За мной не занимать

Александр Есаулов, 2023

Десять лет назад мой мир развалился на куски. Одной его частью – крупной, величественной – остался мир обычных, нормальных людей. А второй частью стал мир моего сына. Когда-то фраза «особенные дети» для меня не означала ровным счетом ничего. «Ну, какие-то не такие дети», – думалось мне. И вот я попал в мир удивительный и враждебный – мир родителей особенных детей. Если бы меня просили описать этот мир, я бы сказал, что там царит одно единственное слово – безысходность. Но эта книга не о ней. Это мой второй сборник рассказов, в котором особенное место занимает мой младший, особенный, сын. Здесь смех, горе, слезы, страх, боль. И радость.

Сыновья

Коридор

Длинный коридор освещен, но почему-то мне он кажется совершенно черным. Сквозь угловое окно пробивается луч света. Мир тут замер — его тревожат только детское лопотание и крики, тенями шуршат вокруг люди в белых халатах и с равнодушными глазами.

— Как ваша фамилия? — спрашивает нянечка в халате.

— Есаулов, — в тон ей тихо отвечаю я.

— Сейчас Пашу приведут, — кивает она и уходит.

В интернатском предбаннике сидят такие же, как я, родители, в основном мамочки. Они тихо переговариваются между собой, поглядывая на меня безо всякого интереса. Здесь не принято дружелюбие, это юдоль печали, в которой каждая улыбка — на вес золота. Посреди зала стоят инвалидные кресла со специальными удлиненными спинками — для тех, кто не может сидеть, а может уже только лежать в бесконечной полудреме затухающего мозга. Родители, мы все, ждем. В коридоре слышится грохот отпираемой двери, гулкая воркотня и смех. Я сразу слышу своего младшего сына и встаю с дешевой скамейки.

— Паша, папа приехал за тобой, — говорит громко нянечка, и ребенок, узнав меня, хватает за руку и тащит к выходу. Он знает, что раз папа приехал, то мы поедем на машине. И будет сладкое, и будет еда, прогулки и веселье. Я привычно беру и крепко сжимаю его здоровенную, совсем уже не мальчишескую ладонь.

Надо расписаться на выходе. Пока я ставлю подпись, сын хватает меня за одежду, за плечи — ему хочется поскорее уехать. Я бормочу что-то успокаивающее, прощаюсь в шелесте листов бумаги с дежурной медсестрой, и мы выходим на яркий свет лета в Питере.

— Паша, нет! — тут же кричу я, но поздно. Мой младший сын вырывается и не разбирая дороги бежит по зеленой траве, радостно гукая. Он уже совсем большой, высокий, сильный, но движения у него ломаные, дерганые. Мозг не научился управлять его телом до конца — и вот он такой, как бабочка, бежит.

Я бросил сумку в машину и побежал за ним, перепрыгивая кочки. Догнал, схватил за куртку, подтащил к себе, и он тут же обнял меня, прижался ко мне всем телом, трепещущим, молодым, сильным. И таким бестолковым. Сын хватает меня за голову, я покорно наклоняюсь, и он прижимается к моей бритой наголо голове, трется об нее щеками — такое у него есть развлечение. Мы беремся за руки и идем к машине. Я — ровно, а он скачет вокруг меня по орбите.

Мир перестал быть черным и белым много лет назад. Он стал бесконечно серым — с тех самых пор.

Каждый раз, когда я выхожу из Интерната, мне кажется, что я вышел из мира призраков. Дети, запертые в этом с виду дружелюбном доме на окраине леса. Сдавленный лесом дом, в котором они, наказанные лишением разума, лепечут, плачут, безумно смеются, а вокруг них сидят взрослые и молча глядят, чтобы те не выпрыгнули в окно, не покалечились, не испортили себе белье. В безумном гомоне не слышно тишины. Не видно печали. Только безумие и хаос. И я каждый раз вижу, завороженный этим внутренним безумием, что мой сын — часть не моего мира, а совсем иного. Мира, в котором меня нет. Эта мысль — как клеймо на моем сознании. Мерзкий голос говорит мне: «Ты ничего не можешь изменить». Он повторяет это вечер за вечером, ночь за ночью. Этот голос смывает с моего лица любую улыбку, каждую попытку быть счастливым.

Мы долго едем под тихую музыку, и мой сын улыбается, смеется, подставляя солнцу лицо. Я смотрю на него в зеркало заднего вида и молчу сам с собой. А что тут скажешь?

Эта вот фраза «а что тут скажешь» преследует меня. Ведь и правда — что тут скажешь? Я говорю ее себе, успокаивая, я говорю ее другим, когда они, не отрываясь, следят за моим сыном или, наоборот, стеснительно и молча отводят глаза. А что тут скажешь? Это такое странное ощущение безысходности.

Однажды, много лет назад, когда растерянный и разбитый диагнозом сына я перестал понимать, как мне с этим жить, я впервые пошел к психологу. Это был одновременно и мой последний сеанс, но в тот момент, когда психолог — молодая девчонка, явно не понимающая, что со мной — в сотый раз спросила, каким словом я могу описать свое состояние, я как раз использовал его. Безысходность. Даже в самом этом слове есть что-то… карательное, не знаю. Эти «З» и «Ы» посреди слова — злые буквы, и смысл злой. Оно не оставляет надежды. Просто черная яма, в которой дна не видать, как ни свети.

На секунду отвлекаюсь, и сын перегибается с заднего сидения, с криком радости выхватывая стакан кофе из подстаканника — скорость реакции у него сумасшедшая. Как разбойник, он гикает и отваливается обратно на свое место. Я не отпускаю руль, смотрю на него в зеркало, а он лукаво, дразня меня, открывает пластиковый стаканчик и дует на него — как-то раз он обжегся и теперь дует на все жидкости. Ладонь у него уже просто огромная, стакана почти не видно. Он склоняется и с хлюпаньем втягивает черную жидкость. На секунду замирает, решая, будет ли он это пить — и, видимо, приходит к тому, что да. Как он, ребенок, пьет горький американо — загадка, но в кофе он души не чает.

Дорога домой занимает час. В этот час я то молчу, то иногда разговариваю с ним вполголоса, а Пашка гукает, скачет, счастливо бесится на заднем сидении. Светло-голубые глаза насмешливо глядят по сторонам. Что он видит? Я постоянно спрашиваю себя, что он видит, когда смотрит вокруг. Каким он видит мир, как он понимает этот мир? Мне это неведомо — никому не ведомо. Есть только мысль, устрашающая мысль о том, что я не знаю ни того, о чем думает мой сын, ни даже того, что отражается в его глазах. Каким он представляет меня? Его мать? Каким он видит каждый свой день, почему бросание камня вверх привлекает его больше, чем радуга? Не знаю.

И глубоко внутри я пытаюсь услышать ответ, но там чернота неизвестности, безысходности и глубоко запрятанного страха того, что будет завтра. Или — не будет никакого завтра.

Узурпатор

Время было раннее. Я, спотыкаясь со сна, вытянул старшего сына из постели и потащил на кухню. Он покачивался на стуле, сидя в трусах, и все время норовил снова уснуть. Уж больно ранний у нас с ним был самолет, проснуться пришлось почти ночью. Андрюха хныкал, что уже не хочет на море, и потихонечку пытался сползти на диван. Я, впихнув в него пару ложек хлопьев с молоком, быстро оделся, мы долго бродили в поисках его шапки, носков и айпада. В конце концов все самые важные вещи были найдены, десять рад проверены и упакованы.

На заднем плане Дейенерис Таргариен из «Игры престолов» рассказывала о каком-то очередном узурпаторе. Андрей заинтересовался, и пока я натягивал на него носки, спросил, что такое узурпатор. Самым простой для меня ответ: это тот, кто узурпировал власть, но что-то подсказывало, что семилетний ребенок такой ответ не примет. Кряхтя от натуги и засовывая его ногу в ботинок, я ответил:

— Ну, это человек такой, который всем указывает, что делать, понимаешь? И его приходится всем слушать.

Я засунул, наконец, ногу сына в ботинок, и мы побежали в такси.

В аэропорту мы удачно и быстро проскочили досмотр и встали в очереди на паспортный контроль. Андрюха окончательно проснулся, вертел головой и, как все дети, засыпал меня вопросами. Я невпопад отвечал. Загорелась зеленая лампа и мы подошли к миловидной пограничнице с очень серьезными глазами. Она медленно прочла наши паспорта, свидетельство о рождении сына, изучила билеты. Потом она чуть привстала, чтобы видеть Андрея, и спросила:

— Андрюша, это твой папа?

Андрей изумленно посмотрел на меня так, словно видел впервые, и совершенно серьезно сказал, глядя ей в глаза:

— Да это мой папа. Он узурпатор.

Последнее слово он выговорил по слогам. Я покраснел и натянуто улыбнулся. Пограничница нахмурилась.

— Что это значит?

— Папа все время приказывает всем, что делать. Узурпатор, короче, — страдальчески вздохнув от глупости пограничницы, сообщил Андрей.

Я не знал, куда деваться, предчувствуя недоброе.

— Разрешение на выезд ребенка есть? — не глядя на меня, процедила пограничница. Я суетливо достал разрешения. Андрей скучливо ковырялся в носу.

— Андрюша, у тебя есть телефон? — вдруг спросила девушка. Андрей кивнул. — Позвони с него своей маме и дай мне трубку.

Последнее было сказано явно для меня. Я страдал и жался в угол. Сын спокойно достал айфон, который занял ровно половину его лица, когда он набирал номер. Ксюха, его мама, явно не спала, и быстро схватила телефон.

— Мама, с тобой тут хотят поговорить, — ровно сообщил он, оглядел форму девушки и добавил: — Тетя из милиции.

Я уже предчувствовал, что после этой фразы Ксюша близится к инфаркту. Пограничница взяла трубку, уточнила, отпускала ли бывшая жена со мной сына. Последний раз взглянула на меня и поставила нам в паспорта штампы на выезд.

Отойдя метров на пятьдесят, я остановился, присел на одно колено и посмотрел сыну в глаза.

— Андрей, а зачем ты сказал, что я узурпатор?

— Пап, ну ведь так и есть. Ты постоянно мне говоришь, что делать, я и делаю. Так ведь? — изумился сын.

— Так… — растерянно кивнул я.

— Ну вот! — победно сообщил Андрей. — Ты узурпатор, а я… — он явно не знал, кто он, — ну как его… А, во! Я твой раб!!! — радостно вспомнил он на весь аэропорт.

На нас оглянулись. Я встал и молча пошел дальше. За мной вприпрыжку скакал окончательно проснувшийся Андрей.

Проходя зал беспошлинной торговли, мы уперлись в рекламу каких-то женских духов с феромонами. Андрей долго читал по слогам это слово и вопросительно посмотрел на меня, дочитав.

— А это что такое, пап?

— Это чтоб мужчина, как бы… — я осекся. — Знаешь, я без понятия, что это, — сказал я, оттаскивая сына от рекламы.

С широко открытыми глазами

Ах, дороги вы мои, дороги. Вьетесь ниточками, пересекая мою жизнь, как макраме… Так бы, наверное, начал свое эссе писатель более опытный и умелый. Я давно обратил внимание, что чем более мои эссе тревожные, яростные и правдивые, тем меньше я получаю на них откликов и проклятий. А вот когда я пишу о смешном и легкомысленном — я вижу высокую, так сказать, социальную активность своих немногочисленных фанатов. Но вот сижу я сейчас и думаю, что хорошо я могу писать только об одной вещи — о своей жизни. Ведь чужой жизни я не знаю, а выдумывать фантастику у меня получается плохо. В моих фантастических эссе все больше блондинок в обтягивающих шортах, которые обтирают большой упругой грудью героя, подозрительно похожего на меня, отстреливающегося от превосходящего числа соперников из бластера. Противники все как один туповаты и бегут на бластер грудью, а патроны не заканчиваются. В финальных кадрах блондинка слизывает каплю пота с небритой скулы героя и — занавес.

Но в жизни писать я могу хорошо только о сыновьях да дорогах своих неизменных. Обо всем остальном почему-то у меня получается либо очень поучительно, либо уж очень мрачно. Собственно, даже сейчас, глядя, как мой старший сын Андрей заваривает чай, полагаю, впервые за тринадцать лет своей жизни, я тревожусь за его будущее. Потому что с момента, как он обнаружил в номере нашего высокогорного отеля чайник, и до момента, как мы вот-вот должны испить его, прошло уже сорок шесть минут. За это время он дважды сходил — в носках, кроссовки ему надевать лень — на ресепшн. В первый раз он вернулся почему-то с одним пакетиком чая и заверением, что чай нам принесут. Через двадцать минут сходил напомнить и почему-то принес второй пакетик чая и мед. Вот он ушел в третий раз и есть надежда все же чай получить, так как электрический чайник он оставил включенным и открытым. Ну разве это не мрачно?

Вообще, конечно, инфантильность, мне кажется, заразна — я на своем опыте это знаю по многочисленных походам по горам, когда с виду серьезные в городе люди внезапно превращаются в капризных детишек. Обычно это происходит, когда этих серьезных людей вытаскивают за пределы их среды обитания, комфорта и заботы. В тот самый момент, когда становится ясно, что либо ты сам за собой уберешь, сам себя спасешь и сам с собой поговоришь, либо никто за тебя это не сделает — люди и снимают с себя маски психологического загара и становятся теми, кто они есть.

На Кавказе есть горы. Популярные и не очень. Эта была очень непопулярной. Мы сидели с Женей и пили Азер-чай. Самый модный напиток сих забытых мест. Женя, мой питерский приятель, сидел черный лицом, с подрагивающими руками, уже многократно пожалев о том, что согласился поехать со мной «прогуляться» по горам. На третьей ночевке температура жизнерадостно установилась на отметке минус сорок четыре градуса — и это июль — и Женя, долго сопя из спальника, сообщил мне, что если сейчас не пописает, то умрет. Я, нарушая все техники безопасности, варил чай прямо в тамбуре палатки и, пробурчав что-то одобрительное, подвинулся, пропуская его к ботинкам. Он выполз, кряхтя, и пошел подальше, чтоб я не мешал интимному процессу. Я чувствовал, что меня что-то гложет. Что-то совсем явное мешало мне сосредоточиться на сложнейшем процессе приготовления чая в горах, когда горелка отказывается выдавать огонь. Когда я услышал крик, то вспомнил все за секунду — жаль, что не за секунду до. Дело в том, что при температуре от минус сорок и ниже жидкость замерзает, не долетая, так сказать, до поверхности Земли. То есть, писать можно, но в бутылку. Крики усиливались, и я, путаясь, пытался судорожно застегнуть трехслойные горные ботинки. Когда я подбежал к прятавшемуся за камнем Жене, меня постигла картинка, которая долго преследовала меня потом в кошмарах. Примерзнув метровой струей к камню, Женя размахивал ногами, пытаясь отколоть себя от… ну вы поняли, да?

Я лежу в кровати, широко раскрыв глаза. Почему, спросит читатель, и будет прав — потому что, несмотря на ночь темную, я не могу уснуть. Причем не от нервов, работы и шальных мыслей — все проще. Справа от меня, развалившись так, что его нога и рука лежат у меня практически на лице, спит мой старший сын Андрюша. Вас может смутить это нежное «Андрюша», ведь он почти сто восемьдесят сантиметров ростом, хрипит, кашляет и плюется на три метра — это его я научил. Потому ласкового от него за тринадцать лет жизни осталось только имя. Мы с ним легли спать на диване, потому что в соседней комнате, полностью ее захватив, лег спать Паша — младший из нашего клана. Паша испытывает в жизни только две тяги: к еде и к разрушению. Поэтому весь день, сражаясь со мной и няней в попытках уничтожить все, что лежит в квартире на видных местах, Паша рано ложится спать, а если неловким звуком его разбудить — пиши пропало. Но сегодня в четыре утра он внезапно растолкал меня, и пока я соображал в темноте, что происходит, влез мне под бок, пригрелся и тут же захрапел. Паша огромен для своих лет и силен, как бык. Точно так же он и храпит. С подвываниями.

Поэтому я отпихиваю угловатые конечности старшего Андрюши справа и периодически стряхиваю с себя накапавшую Пашину слюну слева. Я лежу и вспоминаю безмятежные времена, когда спал я либо один, либо с женщинами. Как сладко я перекатывался на постели, не боясь ни на кого наткнуться. И никто, слышите, никто не кусал меня за нос от голода в шесть утра, не глядел, как я вскрикиваю, и не протягивал мне тарелку — корми. Я блаженно закатываю глаза, вспоминая подъемы в двенадцать или вообще в обед. Неспешное шараханье голым по квартире, душ, медленный завтрак из трех яиц, когда никто не пытается вырвать у тебя тарелку, уверенный, что все на столе именно его. Я вспоминаю, как я мог привести домой в пятницу девушку, раздеть ее и… А не воровато оглядываясь, шепотом попить с ней чаю и выпроводить, пока кое-кто спросонья не начал задавать компрометирующие вопросы: «Папа, а кто это?!».

Я уже начинаю дремать, когда братья одновременно берутся кряхтеть, и вот Паша поднимается на постели и немилосердно топчет меня, а Андрей, злой оттого, что его разбудили, отпихивает меня ногами и руками. Уже через пять минут в телевизоре орет мультик «Маша и Медведи», старший в трусах сидит на диване и слушает что-то в наушниках, не обращая внимания на мои окрики. Паша съедает уже третью тарелку хлопьев и жадно смотрит на бутерброды, которые я судорожно нарезаю себе. Весь стол залит молоком, на кровати уже куски хлеба и крошки, я немытый, голодный и злой с утра пытаюсь уговорить одного не отбирать еду у другого. Крики, гвалт, Маша орет на Медведя. «Господи, сегодня суббота и мне всего тридцать три года!» — взываю я про себя, стирая с груди куски шоколада. Я вспоминаю, как на этой кухне сидели нимфы без белья, игриво на меня поглядывая, но греза меркнет от крика: «Папа, Паша ест чеснок!!!». Вепрем я бросаюсь и вырываю у младшего сына огромную головку чеснока, попутно он кусает меня и бросается на брата. «Боже, какие еще нимфы…», — оголтело думаю я, размазывая по тарелке остатки бутерброда.

— Папочка а ты с милицией дрался? — вопрос сшибает меня в воспоминания пятнадцатилетней давности.

Мент сильно, вразмашку, ударил меня. Голова качнулась в сторону, как у болванчика, и вернулась на место. Он присмотрелся, словно оценивая работу, и влепил мне еще раз. Я молчал, кровь из разбитой губы покатилась по подбородку. Очень хотелось вскрикнуть или заныть, но я чувствовал, что он именно этого и ждет, и молчал.

Стояли мы в шеренгу человек пятнадцать, оказавшихся в ненужное время в ненужном месте. А он сидел. Вальяжно закинув ногу на ногу, растекаясь по удобному стулу и глядя по очереди нам в глаза. Уж не знаю, чего он хотел добиться, но глазки его, рыбьи и глубоко посаженные, не выражали ничего, кроме тупой жестокости, лени и местечковой властности. Мой дед, самый настоящий гангстер, говорил мне, что милиционерам — как собакам, в глаза смотреть нельзя. Поэтому я стоял, опустив глаза, поминутно облизывая кровь с губ, и только взглядывал исподлобья на тупую жирную тушу напротив. Он выдергивал нас по одному, кого-то бил по лицу, кого-то стращал — и чувствовали мы себя до ужаса беспомощно, хотя нас и была толпа молодых здоровенных подростков.

Никто из нас ничего не сделал. Мы просто радостно и пьяно горланили, забредя случайно на территорию какого-то пансионата, и были пойманы этим ублюдком, решившим поразвлечься в свое дежурство. «Власть имущий» крутилось в моем налитом яростью сознании, и я в голове уже убил его много раз, мучал его на дыбе и вешал на дереве. А самым страшным было то, что мент, тщательно обыскивая нас, отобрал спрятанный за подкладкой бомбера выкидной нож, подаренный дедом. И я скрипел зубами от злости, сглатывая кровь. Он делал это просто так. Он мучал нас просто так. На всю жизнь я запомнил эту уверенность в своей власти и безнаказанности на его заплывшей роже. И сейчас я помню тот свой страх и с каждым днем все больше ненавижу его. Если когда-нибудь я встречу того мента, то, надеюсь, сверну ему толстую шею так, чтоб и его рот наполнился собственной кровью…

Египет встретил нас сорокаградусной жарой, теплым морем, солнцем и фруктами. Я был в Шарме множество раз, имел там огромное количество приятелей-арабов, поэтому встречали нас по-царски. Нас — это меня и Андрюшу, тогда еще восьмилетнего нежного и ласкового мальчика, который в своих песнях не пел, что он «горячий ублюдок» и «ставит лайки на могилы». Мы жили в отеле, где кормили круглосуточно и мило улыбались, а мое знакомство с начальником службы безопасности давало мне неограниченные права гостя. Андрея в его кепках и панамках нежно тискали аниматоры, а он старался далеко от меня не отходить, греясь в лучах моего величия. С сожалением он рассуждал о том, что дома нет такой роскоши, общественной любви и почитания. Больше всего его восхищал «шведский стол» — безграничный выбор, включающий сладкое и фрукты, каждый раз выбивал почву из под его ног. Еды в него влезало по тем временам немного, и он с сожалением оглядывал горы мороженого, вздыхая им вослед. Садясь за стол, я брал омлет и отпускал сына в атаку за его желанными блинчиками с шоколадом. Каждый раз я просил его набрать мне стакан апельсинового сока, и каждый раз он приносил то полстакана, то треть, то вообще на дне. Списывая это на детское нежелание ждать, пока наберется полный стакан, я молчал и гонял его по паре раз. Но когда он принес полстакана вишневого сока, я удивился. «Апельсинового нет», — пояснил любимый сыночек, обмазывая тоненький блин толстым слоем шоколадной пасты.

Черные сомнения закрались мне в душу. При входе стояли огромные бочки с соками и уж точно не было нашествия гуннов, выпивших весь апельсиновый. На мой вопрос, где он берет сок, Андрей махнул рукой куда-то за спину. Я отобрал у него блинчик и, наклонившись поближе, попросил показать. Вздохнув от непроходимой отцовской тупости, он отвел меня к столу… на который официанты сносили грязную посуду. Я посмотрел в его не знавшие сарказма детские глаза и подумал, за кем, интересно, из наших отдыхающих соседей я уже неделю допиваю сок.

Никогда

Сзади слышится грохот, но я не оборачиваюсь. Я знаю, что это мой младший сын в приступе радости от наступившего дня атаковал стенной шкаф и, как и каждое утро, плохо закрепленная полка обрушилась на пол. Я давно мог бы ее закрепить, но Пашка каждое утро субботы так счастлив, снося эту полку, что я не хочу лишать его радости разрушения. Слышится радостный визг и шлепки — это он победно топчет поверженную полку и одежду с неё голыми ногами. Секунда — и он прыгает на меня сзади, едва не задушив, валится вместе со мной на кровать, утыкаясь носом в шею, хватая за нос и за уши. Через пару месяцев моему младшему сыну будет уже десять лет, но природа сыграла со мной злую шутку, и у меня, такого самоуверенного нарцисса, появился сын, который не похож на обычных детей. Он сильнее, красивее, больше… но вот он скачет в трусах по квартире и гукает, смеется чему-то своему и не дает мне ни секунды покоя. Он другой, не такой, как все дети. Я терпеть не могу слово «больной»: больной — это когда температура, когда ножка болит, а он — другой. Другой настолько, что я даже не могу описать вам, как сильно он отличается от остальных детей. Я смотрю на него, слышу его смех — с каждым днем он все больше напоминает мне меня. Это ощущение может знать только отец — видеть, как его сын превращается в него самого. Пережив это однажды со своим старшим сыном, я вновь переживаю это с младшим. Я смотрю в его светлые, полные радости и света голубые глаза, и не всегда вижу в них понимание. Каждый раз, когда мой сын стучит своими ладошками в телевизор, я верю, что это не он меня не понимает и не слышит. Я заставляю себя сказать себе: «Это ты его не слышишь. Это ты его не понимаешь».

Знаете что, вот я сижу у постели сыновей несколько лет назад. Я слышу их сопение и храп. Я вижу их разбросанные по кровати ручки и ножки. Я чувствую их детский запах. И эти чувства проникают в меня, как газ, я впитываю их не разумом или сердцем — всем своим телом, душой я всасываю в себя это ощущение, чтобы каждую секунду помнить — вот они. И прошло много лет с тех ночей, когда они спали в одной кровати, а я помню каждой клеткой и сейчас, когда старший Андрей валяется, размахивая волосатыми ногами, слушает музыку, которой я зачастую не понимаю, хрипло разговаривает со своими девушками, помню те ночи. Когда мой младший храпит на весь этаж и будит меня в пять утра, я вспоминаю те ночи. Не потому, что стало хуже, а потому, что прицельной моя нежность к детям была именно тогда. Я приезжаю к своему отцу — дважды деду — и, выходя из машины, жму ему руку. Мой сын, садясь ко мне в машину, жмет руку мне. Он уже давно не целует меня. Он становится мужчиной, и целовать меня в щеку — моветон. А я смотрю на них обоих порознь или вместе и думаю, а все ли я делаю правильно?

Я никогда не говорил со своим младшим сыном. Вернее, я, конечно, говорю с ним постоянно. Я говорю с ним даже тогда, когда его нет рядом, я пытаюсь обратиться к нему. И уж конечно, когда я с ним, когда мы скачем по квартире, когда я тыкаю его носом в теплый живот, и он хохочет. Я злюсь, когда он ворует свое любимое лакомство — кукурузные хлопья. Я стараюсь держать себя в руках, когда он со скоростью урагана Катрин мчится по двору моего дома, вырывая кусты, траву и снося мусорные ведра под удивленные взгляды охранников и дворника. Я молитвенно прижимаю руку к груди, молча прося прощения. Они давно привыкли, хотя к такому привыкнуть трудно…

Пашка ударил своими детскими ладошками по машине скорой помощи, которая стояла во дворе. Он просто играл и уж точно не мог нанести никаких повреждений микроавтобусу с красными крестами. Водитель так не думал. Унылый крепкий мудак в форме вылез с переднего сидения и начал орать на моего сына, который испуганно отбежал в сторону своей няни, совсем не понимая, что происходит. Меня, бредущего по двору за ними, он не увидел. А я увидел, в тысячный раз в своей жизни увидел, как первобытная глупость и злость выливается на моего ни в чем не повинного, не виноватого в собственном изъяне сына. Как и сотни раз до этого, красная пелена застлала мне глаза, и дальше я помню все урывками. Помню, как я бил в дверь скорой, а водитель пытался кричать на меня через приоткрытое стекло. Помню, как все-таки вырвал дверь и за ноги вытащил его, хватающегося за руль. Как пытался, с лицом, видимо, изуродованным яростью, вколотить его в асфальт двора. А потом, когда охранники дома сбили меня с ног, оттаскивая от него, я увидел уже забывшего обо всем Пашку, носящегося концентрическими кругами и совершенно не обращающего внимания на меня, и сплевывающего кровь водителя, которого поднимали вышедшие из парадной врач и фельдшер. В тот момент я почувствовал полную пустоту внутри. Я вдруг понял, что как бы я ни хотел и что бы я ни сделал, мой сын не станет частью этого мира. Что эта странная исповедь не принесет никаких плодов. Родители крепче прижимают своих детей, увидев моего ребенка. Я слышу замечания, сказанные поучительным тоном, и мгновенно превращаюсь в сумасшедшего, готового избить вредную старуху или дать подзатыльник подростку, которые не сумели сдержать язык за зубами. Это не моя вина и не их — просто мир такой.

Раньше, лет семь назад, когда только-только стало известно, что ничего нельзя поделать, когда Пашка был еще маленьким и пухлым ребеночком, я мечтал, что вот еще пара лет и найдут способы лечить мозг таких детей. Я представлял операционную, полную света, и врачей в зеленых халатах. И как один из них выходит, улыбаясь над стерильной маской, и сообщает мне, что все хорошо, что пройдет пара дней и мой сын улыбнется мне осознанно. Так я мечтал. А потом вдруг понял, что эти надежды гнетут меня и похоронил их в себе. Зарыл так, чтобы ровная земля была сверху. И с тех пор, когда этот зомби фантазий пытается вылезти, я каблуками заталкиваю его обратно. Я сказал себе: твой сын вот такой, ты никогда этого не изменишь, смирись. И не смирился.

В последнее время я не могу писать ни о чем и ни о ком, потому что перед моими глазами все время стоит мой младший сын. И для меня эти истории о нем, «солнечном» ребенке — единственный способ рассказать самому себе, чего я так боюсь и жду. Думаю, это оттого, что он из маленького бестолкового карапуза превращается уже в полноценного подростка. Но все такого же бестолкового. Когда-то, много лет назад, я прочел одну книгу — кажется, Никулина, где герой выбирал между смертью, вернее, самоубийством, и продажей души. И когда некая сила предложила ему любое желание в обмен на эту самую душу перед прыжком с небоскреба, он согласился. Речь не о том, что выбрал он, а о том, что, прочитав это двадцать лет назад, я мечтал оказаться перед таким выбором — и мои желания менялись калейдоскопом каждый день. Деньги, власть, здоровье, мировое господство и умение телепортироваться. Не вспомнить всех безумств, которые я хотел получить в обмен на невнятный товар в виде своей души. И вот волосы поседели, ум помрачнел — и у меня есть лишь одно желание. Если передо мной взовьется дым нечисти, которая захочет забрать меня с собой, я скажу, что единственное, чего я желаю — это чтобы мой сын, моя плоть, стал нормальным. Чтоб я услышал его голос, как он выговаривает слова. Я думаю, что даже не воспринял бы это как чудо. Просто, если это произойдет, если он возьмет меня за руку, и мы пойдем вдоль парка, болтая о солнце, то я навсегда забуду всю свою жизнь до этого, считая ее выдумкой, затянувшимся сном, зыбью, понимаете?

Честно говоря, не помню, когда плакал последний раз до этого дня. Но сегодня ночью я вдруг почувствовал щекой, что подушка горячая — сквозь щетину ручейками полились слезы. Меня преследует один и тот же сон. Уже больше года с завидной периодичностью, словно гиена к спящему, он подкрадывается ко мне. Чувствует мою слабость и по клеточке, по нервному окончанию, по сантиметру проникает в подсознание, такое беззащитное во сне. Этот сон страшен тем, что он всегда разный. Что я иду, оступаясь в этой дреме, разными путями, но всегда прихожу к одному и тому же финалу. Я помню совершенно отчетливо, как я погрузился в этот ужас в первый раз — запомнил, потому что впервые открыл глаза среди ночи не медленно разлепляя веки, а как ставни, которые резко распахивают, чтоб увидеть солнце. Открыл в суеверном ужасе, что если я их сомкну хоть на одно ничтожное мгновение, то уже не смогу вернуться обратно. Этот сон — трясина, там в глубине собрались самые жуткие мои страхи и боли, как кикиморы они извиваются, лишь бы я поддался им и с головой скрылся в вонючей жиже.

Я чувствую его сразу, как животное. И в реальности и во сне — стоит ему, белобрысому, проснуться, двинуться, всхлипнуть — и где бы я ни находился в этот момент, я сразу обернусь. Я сразу открою глаза, когда мой сын едва-едва начинает просыпаться сам. Я вообще не уверен, что он хоть раз видел меня спящим. И вот я по какому-то дуновению понимаю — тут со мной, в этой темной комнате, мой сын Паша. Я не вижу его, но слышу, как он шебуршит, чувствую сладковатый подростковый запах, запах своего собственного ребенка — и вот я вскакиваю и ищу его руками в полной темноте, судорожно пытаясь наткнуться на всегда горячую кожу его. Я шарю вокруг, вслушиваясь и едва-едва, кончиками пальцев, стараясь дотянуться до него.

Дотянулся — и обхватываю его угловатое, жилистое тело, ладонями притягивая к себе. Он недовольно сопит, вырывается, и вдруг прижимается ко мне всем телом, щекочет мне шею русыми волосами, утыкается, что-то бормоча, мне в подбородок… Он очень подвижен, слишком быстр обычно — это часть его болезни, только сейчас он тих и спокоен. И вдруг, как сотню раз до этого, он отрывается… но смотрит на меня без тени безумия в своих светло-голубых глазах. Смотрит пристально и серьезно. И хотя вокруг меня в этом кошмаре всегда тьма, я слишком отчетливо, до малейшей родинки, вижу его лицо. Он молчит, едва заметно улыбаясь, а я холодею от осознания, что это снова тот самый сон. Руки мои леденеют и я не могу шевелиться, вглядываясь в фантом моего сына. Где-то внутри, в сознании, мигает красным сигнал тревоги, и в оглушительной, кристальной тишине время дает мне шанс проснуться. Но я не хочу, хоть и знаю, что будет.

— Папа, — отчетливо, но негромко говорит мой сын. Именно так, мечтал я, он и сказал бы мне когда-нибудь, случись чудо.

Он что-то говорит и дальше, но мне уже достаточно. Меня встряхивает, как ударом тока, и в ушах звенит окрик: «Проснись!!!». И я не могу остаться там с ним навсегда, потому что точно знаю, что это сон. Но я все равно цепляюсь за каждую секунду, вглядываясь в его такое серьезное и спокойное лицо.

Подушка всегда одинаково мерзко мокрая. Я обтираю ее собственным лицом, сползаю, весь влажный, и пытаюсь стряхнуть с себя наваждение. Дрель головной боли сверлит мне виски. Боль, которая копится годами, каждый день, сваливается в катышки и оседает в сердце, душе, желудке, всё больше наполняет меня с каждой новой секундой размышлений — как же так получилось?.. Я встаю с постели — четыре утра. Стакан молока и банан на кухне успокоят меня, я еще долго просижу, ковыряясь пальцем в ухе, словно выковыривая оскомину этого сна. И когда веки снова отяжелеют, когда рука у подбородка подломится я, пошатываясь, вернусь в постель.

И все останется как есть. Навсегда.

Рука у мелкого очень сильная. Он держит меня крепко-крепко. Он смотрит доверчиво и прямо в глаза. Он пинает опавшие огненные листья, пугая парковых белок. Перед ним шагает гигантскими тощими ногами его брат Андрей. Периодически он отвлекается от телефона и гладит младшего брата по голове. Я счастлив — я с детьми. Дети счастливы — они со мной. Я не задаю себе вопросов сейчас. Моя главная цель — не дать младшему сыну вырваться, чтобы он не перегрыз от восторга всех белок ЦПКиО.

Письмо

Сейчас я объясню, сын, зачем я пишу тебе это письмо. И даже если ты не поймешь его сейчас, то, я уверен, ты прочтешь его несколько раз — прочтешь через год, два, пять. И поймешь.

Я очень люблю своего отца, твоего деда. Я часто думаю о нем, я часто вспоминаю его слова и то, чему он меня учил. Я часто задумываюсь, что когда-то, когда я спорил с ним, он был прав. И я понимаю, как часто мне не хватало его внимания. А самое главное, как часто он нужен был мне рядом, просто побыть вдвоем. Но его не было — не потому, что он плохой, не потому, что он уставал, а просто потому, что так получалось. Жизнь очень редко дает нам возможность делать то, что мы хотим, и проводить время с теми, с кем мы хотим.

Каждый день, каждая ночь и каждый год будут вытягивать из тебя силы и энергию, но это позиция слабаков. Сильные люди питаются энергией мира, копят ее. Но настоящая сила в том, чтобы самому быть энергией.

Знаешь, мне никогда не бывает скучно. Иногда мои друзья, товарищи и враги говорят о каком-нибудь городе или месте: «Там скучно». Поверь мне, так не бывает. Настоящему человеку не бывает скучно — он несет с собой дела и веселье, вокруг него собираются дела и люди, потому что ты должен быть, как динамо-машина, как сгусток энергии — только так можно сделать то, чего хочешь. Реализовать свои мечты и желания.

И запомни: никогда не забывай о них. О них — своих мечтах и фантазиях. Обо всем том, что греет тебя с самого детства. Только эти мечты настоящие. О лазерном мече, о том, чтобы выступать на сцене — только это честное и настоящее. С этим ты и должен прожить свою жизнь, только к этому стремиться. Ибо потом настанет страшное время, когда ты забудешь о том, кем хотел стать. Почему я говорю «страшное время»? Поверь мне, я знаю.

Пришел момент, когда я вдруг подумал, что вместо того, чтобы посмотреть новые места, я лучше возьму машину в кредит. Проходят дни и годы, и мне начинает казаться, что все мои мечты — о деньгах побольше. О женщинах с ногами подлиннее, о том, чтобы летать бизнес-классом и о многом другом, что никак не касалось моих мечтаний. Но я другой и ты другой. Мечтай. Мечтай постоянно — и сражайся за свои мечты с обыденностью серых дней.

Никто не уйдет обиженным. С этой мыслью я часто просыпаюсь. Никто не уйдет обиженным, потому что жизнь такова. Она никого не обидит — всем достанется.

Не так давно я прочел одну прекрасную фразу: «Каждое утро мне нужно время, чтобы смириться». Это про меня — это прям про меня до каждого слова. Я не знаю, как у вас, я не знаю, как и кем вы себя видите, но вот как это происходит со мной.

С утра я просыпаюсь, как и всегда впрочем, не рано и не поздно. Независимо от времени, в которое я проснулся, от места где я проснулся — я всегда в дерьмовом настроении. Я с трудом просыпаюсь, собирая себя по кускам. Отскребаю себя от кровати, засовываю в душ и долго и тупо смотрю в зеркало, наблюдая, как вода стекает по мне. Во мне нет с утра ничего человеческого — только упоротое состояние наркомана. Я смотрю на себя, пытаюсь осознать, что же меня сегодня ждет — и не вижу в этом ничего нового. А должен видеть? Я ращу злость к себе самому для того, чтобы поднимать свою задницу каждую секунду — и верь мне, это так.

Так вот, иногда я буду писать тебе такие письма, чтобы ты мог подумать о себе и о мире. О том, кем ты видишь себя в этом мире.

И вот сейчас я хочу тебе кое-что рассказать. Каждый наш день уникален. Удивителен. Иногда, довольно часто, у нас плохое настроение. У мужчин в нашей семье часто настроение плохое — такие уж мы люди. И только сейчас, сынок, я понимаю: нужно учиться быть счастливым. Нужно уметь радоваться тому, что происходит вокруг нас. Нужно быть счастливым от мелочей. Когда смотришь на гладь озера, ты должен помнить — счастье есть. Это то, чему я так и не смог научится — быть счастливым каждый день. И я смотрю на тебя и говорю тебе: ты должен уметь это. Это высший скилл — радоваться и улыбаться. Быть счастливым. Ты видишь грусть на моем лице, злость — да, это так. У нас в семье все мужчины взрывные. У нас всегда так было. Я, мой отец, мой дед. И ты будешь таким, но поверь мне — смейся. Смех, злость — они всегда рядом. Но главное, будь счастливым. Учись этому каждый день. Наедине с собой, своими мыслями, в компании друзей — помни об этом.

Ты будешь встречать друзей и врагов. Ты будешь смотреть по сторонам. Люди будут окружать тебя. Среди них будут хорошие и плохие, среди них будет множество тех, которых ты потеряешь потом на своем пути. Но запомни: смотри за каждым из них пристально. Высшая сила дала нам интуицию, и среди них ты увидишь в конце концов женщину, которую полюбишь. Мужчину, который станет твоим другом. Смотри не внутрь себя — смотри по сторонам и ты увидишь все это.

Будь сильным. Не просто сильным. Запомни, сын, имеет смысл быть только лучшим. Сражаться имеет смысл только за то, чтобы быть лучше всех. Чтобы ты сам знал — я это сделал! Я записал трек лучше. Я поднялся на гору выше. Я забил лучший мяч. Это не потому, что ты должен любить себя — наоборот. Ты должен быть постоянно собой недоволен, ты должен постоянно знать, что можешь еще лучше. Важно не это — важно просто жить сражением. За то, что любишь, за тех, кого любишь. За все это нужно сражаться. Каждый день.

Читай книги. Только тот, кто читает, умен. Знает, как и что сказать. А умен — значит, сильнее. Запомни это навсегда. Быть умнее — это важная черта. Все мужчины нашей семьи читали. Все мы говорили о книгах. Не становись исключением.

И последнее. Ты часто читаешь в эссе и статьях об одиночестве. Ты видел друзей, которых я терял, ты видишь, что иногда люди совсем одни — и в горах и в пути. Так вот, знай: иногда лучше быть одному. Ты уже начинаешь понимать это — так вот, помни об этом всегда. Если ты поймешь это — мир будет уважать тебя больше. Это не значит, что станет меньше друзей или девчонок, вовсе нет. Просто, оставшись один, ты научишься смотреть внутрь себя. Понимать себя.

Когда-нибудь ты сядешь один — на скалах, на море, дома — и почувствуешь, что тебе хорошо.