Начало

Александр Коломийцев, 2018

Суровая реальность, суровый край и суровое время отразил на страницах книги «Начало» современный писатель Александр Коломийцев. Автор, убеждённый, что каждый человек должен знать историю своей страны, особенности родного менталитета и пути, которыми идёт его Родина, а вместе с ней и все люди, перенёс читателя в прошлое. Действие повести развивается во времена царской России. В деталях показан людской быт, взаимоотношения, мечты, стремления и даже говор, присущий той эпохе. Повествование перемежается описаниями волшебной алтайской природы. Но во главе угла стоит жизнь рудника: тяжёлая работа, старые технологии и нововведения, сложности, с которыми приходится бороться каждый день, и трагедии, которые иногда случаются. О сильных духом русских людях, способных выжить в самых тяжёлых условиях, не боящихся ни шахт, ни гор, ни тайги, рассказывает автор, словно открывает портал в иное измерение, где читатель ещё никогда не бывал.

Глава 2

До полуночи было ещё далеко, но всё пространство погрузилось в темноту, разрежённую немощным светом бледного серпика и сиянием перемигивающихся звёзд. После недавних буранов землю придавил жестокий мороз. Казалось, всё живое, сохраняя тающее тепло, притихло, свернувшись комочками, даже буянивший столько времени ветер оцепенел и скукожился. Лишь люди, презрев стужу, занимались своими делами. Бороды у мужиков смерзлись у рта, губы слиплись. Лошади покрылись пушистыми попонами.

По сторонам дороги появились очертания причудливых строений, разбросанных в беспорядке. Пашка отвернул облезлый воротник тулупа, спросил у возницы:

— Дяденька, это Змеиногорск?

Возница обернулся, разлепил губы, ответил хрипло:

— То камни, не избы. К Саушинской станции подъезжаем, до Змеёва ещё…

Он не договорил. Рядом, казалось, в десятке саженей от дороги раздался вой, суливший гибель всякому живому существу, дерзнувшему оказаться ночью посреди степи. Следом ещё и ещё послышались голоса серых степных обитателей. Лошадь, доселе едва переставлявшая ноги, всхрапнула, взбрыкнула и перешла на рысь.

— Ах ты, мать честная! — вскрикнул возница, с которого вмиг слетела вязкая дремота, и, не удовлетворившись бегом своей унылой лошадёнки, несколько раз стегнул её по спине.

Остальные сани обоза тоже прибавили ход. Повизгивали полозья, посвистывал ветер. Озноб от крепкого мороза сменился ледяным оцепенением ужаса.

— Чо, забоялся? — спросил Спирька.

— А ты нет? — огрызнулся Пашка.

Вой смолк и более не повторялся, но звери были рядом. Лошади из последних сил неслись вскачь. Пашка выбрался из худого тулупа, в который кутался вместе с дружком. Кнут свистел в руках возницы, не переставая, но ужас подхлёстывал лошадь и без побоев. Рядом с дорогой послышался рык, которого Пашка не слышал даже у самого свирепого пса. Ермолай — так звали возницу — бросил через плечо:

— Шумите чем-нибудь, кричите!

— Кого кричать-то? — испуганно спросил Пашка.

— Да кого хочете, шуму побольше!

Сам Ермолай громким прерывающимся голосом костерил всё земное и небесное, что только взбредало на ум его. Обоз состоял из десятка саней, и хищники пока не решались наброситься на жертву.

— Вот они! — закричал Пашка.

— Поблазнилось? — с надеждой спросил Спирька.

— Никого не поблазнилось. Волчище, пасть разинута, а зубы, зубы-то!..

Перепуганный Спирька с головой укрылся тулупом. Объятый страхом подросток не сообразил, что зубов в темноте его насмешливый дружок разглядеть не мог. Пошарив в передке саней, возница вытащил палку, обмотанную тряпьём, отвязал от пояса мешочек, обернувшись назад, бросил все предметы в глубь саней.

— Эй, мальцы! В огневице кремень и огниво с трутом. Вздуйте огонь и пламенник запалите.

Пашка высекал огонь, Спирька подсовывал трут. Пару раз кремень ударил по озябшим пальцам, но Пашка не чувствовал боли. Прошла вечность, прежде чем пропитанное дёгтем тряпьё задымило и занялось. Ермолай уж несколько раз оглядывался в нетерпении. На иных санях тоже зажглись спасительные огни. Спирька, зажмурившись, закутался в тулуп, шептал молитву:

— Матушка божья, Царица небесная! Спаси мя, грешного, от дикого зверя, закрой ему зубы, глаза пусть ослепнут, не видят меня. Матушка Божья, избавь от беды! От зверя голодного не дай мне погибнуть, растерзанным быть.

Пашка, стоя на коленях, сжимал в руках горящую палку, готовясь сунуть её в зубастую пасть. По сторонам вспыхивали светлячки — не понять было, снег ли искрится, волчьи глаза ли светятся. Тени хищников мелькали в колеблющемся свете пламени, но нападать они по-прежнему не решались. Горящие пламенники удерживали их от решительного броска. Впереди слева показались слабые, едва различимые огни. Возница радостно закричал:

— Вот она, Саушинская! Ну, слава богу, спаслись!

Лошадям, уже выбивавшимся из сил и замедлившим бег, добавилось сил.

Обоз сгрудился у тесовых ворот, лошади были в мыле, тяжело поводили боками. В толстенные плахи стучали кулаками, пинали ногами. Во дворе голосила собачонка, басовито лаял волкодав. Сквозь лай послышалась недовольная ругань, и ворота распахнулись, сани въехали во двор. Возницы распрягали, кормили лошадей, весело матерились пос ле пережитого.

— Мужики! — вскричал один. — Васьки-то нету, последним ехал.

— Точно, нету! Вот едрит твою в корень! Пропал Васька.

Мужики загалдели.

— Вернуться бы надобно.

— Каво теперя исделаешь? От Васьки одни кости остались.

— Эх-ма!

Пашка со Спирькой юркнули в избу. Не снимая сермяг, прижались к тёплой печке.

— Вот нехристи! Ни лба не перекрестили, не поздоровались!

У загнетка, не замеченная мальчишками, стояла толстая тётка, уперев руки в боки и насмешливо глядевшая на гостей.

— Простите, тётенька, зазябли шибко, — пискнул Спирька.

— Да уж вижу, как вас колотун бьёт. Одёжу скидайте да к столу садитесь. Щец вам налью. Хлеб-то у вас есть? У меня только щи, пустые, зато горячие.

Отогревшись, сняв сермяги, юные путники огляделись. Заезжая освещалась потрескивающей лучиной, вставленной в светец над небольшой кадушкой. Едва ли не треть помещения занимала печь с огромной лежанкой. Посреди стоял тяжеловесный стол, вдоль стен — двухъярусные полати. Пахло овчиной и капустой, но главное (и это покрывало все недостатки) — в избе было тепло. Пашка достал из-за пазухи краюшку хлеба, разломил пополам. Подумал, сунул одну половинку обратно за пазуху, вторую разломил ещё на две части. Один кусок подал Спирьке, второй оставил себе.

— Паш, ну, Паш, — канючил Спирька. — Давай всё съедим. У меня брюхо к хребту прилипло.

Весь немудрёный харч из-за слабости Спирькиного характера хранил Пашка.

— Завтрева чего кусать будем? Потерпишь, ещё когда до Змеиногорска доберёмся.

От горячих щей у мальчишек выступил пот, по телу разлилось блаженное тепло. Мысль об ужасной участи одного из возниц (и другая, ещё более жуткая, что на месте несчастного могли оказаться они сами) бросала в дрожь.

В избу гурьбой ввалились мужики, крестились на икону, здоровались с тёткой.

— Здорова будь, Лукерья! Всё толстеешь, эк тебя разносит.

— Сама не знаю с чего. Беда, ноги пухнут.

Хозяйка ставила на стол мисы с горячими щами, мужики доставали из котомок хлеб, луковицы, сало. Перепало и мальчишкам.

— Это чо за мальцы, ране не видала.

— Горные ученики, — ответил Ермолай. — из Барнаулова посёлка в Змеёв везём.

— Дак в Змеёве своя школа есть.

— Начальству видней, не нашего ума дело. Велено самых башковитых в науку к Митричу свозить.

Лукерья стояла у печи, скрестив руки на необъятной груди.

— Сколько ж вам годков, башковитые?

— Шашнадцать, — ответил Спирька, прожёвывая сало и луковицу.

— Иди ты, я думала годков по четырнадцать, не боле. Дружок твой ишо ничо, ты-то совсем заморыш, — говорила любопытная тётка без смущения.

— С малолетства на заводе — откуда здоровье?! — пояснил Ермолай и спросил: — Вы из каких, мастеровых или приписных?

— Мастеровых, — ответил Пашка и гордо добавил: — Ишо дед на заводе робил.

— Чой-то попутчики ваши дрожат и дрожат, перемёрзли в дороге-то.

— То они с перепугу: Ваську волки задрали.

— Свят, свят, свят! — перекрестилась Лукерья. — Иде ж то приключилось?

— Рядом. До Саушинской десяти вёрст не будет, — пояснил Ермолай и спросил у сидевшего рядом мужика: — Ты, Фёдор, перед Васькой ехал. Нешто не заметил, как беда приключилась, куды глядел?

— Куды, куды, — сердито ответил мужик, утирая бороду. — Куды ты глядел, туды и я. Гнали во всю прыть. Кто по сторонам глядел? У Васьки, однако, и огнива не было, огня он не зажигал.

— От волков огонь первое дело, — проворчал угрюмого вида мужик с заросшим до самых глаз лицом.

— Николе-чудотворцу помолиться надо было, — сокрушалась Лукерья. — В церкву сходить, молебен заказать перед такой-то дорогой.

— Молебен! — передразнил угрюмый мужик. — Нешто поп за так служить станет? Да он без платы и лба не перекрестит! У нас откудова деньги? Говорю: от волков первое дело огонь, и вместях надобно держаться, а молитва от нечистых помогает.

Светловолосый мужик с острым носом и тонкими губами, сидевший напротив Пашки, резко отодвинул мису, едва не расплескав недоеденные щи, ударил ребром ладони по столешнице.

— Неладно с Васькой вышло. Вместях ехали… И-эх! Видать, лошадёнка пристала, он и отстал. Может, и огниво было, да со страху-то и пальцы на морозе задубели, вот и проёшкался. Каво теперя гадать, да и толку-то с того. Сколько наших в прошлом годе волки загрызли? Пятерых, однако.

— Вы б у начальства солдат просили для охраны. У солдат-то ружья, — влезла с советом Лукерья.

Остроносый зыркнул на глупую бабу.

— Солдаты начальству для иного надобны. Кто ж рудники да заводы стеречь будет, штобы мастеровые не разбежались? Начальству — чо? Мороз, буран — ему и делов нету. Урок даден, иди сполняй — как и чо, то твои заботы.

— А не сполнишь, так выдерут, неделю на брюхе лежать будешь, пока очухаешься, — вставил угрюмый.

В избе повисла унылая тишина. Посидев, мужики полезли на полати.