Алые хризантемы

Александр Жданов

«Мимо этого дома на краю литовской деревни все старались проезжать быстро, не задерживаясь. И, проезжая, отворачивались. Словно страшились увидеть что-то в заброшенном, полуразрушенном доме, и особенно — в разросшихся цветочных кустах. Дом и впрямь был заброшен — никто не мог в нем задержаться подолгу. Заселялись, пытались обустроиться — и через некоторое время съезжали. И большей частью из-за цветов». Цветы, как узнает читатель, хранили страшную тайну…

Побег

I

Еще до того, как в деревню вошли немцы, многие мужчины подались в лес. Ушел со взрослыми и пятнадцатилетний Федор. И началась какая-то раздвоенная жизнь. Днем женщины и дети управлялись как-то одни. По вечерам частенько приходили мужики из леса — обстановку разведать, съестным разжиться. Бывало, оставались на ночь — тоскливо же там, в лесу, без жен. Утром снова уходили, и опять деревня оставалась без работников. Но успевшие пожить тесным мужским коллективом вооруженные люди уже не были прежними колхозниками и заботливыми хозяевами, они ощущали себя иначе. И хотя война, по правде говоря, пока проходила стороной и казалась невсамделишной, ее все же ждали. И дождались. К вечеру в деревню вошли немцы. Как раз на Успение.

А тут пришли несколько мужчин из леса. И с ними Федор. Шли-то на праздник, хоть и не отмечавшийся советской властью, но свой, коренной. И знали неверующие мужики, что старухами припасено будет для них особое угощение. Веровать не веровали, но праздник не отвергали. Шли на праздник, а попали в плен.

Федора сразу отделили от взрослых и поместили в маленьком сарае. Бросили на пол и заперли снаружи. Наверное, не собирались расстреливать, а решили угнать на работы в Германию. Многое успел передумать Фёдор, пока сидел в сарае. И школу вспомнил, особенно, как сидел на уроке зимним днем, а с неба тихо-тихо, невесомо полупрозрачной стеной сыпался-лился мелкий снег. Федор представлял, как снег ложится в лесу, как хорошо видны на нем заячьи следы, а, значит, на охоту надо, а не на уроке сидеть. Он уже видел себя идущим на лыжах следом за отцом — след в след, ощущал тяжесть ружья за спиной. И в это время учительница Вера Григорьевна спросила его о чем-то. Он даже не расслышал, хорошо сосед по парте Митька Говоров ткнул в бок. Федя вскочил из-за парты и выпалил первое, что пришло на ум. А на уме были еще видения охоты, потому и сорвалось с языка: «Зайцы пробежали». Как хохотали все в классе! А заливистей всех Танька Яшина. И это было обиднее всего. Потому что именно сегодня он собирался подойти, наконец, к Татьяне и рассказать ей истории, которые должны были непременно понравиться. А потом он вспомнил, как на майские праздники в клубе был концерт, и ему случилось сесть рядом с Танькой. Концерт он не запомнил, потому что жгло его это соседство, аж ухо одно покраснело.

И всё это сейчас может враз закончиться. И не будет больше ни охоты, ни разговоров с Татьяной. Отчаяние и страх овладели Федором.

Ближе к ночи снаружи послышался шорох. Кто-то осторожно вставлял ключ в замок. «Ну, всё — пришли, — подумал Федя. — Сейчас в расход пустят». Стало по-настоящему страшно. Федор, прежде лежавший, сел, попятился сидя, оперся спиной о стену сарая. Когда дверь медленно открылась, в просвете двери появился темный силуэт нескладной фигуры. Согнувшись, человек вошел в сарай — Федор теперь видел лучше. То был совсем молодой долговязый немецкий солдат. Долговязый в прямом смысле — шея была такая длинная и тонкая, что, казалось, в воротнике могут поместиться две. Он напоминал гуся, одетого в военную форму. Да и сидела вся форма мешком. Солдат явно не умел её носить. Он подошел ко всё еще сидящему Федору и, склонившись, прошептал:

— Камрад! Бегать! Бегать! — для большей наглядности он махал рукой по направлению к лесу.

Федор вскочил. Давешние отчаяние и страх исчезли. Теперь недоверие к врагу боролось в душе с жаждой спасения. Немец продолжал что-то говорить по-немецки и подталкивал Федора к двери. У самой двери Федор обернулся на своего освободителя. Тот на прощанье сжал мальчишеский кулачок у плеча и прошептал: «Рот Фронт!». Только сейчас Федор почувствовал близость спасения. Он бросился к двери, неосторожно и даже грубо оттолкнув немца, и побежал. Но тот, похоже, не обиделся. Улыбаясь, он переминался с ноги на ногу, пока спина убегавшего Федора не скрылась за соседним сараем. Потом, озираясь, он так же осторожно и почти бесшумно, как открывал, запер дверь и скрылся.

А Федор бежал. Петлял между сараями и домами, выбежал за деревню и помчался — скорее! Скорее! Спрятаться, уйти от смерти!

Пробежав еще метров двести, Федор резко остановился и присел в траву. «А вдруг это обман, — внезапно подумал он, — чтобы я привел их в отряд. Может, сейчас следят и пойдут по следу?». Он осторожно приподнялся в траве. Огляделся. Пристально всматриваясь в сторону домов, оценил обстановку. Никакого хвоста, кажется, не было. Однако на всякий случай Фёдор решил попетлять. Он свернул с тропинки и побежал. Но тут его ожгла другая мысль: товарищи, мужики. Они все остались там. Их каждую минуту могут расстрелять, повесить, особенно, если обнаружится его побег. И как он мог, спасая свою шкуру, бросить их?! Бросить дядю Игната, кузнеца Прокофия! «Вернуться, попытаться спасти!» — говорил ему голос. Другой здраво рассуждал: «Спасти никого не удастся, а себя на этот раз погубишь наверняка. Да и их тоже. Беги, беги быстрее! Спасайся!». Он понял, что действительно надо бежать. Бежать в отряд и скорее рассказать всё — может, удастся еще спасти друзей.

II

В отряде уже беспокоились. Партизаны, догадывались, что произошло что-то неладное. Федор бросился к отцу, сбивчиво рассказал и выхватил из отцовых рук дымящуюся самокрутку. Затянулся. Первый раз в жизни. Отец не отнял курево, не противился. А с пониманием проговорил: «Покури, покури, сынок».

Собрались быстро, рассчитали силы. Благо, придя в себя, Федор сумел толком объяснить, сколько немцев в деревне, где и как они расположились. В деревню вошли осторожно, скрытно пробирались хорошо знакомыми дворами. Пригляделись. Немцев почти не было. Очевидно, опять куда-то отъехали. Была лишь небольшая группа, охранявшая пленных партизан. Теперь было ясно, что всех собрали в самом большом сарае. Охранявшие сидели полукругом лицами к сараю и спинами к проходам. Они что-то весело обсуждали, хохотали. Этот резкий отрывистый хохот долго будет вспоминать потом Федор.

Велик был соблазн напасть сходу, перебить всех и спасти товарищей. Но старший группы бывший бригадир Андрей Большов все же решил хорошенько осмотреться. И тут Федор поймал себя на том, что пытается разглядеть в группе сидящих немцев того долговязого парня, который выпустил его на волю. Спасителя своего среди хохочущих Федор не находил. Может, он ушел с остальными? От этой мысли Фёдору становилось легче.

Осмотревшись, партизаны поняли, что немцев немного и вовсе необязательно открывать пальбу. Лучше, неожиданно напав, связать их и загнать в гумно — и шума меньше, и вообще лучше. Они уже подбирались, но Федор вдруг запнулся, оступился и случайно выстрелил. Немцы вскочили, схватили свои короткие автоматы и с криками «Partizanen! Partizanen!» стали беспорядочно палить. Пришлось ответить на огонь.

Всю немецкую охрану перебили, и теперь нужно было уходить как можно быстрее. Старый Аким Савельев подошел к старшему группы и очень сурово сказал:

— Ну что, вояки, догулялись? Довоевались? Пришли-ушли, пришли-ушли. А о нас подумали? Что теперь с нами будет? За этих семерых, — дед показал на трупы убитых, — всех нас повесят да сожгут. Ну, что молчишь, Аника-воин?

Большов молчал. Федор хотел было сказать, что война не щадит никого, но Аким оборвал парня:

— Ты, Федька, нишкни! Цыц, когда старшие говорят. Что скажешь, Андрей? — теперь в голосе старого Акима было меньше суровости, больше серьезной озабоченности.

— Надо уходить, — командир говорил тихо, но так уверенно, что никто не посмел противиться. — Уходить прямо сейчас. Фрицы и впрямь не помилуют. Давай, бабы, собирайте что самое нужное — пойдём.

— А как же скотина наша, куры, утки?

— Что сумеем сейчас отгоним, что нет — забьем на месте. Им ничего не оставим.

Но тут заговорила вдовая Ульяна:

— А как моя Зорька? Она же хромая, она не дойдёт.

Большов поднял на нее твердый взгляд. Ульяна все поняла.

— Не дам! Лучше вместе с ней стреляй! Не дам мою кормилицу! — Ульяна упала на землю и зарыдала.

— Вставай, тетя Ульяна, надо идти, — поднял ее Федор, — а Зорьку… Может, и отгоним еще.

— Не отгоните, Феденька, не отгоните! Пропала моя Зоренька, пропала, красавица! — все причитала Ульяна.

Жители собрались скоро. Если бы кто видел этот исход! Страшен и горек был он. Женщины с узлами за плечами и грудными детьми на руках, дети постарше с маленькими узелками шли темным потоком. Шли, не оглядываясь, чтобы не услышать немого крика оставляемых домов. Домов, в которых рождались, росли, умирали, снова рождались жители деревни. Не оглядывались, чтобы не зацепиться взглядом за родной дом, как порой, оглянувшись на того, кто тебя провожает, встретишься с ним взглядом и не можешь идти. Люди шли от смерти, не зная, когда они смогут вернуться к жизни. Да и смогут ли. Следом за людьми старшие мальчишки гнали невеликое деревенское стадо. Ульяна ни на шаг не отходила от своей с трудом ковыляющей Зорьки, поглаживала ее, подталкивала, срывала по дороге траву и пыталась накормить корову на ходу. Остальную мелкую живность и птицу пришлось забить. И эта вынужденная кровавая расправа тягостно легла на несентиментальные души крестьян.

Конец ознакомительного фрагмента.