предлагает. — Граф усмехнулся углом тонкого рта. — Ты книжки о сыщиках читал когда-нибудь? Ксаверия Ропоткина, к примеру? Или Аглаю Мальвинину?

Нил кивнул. В подтибренной им на вокзале в Тюмени корзинке с провизией оказалась книжка Мальвининой, заляпанная соседством с жирными пирожками. Пирожки Нил съел, а книжку прочитал почти всю. Даже жалко было швырять ее в физиономию кондуктора поезда Омск — Екатеринбург, но иначе злой кондуктор настиг бы безбилетника и, надрав уши, высадил на ближайшем полустанке. А так удалось оторваться и спастись в багажном вагоне.

— Годишься ли ты в сыщики, мы сейчас проверим. Ну-ка повернись к двери! Теперь отвечай как можно подробнее: что лежит на моем столе?

Нил наморщил лоб.

— Значит, так… Хрустальная пепельница с окурками папирос, портсигар серебряный с гербом, гребешок прямой черепаховый, стакан пустой в подстаканнике, носовой платок, стопка бумаги, самопишущее перо, чернильница, точилка для карандашей, карандаш и э-э…

— Что еще?

— Дагерротипный портрет в рамке. На нем какая-то барыня.

— Все?

— Все, барин.

— Для первого раза удовлетворительно. Впредь будь более внимательным. На гребешке несколько волос темно-каштанового цвета, умеренной длины. На столешнице отпечатались несколько совершенно засохших следов от подстаканника, частично перекрывающих друг друга. Кроме того, там имеются несколько мелких стружек, оставшихся от заточки карандаша. Это мелочи, но в нашем деле нет ничего важнее мелочей. Говоря короче, в сыщики-стажеры ты годишься. Дело за твоим согласием.

Мальчишка долго сопел, то и дело зачем-то оглядываясь. Наверное, по закоренелой привычке высматривал, куда бы сбежать. Затем неуверенно кивнул и втянул голову в плечи.

— Ну вот и хорошо. Подай перо и бумагу.

Записка была готова в минуту.

— Спрячь и не теряй. Ну-с, теперь подумаем, как бы мне ненароком познакомиться с этим «разрушителем выделений»…

— С кем, барин? — изумился Нил.

— Не обращай внимания, коллега. Сделаем так…

С дагерротипного портрета на обоих сыщиков чуть насмешливо смотрело прекрасное лицо «барыни» — великой княжны Екатерины Константиновны.

Дочери государя, о которой статский советник Николай Николаевич Лопухин помнил всегда, но мечтать имел возможность лишь изредка.

Цесаревич Михаил Константинович ступил на борт «Победослава» под моросящим дождем. Лицо наследника, к тридцати годам уже одутловатое вследствие разгульной жизни, выражало угрюмую покорность судьбе.

Взвился и поник, намокнув, брейд-вымпел. Флотский оркестр грянул встречный марш. Взвыли трубы. Рявкнул геликон. Турецкий барабан, до последнего момента сберегаемый от дождя под парусиной, бухал мощно и упруго. Мокрые тарелки, издав звон, шипели, как раскаленные.

Выстроенная на шканцах команда кричала «ура».

Наследник престола прибыл в сопровождении внушительной свиты. Пунцовый от волнения капитан Пыхачев бодро отрапортовал о готовности выйти в плавание.

— Сегодня, что ли? — недовольно пробурчал наследник, покачиваясь с пятки на носок. — Говорили же — завтра…

— Так точно, отплываем завтра, ваше императорское высочество.

— Ну, тогда есть время погулять. Устроюсь только. Господа, за мной!

Внутрь корабля толпой повалили не только господа, но и дамы. За ними — многочисленные слуги с багажом. Одна из дам, со страусовыми перьями на голове, заливисто хохотала и била веером по руке щеголеватого адъютанта. Капитан лишь безмолвно разевал рот, как рыба на берегу.

Тем временем из-за надстройки выскользнул Нил. «Девятый слева во втором ряду», — шепнул он барину и опрометью метнулся к сходням. Через две минуты мальчишка был уже на «Чухонце».

В каюте Лопухина ожидало зрелище Фермопил местного значения.

Дверь была нараспашку. Одной рукой верный Еропка держался за подбитый глаз. Другой рукой он пытался преградить дорогу решительно настроенному моложавому господину в придворном мундире, но терпел поражение и уже был оттеснен на середину каюты. За господином, поминутно охая, семенил лысый старичок-лакей с двумя огромными чемоданами.

— Барин, как же это?! — возопил слуга, увидев Лопухина. — Я им говорю: занято. Они все равно лезут, да неаккуратно как! Фонарь мне поставили.

— Статский советник граф Лопухин, — холодно представился Николай Николаевич незваному гостю. — А вы — камер-юнкер Моллер, если не ошибаюсь? Парле ву франсе? Шпрехен зи дёйч? Ду ю спик инглиш? Тюркче билиёр мусунуз?

— А, Лопухин! — развязно заговорил вторгшийся. — Из Третьего отделения? Приставлены, так сказать, блюсти и охранять? Ха-ха. Что это вы вдруг по-турецки заговорили?

— Был вынужден, ибо русского языка вы, по-видимому, не понимаете, — примораживая взглядом камер-юнкера, отчеканил граф. — Надеюсь, у вас хватит догадливости извиниться за вторжение и немедленно покинуть эту каюту.

— Очень мило! — фыркнул камер-юнкер. — С какой стати? Ваш слуга вполне мог бы разместиться в одной каюте с вами. Где же прикажете путешествовать мне? На мачте, как обезьяна? Благодарю покорно!

— Как вы сказали? Путешествовать?

— Именно путешествовать. Ха-ха. По-моему, это вы не понимаете русского языка. Я состою в свите его императорского высочества и отправляюсь в путешествие вместе с ним.

— Еропка! Помоги этому господину вынести его вещи из моей каюты. В случае упорного противодействия разрешаю применить силу.

— Правда? — обрадовался слуга и поплевал в кулак.

— Только аккуратно. Чтобы не как в прошлый раз.

— Постойте! — оскорбленно вскинулся камер-юнкер, но граф его уже не слушал. Быстро шагая по коридору, он уловил позади голос Еропки: «Позвольте-ка вам выйти вон, господин хороший». — И голос этот был исполнен недвусмысленности.

Ни тени сомнения не возникло у Лопухина в том, что наглый придворный великого князя сейчас же выйдет вон. Получить от бородатого хама простонародную плюху и стерпеть ее — опозориться на весь белый свет. Избить слугу? Дудки, Еропка сильнее. А застрелить — кишка тонка у придворного хлюста. Убоится каторги.

Следующие пять минут граф разыскивал капитана Пыхачева. Капитан был в панике и сейчас же сделал попытку направить Лопухина к вахтенному начальнику.

— Извините, без вас никак не обойдется, — отрезал граф. — Вам известно, что творится на корвете? В армии это называлось просто: бардак. А вы знаете, что не далее как минуту назад от одного из ваших матросов я услышал слова «придворная шваль»?

— От кого? — выпучивая глаза, закричал Пыхачев. — Кто посмел?

— Ну, этого я вам не скажу. Замечу лишь, что ваше дело не допускать подобного настроения умов среди экипажа. Короче говоря, все эти господа и сомнительные дамы должны быть немедленно удалены с корвета вместе с их слугами и багажом. Вам понятно?

Непреклонный тон графа подействовал на капитана лишь на самое краткое время.

— Николай Николаевич! — сказал он с мукой в голосе. — Поймите хоть вы меня… Ну нет у меня полномочий высадить их всех! Свита наследника все же! И брать их с собой я не могу: во-первых, им негде разместиться, а во-вторых…

— Достаточно и «во-первых». Пойдемте-ка к цесаревичу. Если у вас нет полномочий, то у меня они имеются. Вам предписано оказывать мне содействие. Поверите на слово? Бумагу я вам потом покажу, время дорого. Идемте же!

Наследник обживался в каюте. Лопухина он встретил крепким запахом спиртного и прищуренным взглядом:

— А, это вы… Где-то я вас видел, а вот где?.. Но это неважно. Тяпнуть хотите? Я тоже, ха-ха. А мои запасы, представьте себе, еще не доставлены. Вот что, сбегайте-ка в буфет за коньяком. Я уже послал туда лакея, да он что-то не торопится… Никого здоровье наследника не интересует, тирьям-пам-пам. Никому я не нужен, никто меня не любит, кроме девок, да и те не любят. Папа за море отсылает, я умру в дороге, я знаю… Э! Вы еще здесь?..

— Ваше императорское высочество! — твердым голосом заявил Лопухин. — Капитан имеет приказ принять на борт только двух человек из вашего э-э… сопровождения. Конкретно: дворецкого и камердинера. Всем остальным придется сойти на берег.

— Как это? Почему?

— По приказу его императорского величества.

— А, так это папа вас ко мне приставил? Послушайте, как вас… но ведь это нечестно! Это нестерпимо, наконец! Я вам не какой-то какой-нибудь! Я не могу один, у меня двор…

— Который останется в Петербурге, ваше императорское высочество, — с легким поклоном закончил Лопухин.

— Это что же — без друзей? — осунулся наследник. — Да вы цербер! А девочки? Тоже ни одной?

Цербер был непреклонен, да еще и дерзок:

— Девочки также сойдут на берег. Женщина на корабле — дурная примета, разве вашему императорскому высочеству это неизвестно?

Наследник уронил голову.

— Один, — обиженно пробормотал он. — Совсем один…

— С дворецким, камердинером и со мною, ваше императорское высочество.

— С вами? Да вы же не пьете, я вижу. По девочкам небось тоже не ходок, а? Может, хоть в карты играете?

— Играю, но без азарта.

— Фу-ты ну-ты… Значит, все-таки один. Один, как перст…

— Мне не хотелось бы применять полицейских мер, — веско проговорил Лопухин, дождавшись, когда пригорюнившийся наследник перестанет мотать головой. — Вы должны убрать свою свиту с корвета сами. Вас они послушают. Иначе, боюсь, может выйти конфуз для царствующего дома, а главное, лично для вас. Вы меня понимаете?

— Вы цербер. Змея. Удав. Зачем вы меня гипнотизируете?

— Вы понимаете меня или нет?

— Нет. И не желаю понимать! Если вы собираетесь выгнать с корабля моих друзей — выгоняйте их сами. И оставьте меня, если не хотите сбегать за коньяком!..

— Отлично-с. Однако я должен предупредить ваше императорское высочество, что корабельный буфет заперт по моему распоряжению. Ключ у меня и до отплытия не будет выдан никому.

— Что-о? Убирайтесь вон!

Отвесив наследнику легкий поклон, Лопухин вышел. Пыхачев давно уже стоял в коридоре ни жив ни мертв и обильно потел.

— Что вы натворили, Николай Николаевич! — страдальчески прошептал он. — Что теперь будет!..

— Как раз теперь все будет в порядке, — ответствовал Лопухин. — Не верите? Пойдемте со мной. Кстати, попрошу у вас ключ от буфета, его в самом деле надо запереть… А, вот и посланный!

Действительно, по коридору спешил важный лакей, прижимавший к ливрее две пузатые бутылки.

Последовало короткое приказание, в ответ на которое лакей возмущенно замотал головой, затем неуловимое движение — и бутылки перекочевали к графу. Лакей молча разевал рот и, кажется, намеревался сползти вниз по переборке.

— Пройдет, — ободрил его Лопухин. — Минут пять поболит и пройдет. Идемте, капитан. Нам следует обсудить кое-что тет-а-тет.