Лиловая кружка. Газетно-сетевой сериал

Александр Жабский

В дни моей журналистской молодости – а было это давно-предавно – примерно полвека назад, очень любили газетчики такой, как у нас говорят, «ход», то есть профессиональный приём: устраивается репортёр на какое-то производство, «пашет» там некоторое время наравне с тамошними трудягами, изучает всё там изнутри, а потом выдаёт обстоятельный репортаж под рубрикой «Журналист меняет профессию». А вот в моей жизни подобного не было – сам даже удивляюсь, как это вышло. И только на старости лет довелось…

4. НОВЫЙ ОПЫТ, или КАК Я ПОЧИЛ В БОЗЕ

Вечер 23 августа. Первая моя рабочая — она же, как вы помните, была дневной — смена завершилась. В 21 час я повернул самодельным из тонкой алюминиевой трубки штуцером головку ключа на приборе под потолком и заблокировал датчик движения самораздвижной входной двери в магазин. Когда раздался характерный щелчок, похожий на тот, что клацает при запуске стиральной машины, запирая в ней люк загрузки белья, опечатал эту хоть и прозрачную, но очень прочную дверь (Манон показал царапины от пуль, незадолго до того выпущенных «седоками» проносившегося в ночи по улице Веры Слуцкой авто то ли из мелкашки, то ли из стартового пистолета) специальной тёмно-красной номерной наклейкой. Освободившимися руками вставил в две дужки на её сомкнутых створках толстенный болт и затянул его до боли в суставах массивной гайкой, а в довершение процедуры набросил и закрепил мощную цепь. После этого заблокировал датчики движения двух самораздвижных дверей, отделяющих тамбур при входе от остального пространства магазина.

Всё, 11-часовой торговый день закончен. Теперь можно было идти выпускать с заднего крыльца уже нервно топчущихся у запертой служебной двери продавцов — всем же, понятно, хочется поскорее умчаться домой. Перед носом мелькают пакеты с пустыми немытыми контейнерами от обеда и перекусов: необходимо удостовериться, что продавцы ничего не украли в своём магазине. Процедура почти практологическая, но, увы, необходимая. Её проходят, уходя домой, даже охранники — только они предъявляют свою поклажу администратору или кассирам, но никак не друг другу: считается, что могут вступить в преступный сговор. С одной стороны, вроде абсурд, а с другой — вспоминается сотрудница банка, исчезнувшая недавно с 13 миллионами…

Продавцы и не ропщут, они всё понимают. К счастью, их не очень и много — накануне из-за жлобской зарплаты, которую им платят жмоты-хозяева, уволилось сразу четверо. Всех их я знал хорошо, хоть и не лично, поскольку не один год состою покупателем этого магазина, и о каждом жалею: профи высокого класса. Хочется верить, что они не сменили шило на мыло и где-то их, как мечталось, оторвали буквально с руками. Хотя если б такие местечки бывали, все мы давно б были там…

Запираю за последней кассиршей дверь и, слыша как на крыльце щёлкают зажигалки — иные не уйдут, пока не выкурят прощальную, самую желанную сигарету! — иду в щитовую тушить в залах свет. В ночь остаётся лишь дежурное, скудное, освещение — зачем, один бог знает: то ли для подслеповатых привидений, то ли чтобы проникшим сквозь стены воришкам было стыдно смотреть друг другу в глаза. Тем временем администратор — нынче это Татьяна Цветкова — завершает свои бумажные дела и опечатывает за мной единственную дверь в магазинное помещение, отделяющую его от подсобных первого этажа, в том числе и нашу дежурку. Выпускаю её наружу и, оставшись один, запираюсь изнутри на замок и массивную задвижку, а ручку двери закладываю толстенной металлической дурой, видом похожей на лом. Снаружи на дверь тоже клеится пломба — смотрю это уже как реалити-шоу на мониторе видеонаблюдения, поскольку впервые мне всё интересно.

Всё, я один и предоставлен до утра лишь самому себе! Чувство для меня, уже давнего мизантропа, столь радостное, словно мне все ушедшие дружно мешали жить, хотя нет же, конечно. Но вот так; я и в детстве, оставаясь один, потом даже скучал, а порой — тосковал, но в первые мгновения переживал особый радостный адреналиновый подъём, как зэк, выпускаемый по УДО.

Моё предельно суженное к ночи жизненное пространство хоть и невелико, но всё же не застенок: помимо собственно дежурки, хозяйственные сени, где днём идёт бойкая, с перебранными, либо духоподъёмными матюгами, приёмка товара — машины поставщиков прибывают до самого вечера, затем длинный коридор, в конце которого туалет унисекс с двумя «посадочными» местами и двумя раковинами, из кранов коих течет только холодная вода. Есть ещё и выгороженная душевая, но поскольку директор и прочие местные ТОПы там отродясь свои белые ножки не мыли, то её, естественно, испохабили, превратив в род кладовки уборщиц.

В этом пространстве охранник может свободно передвигаться, но только до того, как в установленное время сдаст магазин под охрану, включив на спецпульте сигнализацию по особому алгоритму. Тогда в нашем распоряжении остаются лишь дежурка и сени, которые ночью особо и не нужны. А если приспичит в глухую пору в туалет, то неча, как дома, мчаться туда с почти закрытыми глазами, боясь разгулять некстати прерванный сладостный сон — нужно сперва, обуркавшись, опять отключить сигнализацию (а это «многоходовая» операция!), иначе с очка будут снимать уже резво примчавшиеся и злые от этого полицейские.

Нет, так жить можно, в смысле — ночевать. Нанимаясь, я полагал, что ночью спать-то как раз не положено, а надо тенью отца Гамлета бродить по торговым залам, проверяя их неприкосновенность. И уж смиренно к этому приуготовился. Но тут стажировавший меня Манон раздвинул меж мониторами и стеной два широких наших полукресла и лихо водрузил на них огромный лист фанеры полуторасантиметровой толщины: карьерный самосвал закатишь — не прогнётся.

— А вот — кровать!

Конечно, такие доисторические «трансформеры» свойственны только России: всюду, где в мире положено спать, спят уж давно по-людски — на кроватях, диванах. Где-то и в нашем Отечестве, кажется — в «Ленте», охрана в дежурках только таращится на мониторы, а в объятья к Морфею, рассказывают, упадает в особых местах. Но зато там, как бают опять же, к охранникам отношение, что в Индии — к неприкасаемым, а в «Строителе» всё же иначе совсем.

Тогда, в ходе ещё стажировки по освоению местных реалий, у меня промелькнуло ощущение дежавю. Будто я уже где-то когда-то спал точно так же вот чертовщинно. Но Манон уже сбросил со стульев фанерный щит и стал снова пихать в меня, как пряный колбасный фарш в синюгу, новую информацию, и я не смог удержать это дуновение мысли на весу отвлекающегося сознания и, слово за слово, упустил.

И вот теперь, когда пришло время укладываться, дежавю явилось мне сызнова. Но уже никто его не разгонял, и вокруг меня посреди полутёмной дежурки постепенно разлился акварелевый солнечный свет, который бывает раннелетним ташкентским вечером. Он обретает художественную субстанцию, пройдя через фильтры плодовой листвы, умягчившись остывающим воздухом ещё не столь жаркого дня, как в чиллю, почесавшись в пути об избеганную мурашами кору тополей и чинар. Этот воздух, подобно волшебному полотну, может быть поместилищем прошлого, будущего, вневременного.

Так и стало: гикнул извозчик:

— Вот она, барин, тебе и «Расея» — прям посередь сартовской Туркестанции энтой, матушка наша, спаси её Христос!

Седок — красавец-артиллерийский полковник благодушно кивает:

— Слава богу, добрался…

Я смотрю на него с крыльца профессорского особняка на Уратюбинской, и дедушка — это же мой дедушка, Поликарп Семёнович Жабский, приехал в июне 905-го года из Аулие-Ата на празднование 40-летия взятия генералом Черняевым Ташкента, до которого не дожил участвовавший в этом славном «деле» прадед-ракетчик! — глядит на меня и приветливо щурится сквозь толщу десятилетий, пока извозчичья пролётка не выкатывает на угол Ирджарской.

Я отряхиваю пыль с индийских джинсов Milton’s — первых иностранных джинсов, которые стали продавать в Ташкенте в 68-м по 12 рублей — синих и коричневых, у меня были синие, поднимаю глаза, а свет уже переформатировал пространственно-временной континуум, и ко мне от подъезда «Вечёрки», где только что скрылся в зеркальных дверях новопостроенной гостиницы «Россия» мой дед, шагает неподражаемой вальяжной походкой, перешедши неспешно Кирова на светофор, мой дорогой учитель Лев Савельев.

— Опять, старик, дежуришь, вижу?

— Опять, — жму ему руку. — В ЦК попросили.

— Ну, цекуйся, цекуйся… А мы вот сухачика решили со Старостиным пропустить холодненького в «Уголке». Может запрёшь эту лавочку — да и с нами?

Я развожу руками.

— Тогда — цалую, Лёва!

И он уходит в марево глядичий вниз по Дзержинского, к Скверу, а я бросаюсь внутрь пустого почти помещения, где уже давно не живёт та профессорская семья, поскольку вся улица приговорена к скорому сносу: меня срочно требует разрывающийся шалым звоном красный казённый телефон.

— Дежурный по штабу республиканского студенческого строительного отряда «Узбекистан-71» слушает!

…В начале апреля того же, 71-го года я написал по просьбе редакции многотиражки «Ташкентский университет» репортаж с вечера на геологическом факультете по случаю Дня геолога. На этом факультете учился мой одноклассник Женя Виндушев, Жэка, как мы все его звали, поэтому я хорошо знал тех, о ком писал. Публикация под заголовком «Нечасты встречи у геологов» заняла оба подвала на развороте и почему-то произвела на редакцию особенное впечатление. Впрочем, я уже давно к тому времени занимался журналистикой вполне профессионально, о чём лопухи с журфака, нигде, кроме своей учебной газеты, да изредка — в этой многотиражке, не печатавшиеся, даже не подозревали. «Сосватал» меня им будущий редактор «Пионерской правды» Вадик Носов, с которым мы пришли в журналистику в один день в середине ноября 67-го и были взяты под уютное крыло Таней Орловой, как раз затеявшей в «Комсомольце Узбекистана» газету в газете «Факел» для школьников. Вадик и наплёл им, что якобы открыл на истфаке «самородка», и те даже прислали глазастую девочку с первого курса взять у меня интервью. Это меня сильно повеселило, я тотчас сделал той девочке Ларисе — очень, надо сказать, сексапильной, куда более интересное предложение, мы дружно забили на то интервью, и это долго ещё, пока как всё в молодости, не испарилось само собой, злило мою однокурсницу Надюшу Алешкову, которая и на полное сближение со мною не шла, и далеко особенно не отпускала.

— Старик, ты что сделал с Лариской — она писать разучилась! — цапнул однажды меня, хохотнув, за ворот с верхнего марша лестницы Главного корпуса Миша Алимов, тогда редактировавший «Ташкентский университет». Потом мы с ним работали вместе какое-то время в «Комсомольце Узбекистана» — и он же меня оттуда и выжил, став замом редактора, после чего его небольшие таланты усохли совсем, зато мелочные придирки проснувшегося в Мише чинодрала — гипертрофировались.

— Так ты ж её учил — немудрено! — удачно вывернулся я из его лапы, не порвав воротник. Может, после этих моих слов он и затаил обиду, хотя мы долго ещё беспечно приятельствовали и никакой злопамятности я за ним не замечал.

— Да ладно, шут с ней с Лариской… Что летом думаешь делать?

— Писать, как всегда.

В студенческие годы я стабильно половину дня проводил в универе, а вторую, порой допоздна, в ташкентских редакциях, принося домой маме вполне мущинскую зарплату — 54 руб. 75 коп. повышенной стипендии (строго говоря, лишь рублёвую часть — копеек у старосты Коли Столярова вечно почему-то не оказывалось) да по сотне-полторы гонораров. И всё же мама, которой исполнилось 55 тоже в том самом 71-м, так и не ушла из школы на пенсию до моего окончания универа: «Гонорар это деньги не верные — нынче есть, а завтра не станут печатать — и митькой звали. Вот когда будет зарплата…».

Тогда уже я чаще всего пропадал в «Вечёрке», располагавшейся до осени 74-го в осколке бывшей гостиницы «Россия» — самого перед революцией крупного «отеля» столицы Туркестанского края. Хорошо помню редакционные кабинеты — бывшие просторные гостиничные номера, со стеклянными, до потолка, двустворчатыми широкими дверями, любовно озеленённые редакционными дамами. Как и прекрасную звонкую железную лестницу на 2-й этаж, тоже оставшуюся от «героев былых времён». Как и балкончик с пузатой кованой балюстрадой в отделе культуры обеих редакций, где мы любили стоять с его завом в «Окшоме», замечательным тихогласым рассказчиком Уткуром Хашимовым и Витей Хатамовым, завотделом городского хозяйства — с ним мы часто вместе мотались во всякие коммунальные рейды, глядя на поднимающийся по ступеням Дома знаний любознательный народ и прихлёбывая чаёк. Именно там, в этом съеденном временем здании, помнившем ещё моего деда-постояльца, я познакомился с самым блестящим ташкентским журналистом той эпохи Львом Савельевым, во многом сформировавшим мою творческую манеру и мои принципы журнализма. К нему меня привела по упомянутой лестнице, мягко резонировавшей от прикосновений моих любимых польских вельветок, душевнейшая Зухра (Зоя) Агзамходжаева, первой встретившая внизу, неся шефу (и не только шефу — для неё…) чайник со свежезаваренным 95-м чаем, долговязого мальчонку с зажатой в руке рукописью репортажа. Потом они с подругами — Светланой Замостяновой и Эльвирой Адайкиной, работавшей ещё совсем молоденькой с моим папой в Госиздате республики, тепло и ничем мною не заслуженно опекали меня по поводу и без повода; мне целовать бы им руки, а я, бесшабашный и молодой, как всегда, думал только о собственном творчестве… Там же получил позже от названных и не названных тут изумительных людей и лестно-забавное прозвище «Савельев в молодости», чем особо горжусь, хотя помню об этом теперь уже, видимо, только я, да может ещё Лёва Оффенгенден в Израиле и Геннадий (по паспорту Валентин) Емельянцев в Сиэтле, если покамест жив. Да, и, конечно же, Эля Адайкина, храни эту пронзительно светлую душу бог!

Конец ознакомительного фрагмента.