В пасти дракона

Александр Красницкий, 2021

Книга рассказывает о трагических событиях в Китае летом 1900-го года, когда народ Поднебесной империи восстал против «белых дьяволов» – европейцев, возжелавших поработить и разграбить Китай. Гнев жёлтого Дракона был так велик, что поневоле были задеты интересы России, и Северный Медведь был вынужден вступить в конфликт на стороне союзников-европейцев: англичан, немцев, французов… Герои романа – простые русские люди и патриоты-китайцы, чьи судьбы навсегда изменила война, принёсшая смерть и горе миллионам жителей страны Неба. Для широкого круга читателей.

1. Посланник Дракона

Нежданно-негаданно в небе, казавшемся совершенно безоблачным, загремел гром… Загремел, и раскаты его пронеслись по всем уголкам земли, и в ужас пришли все, услышавшие их, в ужас пришли, задрожали… Сердца матерей и жён в тоске смертной забились, словно на них камень тяжёлый навалился и придавил их непосильной своей тяжестью. Мужья и отцы пригорюнились, дети — и те игры свои весёлые оставили, раскаты грома нежданно услышав.

Было от чего дрожать, было от чего в ужас прийти…

Вдруг всколыхнулось, закипело, забурлило в своих низких берегах «живое жёлтое море», дотоле безмятежно-покойное. Казалось, ничто не в силах было разбудить спавшего тысячелетия Дракона, пережившего давным-давно самого себя. Тормошили без устали сонную махину жадные до наживы белолицые люди, сами себя в своей беспримерной гордости поставившие во главе мировой культуры; тормошили назойливо, навязывая ему то, что давным-давно было брошено ими как никуда не годное, и растормошили, да только на свою же просвещённую прогнивающей западной культурой голову.

Проснулся насильно разбуженный Дракон, оглянулся вокруг, раскрыл свою ужасную пасть, требуя себе кровавых жертв, жертв бесчисленных.

Жалкие белые человечки с берегов таких же жалких, как и сами они, Темзы, Шпрее в ужасе задрожали, видя свою неминуемую гибель, и погибли бы все они, как червяки на болоте, если бы не простёр им руку помощи другой мировой колосс — великодушный, милосердный Медведь Севера… Он, этот величественный колосс, этот могучий исполин-богатырь, не принимал участия в неистовой оргии, разыгрывавшейся вокруг спящего Дракона. Вековые друзья они были. Да что друзья! Родственники почти, хотя и не близкие. Но когда в ужасе смертельном заметались жалкие западные пигмеи, не оставил их своей богатырской помощью Северный Медведь и вызволил их из беды неминуемой, даже дружбы своей вековой с Драконом не пожалев…

Вечная слава ему, исполину могучему, вечный позор жалким пигмеям, блудливым, как кошки, и трусливым, как зайцы…

Да, впрочем, что и говорить о них!

«Голод — не тётка», — гласит наша родная пословица. Он-то, голод, и натолкнул их на спавшего Дракона. У них, от их пигмеев, на их жалких клочках земли давным-давно уже дневного пропитания не хватает, вот и задумали они попитаться около шестисотмиллионного народа… Больше-то ведь никого на земле для удовлетворения их голода не осталось. А тут — лакомое блюдо. Стоит присосаться к сонной махине, надолго пропитания хватило бы…

И вот пришли пигмеи и стали распоряжаться по-своему. Да и пришли-то ещё не лучшие люди, а жалкие отребья, которых их же родина от себя с негодованием отвергла…

Кто же позволит у себя в дому чужому человеку всем хозяйством распоряжаться? Никто, конечно, как бы сильно миролюбие, покорность судьбе и безответность ни были развиты. Самый кроткий человек наглого пришельца поспешно с лестницы спустит. Так же вот и шестисотмиллионный народ китайский по ступил.

Более чем сорокавековой жизнью выработались его миросозерцание, его взгляды на жизнь, и вдруг явились люди, пожелавшие перевернуть вверх дном все народные убеждения, переделать на свой лад народные обычаи. Вот и проснулся старый Дракон; проснулся, стал отмахиваться от назойливых пришельцев, стал отмахиваться — загремели над землёй раскаты зловещего грома, задрожали в тоске за своих близких матери и жёны, заугрюмились отцы да мужья.

Всё ведь это, дорогой читатель, на наших глазах было и было так ещё недавно, что и из памяти изгладиться не могло. Всё живо ещё: и жалкая назойливость западных авантюристов, выведших из терпения шестисотмиллионный народ, и беззаветная храбрость наших войск, спасших своей только храбростью весь мир от китайского погрома…

В то время, когда начинается это вполне правдивое повествование, «живое жёлтое море» только ещё время от времени всплёскивалось, унося в каждом всплеске своём немногочисленные пока ещё жертвы. Царило затишье, обычное перед бурей, но буря, грозная и свирепая, уже чувствовалась, только никто из досужих европейцев, ослеплённых своим, как казалось им, могуществом, не хотел даже и замечать зловещие признаки надвигающейся грозы. Непонятное ослепление, за которое, очень недолго спустя, пришлось поплатиться жизнью многим тысячам и белых, и жёлтых людей, в сущности, ни в чём решительно не повинных из того, что произошло в последние ужасные месяцы на Дальнем Востоке и на беспредельном пространстве великой Небесной империи.

Последней зимою — зимою, конечно, по европейскому счёту времени — злополучного прошлого года по Мандаринской дороге между городами Квантунского полуострова Кин-Джоу и Порт-Артуром, недалеко от последнего, трусили неспешной рысцою на своих степнячках двое молодцеватых сибирских казаков.

Мандаринская дорога, развёртывавшаяся под ногами их малорослых коней, далеко не оправдывала своего пышного и многообещающего названия не только таким важным особам, как сановники богдыхана — «сына Неба», но и заурядному смертному, будь он европеец или покорный всякой судьбе китаец, ездить по ней было наказанием. Дорога была грунтовая. На какое бы то ни было шоссе даже и самый отдалённый намёк отсутствовал. Частые проливные дожди оставили на всём её протяжении неизгладимые следы. Множество рытвин, промоин, образовавшихся из дождевых протоков, вконец испортили её, и привычные казацкие кони осторожно ступали, косясь под ноги из опасения, как бы не оступиться в какую-нибудь полную воды яму.

Оба казака были, как и их лошади, малорослы и неуклюжи с виду, но их молодцеватая, совершенно непринуждённая посадка в сёдлах, широкие — в косую, как говорится, сажень — плечи, высокие — колесом — груди показывали, что люди эти не ладно скроены, да зато крепко сшиты. Большая физическая сила угадывалась во всех их движениях, совершенно непринуждённых, говоривших об их молодечестве, об их удали; чувствовалась она, эта сила, и в их самоуверенной беспечности, которая одна уже доказывала, что эти братцы-атаманы-станишнички-молодцы никого и ничего на свете, кроме своего начальства, да и то которое повыше, а не «свой брат», не боятся и бояться никогда не станут…

— Никак, Зинченко, эт-то мы опять задарма проплутаем! — поправляя лихо сдвинутую набекрень папаху, проговорил один из казаков. — Отто жисть! Сидеть бы теперь в импани да хлебать шти куда беспримерно как лучше было бы.

— А ты, Васюхнов, рассуждай помене, оно, пожалуй, и ещё лучше будет, — наставительно отозвался второй на замечание товарища. — Приказано в разъезд идтить, ну и конец делу!

— Да я, чудачина ты, не к тому! — согласился с Зинченко Васюхнов. — Мне что? Знамо, служба, и разъезд — так в разъезд, а говорю, как лучше…

— Вестимо, в импани завсегда хорошо! — было ответом.

Казаки помолчали, но недолго.

— И чего это только китайке не сидится? — заговорил более общительный и разговорчивый Васюхнов. — Чего только ей в самом деле нужно? Кажись, покровительствуем мы ей — и довольно, так нет: всё мало, шебаршит, оголтелая! С чего? С жиру бы, так с их рису много жиру не нагуляешь!

— Тебя вот не спросилась, — буркнул угрюмый Зинченко и закричал на лошадь: — Ну ты, шамань тебя задави! Балуй ишшо!

Лошадь под ним — красивый, хотя и малорослый степняк — в это время подняла голову, запряла ушами и вдруг громко заржала.

— С чего это она? — удивился Васюхнов и, приподнявшись в стременах, стал зорко осматриваться вокруг.

Осмотр продолжался всего несколько мгновений.

— Э-эй, робя! — закричал казак. — Ты погляди-ка: лошудь!..

— И где? И где? Чия? — так и встрепенулся Зинченко, тоже выпрямляясь в седле.

— А вона. Разве не видишь? Вон у той фанзы — молельни их, значит!

Васюхнов указал нагайкой на небольшую кумирню, ютившуюся вместе с памятником около самой окраины Мандаринской дороги.

Оба казака попридержали коней и пристально минуты с две рассматривали крошечную, словно игрушечную, постройку.

Небольшая фанза-кумирня находилась от них не более как в четверти версты. Со стороны дороги её ограждала невысокая каменная стенка, а рядом стоял довольно массивный каменный крестообразной формы памятник, довольно-таки неуклюжий.

Кумирни в этой части Китая вообще мало чем, разве только своими небольшими размерами, отличаются от обыкновенных жилых фанз. Все они по своей величине очень невелики, придорожные же даже совсем малы. Кумирня, замеченная казаками и привлёкшая их внимание, вся-то была не более сажени в вышину, несколько побольше в длину и с небольшим аршином в ширину. Китайцы — большие практики. Зачем строить обширные помещения для кумирен — ведь в них обитают бесплотные существа. Они не занимают никакого пространства, стало быть, с тем же результатом могут помещаться и в крошечном храме, с каким помещались бы в самом огромном. Но строить храмы для своих божеств сыны Поднебесной империи всё-таки очень любят. Благочестивейшие из них целую жизнь копят деньги для того, чтобы знать, что после их смерти будет им поставлена где-нибудь у проезжей дороги в память их или их покойных предков их собственная кумирня. Впрочем, на это и средств особенных не нужно. Постройка такой фанзы стоит очень дёшево, внутреннее же убранство всегда вполне соответствует внешнему виду маленького капища. Поставив где-нибудь у дороги крохотную кумиренку, усердный строитель в дальнейшем обыкновенно ограничивается тем, что внутри её прибивает на стену большой лист с грубо намалёванными тушью священными изображениями и изречениями из Конфуция или Лао-Цзы. Под этим листом ставится большая деревянная чашка с землёю, в которую проезжие и прохожие богомольцы втыкают свои скрученные также из бумаги молитвенные палочки. Вот и всё — храм готов, молись в нём кто хочет и какому только китайскому божеству угодно… А молитвенного же усердия китайцам не занимать…

Обыкновенно около таких кумирен возводятся памятники их строителям. Впрочем, эти последние бывают не у каждой кумирни, потому что на сооружение их требуются уже большие средства. Чаще всего такие памятники воздвигаются в честь чем-либо отличившихся на своём веку сынов страны Неба. Они по своему виду гораздо сложнее фанз-кумирен и ставятся в назидание потомству за дела благотворения, за бескорыстную общественную службу или за устройство общеполезных сооружений: мостов, дорог и т. д. Каждый такой памятник, состоящий из трёх воздвигнутых одна на другую плит, украшен затейливым бордюром из изображений птиц, драконов, зверей, причём на верхней плите всегда проставляется подпись, указывающая, в чью честь поставлен этот памятник, и время его постановки. Подобные памятники сооружаются не иначе как с разрешения высших властей, которым каждый раз подробно сообщается, за что, за какие именно дела воздвигается памятник. Одно это уже доказывает, что нужны серьёзные заслуги, чтобы посредством подобного сооружения сохранилась в народе память того, в чью честь оно возведено.

На том памятнике, который был у привлёкшей внимание Зинченко и Васюхнова кумирни, надпись гласила, что поставлен он в честь благодетельного воина, «изгонявшего японских варваров», дерзнувших «разбойничать» в стране Неба. Дата же показывала, что возведён памятник после Японо-китайской войны 1895 года. Из этого можно было заключить, что он увековечивал память какого-нибудь героя, отличившегося при взятии япошками Порт-Артура.

Не кумирня и не памятник привлекли к себе внимание казаков. И то и другое они не раз уже видели, бывая в разъездах на Мандаринской дороге. Им кинулась в глаза стреноженная лошадь, пасшаяся на равнине около кумирни. Где лошадь, да ещё стреноженная, там можно было предполагать и присутствие хозяина её, а казакам строго-настрого было приказано при разъездах следить, как только можно внимательнее, за всеми незнакомыми и вообще подозрительными китайцами, изредка всё ещё появлявшимися в окрестностях занятого русскими Порт-Артура и его близкого соседа — Да-Лянь-Ваня, уже названного более знакомым и понятным для русского человека именем «Дальний».

В последнее время бдительность в особенности была необходима. В Порт-Артур стали приходить из Китая хотя пока и смутные, но уже тревожные слухи. Там что-то подготовлялось. Однако никто ещё не думал, даже в военных сферах, что вспыхнет народное восстание против западных европейцев. Слухи были только такого рода, что китайцы, в особенности южные, недовольны царствовавшей уже 200 лет в Срединной империи династией Дайцинов, высший представитель которой, император Куанг-Сю, всецело подпал под влияние своей тётки и её евнуха, распоряжавшихся делами империи как только им было угодно. Эта распря была исключительно внутренним делом, но, во всяком случае, нужно было быть готовым ко всему, в особенности русским, так ещё недавно взявшим у китайского правительства в аренду этот клочок земли. Впрочем, никаких волнений ни в Порт-Артуре, ни в Дальнем не замечалось. Китайцы и в арендованной области, и на границах её вели себя тихо и были, казалось, очень довольны русским правлением, но по родной пословице, что бережёного и Бог бережёт, всё-таки приходилось держать ухо востро. В силу этих соображений и было установлено бдительное наблюдение посредством казачьих разъездов, и Зинченко с Васюхновым твёрдо помнили внушённую им инструкцию «смотреть в оба глаза» и не зевать, ежели что…

— Чего же стали-то мы? Посмотрим, кто там! — крикнул Зинченко, подбирая поводья. — Гайда, робя!

Степняки ретиво взяли вперёд и минут через пять были уже у каменной стенки, поставленной со стороны дороги против кумирни в ограждение её от злых духов.

Вблизи и сомневаться было уже нельзя, что в кумирне кто-то есть. Лошадь, пасшаяся на лугу, была засёдлана неуклюжим китайским седлом; на липкой грязи около кумирни заметны были свежие человеческие следы, но оставившего их нигде не было видно.

— Надыть посмотреть, кого Бог даст, — проговорил Зинченко и спешился.

Васюхнов подхватил повод, брошенный ему товарищем, и в мгновение ока очутился около самой кумирни. Зинченко тем временем уже собирался забраться внутрь через узкое отверстие, заменившее сразу и окно, и дверь. Его остановил оклик товарища:

— Постой! Что тебе спину-то гнуть, давай окликнем; ежели с добром, сам должон выйти, а нет — голос подать, — и Васюхнов окликнул, но по-своему; он просто-напросто со всего размаха ударил по крыше кумирни нагайкой, да так, что вся постройка ходуном заходила. — Добром сам выходи, ежели кто тут есть, — орал он, — ежели с добром, так ничегошеньки тебе за это вовек не будет…

На оклик казака никакого ответа не поступало. Тогда высокий Зинченко, согнувшись действительно в три погибели, заглянул через отверстие внутрь кумирни.

— А и в самом деле длиннокосый здесь! — сообщил он товарищу. — Притулился, стервец, и сидит, будто не его дело совсем…

— Спужался, може!

— Може! Дрожить…

— Так ты ласкою к нему… Душа-то у них, что пар, — заячья! — посоветовал Васюхнов.

Зинченко последовал совету товарища и, придав своему голосу возможную мягкость, стал манить «длиннокосого», как взрослые подманивают к себе детей:

— Подь сюды, милёночек, подь! Не бойся, мы тебя не тронем!

«Милёночек» сидел по-прежнему не шевелясь.

— Васюхнов! Подхлестни-ка ещё разочек по фанзочке! — распорядился Зинченко. — Подхлестни, малый, авось китайская душа от этого в ободрение придёт…

Васюхнов не замедлил приступить к ободрению китайской души. Удары нагайки так и посыпались на убогую крышу кумирни. Это подействовало. У дверной щели кто-то зашевелился, показалась голова, и затем перед казаками появилась согнувшаяся и съёжившаяся фигура.

— Э-эй, какой же он мозглявый, внимания не стоющий! — воскликнул Зинченко, разглядывая во все глаза униженно кланявшегося ему китайца.

Китаец, стоявший теперь перед казаками, как все его соотечественники казался очень старообразным. Старили его желтизна дряблой кожи на лице, маленькие глубоко впавшие раскосые глаза, низко вдавшаяся в плечи голова и согбенный стан. Как и все китайцы, он был брюнет. Его опускавшаяся ниже пояса коса, заплетённая в три пряди, была черна как смоль. Одет он был в длинную рубаху из грубой синей и голубой материи и таких же цветов шаровары. На рубаху была накинута голубая кофта-безрукавка с перекидными петлями из жёлтых лент на груди. Такого же цвета ленты были в виде особого украшения вплетены и в косу китайца. Это присутствие в костюме жёлтого цвета, считающегося в Китае «государственным», показывало, что стоявший в такой униженной позе перед казаками китаец принадлежит к чиновничьему классу и хотя в невысоком сане, но состоит на действительной службе. В самом деле, у него не было при себе никакого ни холодного, ни огнестрельного оружия, но его длиннейшие чёрные усы, свешивавшиеся, как две змеи, с губ до половины груди, выдавали в нём если и не солдата, то человека, так или иначе принадлежавшего к военной среде.

Оба казака минуты с две очень внимательно разглядывают задержанного, но — увы! — ни Васюхнову, ни Зинченко не было известно значение жёлтого цвета в его одежде, и длинные усы не будили в них никаких подозрений… Казаки всё-таки до конца выполнили внушённую им инструкцию.

— Кто таков будешь? — принялся начальническим тоном допрашивать усатого китайца в качестве старшего Зинченко. — Откелева — куда?

Китаец в ответ только кланялся и что-то толковал казакам на совершенно непонятном им грубоватом северном наречии. Из всего бормотанья они только и могли уловить несколько знакомых им слов: «Да-Лянь-Вань», «Ким-Джоу» и «ден-дун-цзе» — и больше ничего.

— Брось его, Зинченко! — крикнул нетерпеливый Васюхнов. — Не видишь разве? Мирной. Там они в Дальнем своему бесу празднуют, так вот он к своим на праздник и пробирается… Ну его… право, брось!

— Кто его знает, какой он: мирной или не мирной? — возразил Зинченко. — Ишь ведь рожа-то! На большой дороге и не попадайся: совсем разбойничья — одни усищи чего стоят…

— Образина действительно разбойничья, — согласился Васюхнов, — да только они все на одно лицо… Плюнь… Возиться с ним не стоит.

— К капитану бы его сволочь… Там разберут, как-така ён лишность, подозрительная или нет…

— Сволоки, тебе же напреет… не приказано их ни с того ни с сего хватать… Дружить велено…

Зинченко на мгновение задумался.

— Взглянуть, нет ли ещё кого в фанзе! — нерешительно проговорил он и просунул голову в дверную щель кумирни.

Глаза задержанного блеснули заметною тревогой при этом движении казака, он даже вздрогнул, словно хотел кинуться вслед за Зинченко, но сейчас же сдержался и принял прежнюю подобострастно-жалкую позу.

Зинченко тем временем вернулся из кумирни.

— Ну, что, никого? — спросил Васюхнов.

— Никого-то никого, а вот это я захватил, — отвечал казак и показал товарищу лист с грубо нарисованным чем-то красным изображением дракона, которое окружено было китайскими иероглифами.

— Что же тут! Молитва ихняя — вот и всё! Не трожь! — отозвался Васюхнов.

— Нет, уж это я возьму… свежее. Може, прокламация какая… Твоя? — обратился он к китайцу, поясняя свой вопрос соответствующим жестом.

Тот в ответ стал кланяться изображению дракона, молитвенно поднимая при этом руки.

— Говорит, что молитва! — сказал Васюхнов.

— Так они молитвы свои в трубочки свёртывают, а эта на стену налеплена была… Сюда в моленную много народу заходит… Возьму! Ты уж, молодчик, не обидься: служба!

— А с ним что? Потащим, что ли?

— А вот мы сейчас увидим, каков он. Захватим-ка мы его с собой не силком, а по чести… И впрямь ведь, приказано с населением вежливехонько обращаться, мирных пальцем не трогать… Ежели он за нами добром пойдёт — упираться не будет да сбежать не попытается, стало быть, мирной: бежать да барахтаться нечего, ежели на уме ничего худого нет, — закончил свою речь Зинченко, — так?

— Ин быть по-твоему! — согласился Васюхнов.

Казаки оказались плохими физиономистами. Ни тот, ни другой и не заметили, какою радостью вспыхнули глаза задержанного, когда Зинченко излагал свой мудрый способ узнать его общественную и политическую благонадёжность.

Очевидно, китаец понимал всё, что они говорили между собой, но старался не дать им возможности уразуметь это и вполне достиг в этом успеха.

— Коняка-то твоя, что ли, будет? — выразительно тыча пальцем в гриву чужой лошади, которую он успел уже перенять, спрашивал у китайца Васюхнов.

На этот раз спрашиваемый не замедлил с ответом: жесты казака были бы понятны и глухонемому. Он подобострастно закивал, кланяясь на обе стороны.

— Евонный! Признаётся! — проговорил Васюхнов и стал показывать китайцу знаками, что тому нужно сесть на лошадь и следовать за ними.

Опять задержанный не замедлил исполнить требование. Он казался совершенно спокойным. Без всякого противоречия, напротив того, даже улыбаясь, он уселся на свою лошадёнку и без малейшего прекословия затрусил мелкой рысцой вслед за своими неожиданными спутниками. Зинченко, более опытный и осторожный, внимательно наблюдал за ним, но в поведении их невольного попутчика решительно ничего подозрительного не было.

— А пожалуй, что длиннокосый-то и мирной, — наконец нерешительно высказался он, — почтителен и беспрекословен, никакой супротивности, стало быть, душа чиста!

— Тогда чего и валандаться с ним! — воскликнул в ответ нетерпеливый Васюхнов. — Ну его! Так трусить, всю душу вымотаешь, а не токмо что… Пусть убирается куда хочет!

Зинченко всё ещё колебался.

— Лучше бы представить! — говорил он. — Покойнее было бы.

— Понадобится — найдём! Не в Артуре, так в Дальнем… Найдём!

Васюхнов так убедительно уговаривал товарища бросить китайца и поспешить в казармы, что тот наконец сдался.

— Эй ты, длиннокосый, — крикнул он китайцу. — За компанию благодарствуйте, а только больше мы тебе не товарищи! Иди на все четыре стороны, да смотри не бунтуй! Этого самого никак не моги, веди себя с благонравием, тихохонько, а не то… понимаешь?.. — казачья нагайка со свистом разрезала воздух несколько раз.

Жест опять был понятный и без словесных пояснений. В ответ на него китаец принялся отвешивать нижайшие поклоны, сопровождая их подобострастными улыбками. Лицо его при этом выражало такое унижение, что оба сибиряка не могли сдержаться и залились громким хохотом.

— Ишь, заячья душа! — воскликнул Васюхнов. — Как-никак, а ежели нагайку показать — всё до капли поймёт. Ну ты, образина! Кланяйся нашим, когда своих увидишь… Прощай покамест, своему бесу праздновать празднуй, да только чтобы всё у вас там по-благородному было… Зинченко, айда!

Они тронули поводья и с гиком понеслись вперёд по направлению к Порт-Артуру.

Отъехав несколько, Зинченко оглянулся. Китаец прежнею трусцою следовал по дороге за ними.

— И впрямь мирной, — сказал совершенно успокоившийся казак. — О таком можно и по начальству не докладывать!

— Беспокоить нечего, много их таких шляется здесь! — согласился Васюхнов.

Но когда казаки совсем скрылись из вида, их недавний пленник вдруг изменился. Он весь выпрямился в седле, маленькие чёрные глаза его так и засверкали. На лице отразилась ужасная злоба.

— Проклятые дьяволы! — чуть не закричал он, грозя вслед казакам кулаком. — Скоро мы сосчитаемся со всеми вами, скоро выметем вас всех отсюда… Когда бы вы только знали, какую весть несёт сюда посланник Дракона…

Он засмеялся неприятным хихикающим смехом…