Зеркальный лабиринт

Александр Матюхин, 2017

В этой книге каждый рассказ – шаг в глубь лабиринта. Тринадцать пар историй, написанных мужчиной и женщиной, тринадцать чувств, отражённых в зеркалах сквозь призму человеческого начала. Древние верили, что чувство может воплощаться в образе божества или чудовища. Быть может, ваш страх выпустит на волю Медузу Горгону, а любовь возродит Психею! В лабиринте этой книги жадность убивает детей, а милосердие может остановить эпидемию; вдохновение заставляет летать, даже когда крылья найдены на свалке, а страх может стать зерном, из которого прорастёт новая жизнь… Среди отражений чувств можно плутать вечно – или отыскать выход в два счета. Правил нет. Будьте осторожны, заходя в зеркальный лабиринт, – есть вероятность, что вы вовсе не сумеете из него выбраться.

2

Страх: Медуза Горгона

Исполненный смертоносного ужаса взгляд Медузы Горгоны способен обратить любое живое существо в камень.

♂ Изоляция

На Таганскую-кольцевую я перешел в привычном потоке беспокойных людей. Не час пик, конечно, но для Москвы полдесятого вечера — это еще далеко не ночь.

Легко кололо в висках, как всегда бывало к концу рабочей смены. Осталось обойти несколько вагонов, потом быстро домой и под душ, смывать налипшую за день безнадежную душевную грязь.

В закружившемся вихре сухого теплого ветра прогрохотал состав. Открылись двери, я поспешил первым, протиснулся между двух девочек-красавиц, одетых в короткие юбчонки и легкие куртки.

«Следующая станция — Курская».

Двинулся в центр вагона, ухватился рукой за поручень, споткнулся о чью-то ногу, зацепил кого-то плечом, буркнул извинения, остановился лицом к окну, за которым мелькала дрожащая чернота с редкими вкраплениями желтых пятнышек. Люди вокруг сидели, читали, дремали, слушали музыку. Все, как обычно.

Люблю умиротворение вечернего метро. До поры, до времени.

Огляделся.

Нужная мне девушка стояла на расстоянии вытянутой руки, ближе к центральным дверям. Лет семнадцати, в короткой джинсовой юбке и в черных колготках. Еще куртка старая, болоньевая, совсем не по сезону. На ногах «шузы». Рыжие немытые волосы растрепаны. Зеленоглазая.

И что она успела натворить в свои-то годы? Какие страшные вещи?

Я с интересом наблюдал за ней, за ее взглядом, хаотично мечущимся между людьми. Представил, что творится сейчас в ее душе. Буря? Адреналин? Хаос?

Сколько она здесь? Третий день. Не понимает ничего, надеется, что розыгрыш, что скоро все закончится. Придут, значит, и освободят.

Наивная.

Поезд начал притормаживать. Рыженькая торопливо шагнула к дверям. Всего два человека преграждали ей дорогу: коренастый мужичок и дама с электронной книжкой. Типовой набор вагонного бульона.

Один шаг, дорогая, и ты окажешься на станции Курская. Вроде бы крохотный шажок, миллион раз так делала, да?

Из черноты выкатилась платформа, заполненная людьми. Поезд остановился. Рыженькая занервничала, попыталась обогнуть даму с книжкой. В эту секунду — я знал — она испытала самый острый в своей жизни приступ надежды.

Дверцы зашипели, пытаясь раздвинуться, но застряли, обнажив узкую, сантиметров в пятьдесят, щель. Коренастый мужичок внезапно передумал выходить и двинулся спиной назад, отталкивая и даму с книжкой, и рыженькую. Слева потянулась вереница людей, пытавшихся выйти. Они протискивались в щель, ругались, скалились друг на друга, словно дикие звери.

Я наблюдал за рыженькой. Рыженькая не сдавалась.

Она бросилась вперед, толкая даму с книжкой, бесцеремонно отпихнула локтем коренастого мужчину… давай, милая, еще пара шагов… Но тут вдруг резво подпрыгнул к дверям старичок с тростью, задел меня плечом, оттеснил рыженькую — и следом за старичком заспешили еще люди, и все они как-то ненавязчиво, незлобно, но очень старательно отталкивали рыженькую от выхода.

Она барахталась на одном месте, словно угодила в человеческую воронку, размахивала руками, толкалась… но еще не кричала. Слишком рано. Кричать начинают неделе на третьей.

Секунда-две — и в полуоткрытые двери устремились люди с платформы. Беспощадный поток. Рыженькую смяли, едва не сбили с ног и утащили в середину вагона. Кто-то прикрикнул:

— Эй, смотри, куда машешь! Отрастила, блин, махалки!

Двери сошлись. Поезд тронулся. Люди расступились, расселись, освободив место в центре, и я увидел рыженькую в углу вагона, под плакатом правил поведения в метрополитене. Рыженькая опустилась на пол, поджав ноги.

Очень больно потерять надежду. Но еще больнее, в конце концов, понять, что никакой надежды не было. В этом месте приходит страх.

Замелькали огоньки в черноте. Старое полотно привычной жизни.

Я прошел к крайнему свободному сиденью, положил рюкзак на колени, расстегнул молнию и вытащил сначала сверток с едой, потом пакет с яблоками и мандаринами.

Есть люди, которые заходят в метро и больше никогда из него не выходят. Так бывает. Встаешь утром, одеваешься, спешишь на работу или на учебу, а может, еще по каким-то чрезвычайно неотложным делам. Спускаешься по эскалатору, считаешь лампы, ползущие вверх. Подбегаешь к составу, едва успеваешь заскочить в последнюю дверь последнего вагона.

Осторожно, иногда они закрываются.

И всё. Обратно уже не выйти.

Это кольцевая, которая никогда не уходит в тупик. Бесконечные поезда, мчащиеся по кругу.

Можно попытаться нажать стоп-кран — но он не сработает или заклинит.

Можно попытаться вышибить стекло — ни одно не разобьется, как ни пытайся.

Можно спровоцировать толпу, чтобы люди сами выпихнули тебя на остановке — но люди не выпихнут. Они очень торопятся по своим делам. Они никого и никогда не замечают. Вошли — вышли. Короткая пересадка на линии вечности.

Много всего можно успеть сделать, кроме самого главного — сбежать. Надежда рано или поздно изнашивается, сквозь расхламленные дыры в стертом одеянии проглядывает страх. Он холодный и липкий, с дурным запахом обезболивающего. Он оставляет только шум колес, гул ветра, скрежет открываемых дверей.

Я положил еду и пакет с фруктами под сиденье. Через двадцать минут, ровно в десять, состав высадит последних пассажиров на всеравнокакой станции и умчится в черноту, где будет нарезать круги без остановки до самого утра. Рыженькая найдет еду и прикончит ее в полчаса, не думая о том, что следующая порция появится только завтра вечером. Она еще не сообразила распределять запасы. Она еще не научилась тут жить.

Поезд начал притормаживать. Я поднялся, мельком взглянул на рыженькую. Её не жалко. Просто я люблю запоминать лица новых людей.

Дня через три, может быть, подойду и поговорю с ней. Объясню, что и как. Заодно спрошу — за что? Наверняка она знает. Каждый знает, но многие не говорят.

На платформе дождался следующего состава. Отыскал нужный вагон. Зашел. Внутри было немноголюдно.

Человек развалился сразу на трех сиденьях, закинув ногу за ногу, делал вид, что читает потрепанную газету. Был он бородат, седовлас. На фалангах пальцев правой руки синели выпуклые буквы «Ж.О.Р.И.К». Где-то человек разжился коричневой кожаной барсеткой. Неделю назад ее не было.

— Сигареты привезли? — спросил человек, не поднимая взгляда. Газету он держал вверх ногами.

— Вы бы хоть поздоровались, — отозвался я, выудил из рюкзака блок «Нашей марки» с фильтром и дешевую зажигалку.

— Дел у меня больше нет, с вашим братом здороваться. — Он нехотя сел, отложил газету, взял и распечатал пачку, воткнул сигарету в уголок рта, раскурил.

— Мужчина! — тут же завопила женщина у дверей. — Мужчина, курить запрещено!

— А вы на меня пожалуйтесь кому-нибудь, — посоветовал седовласый, пуская дым двумя струйками из ноздрей. — Вот сразу, как выйдете на Проспекте, так и жалуйтесь. Пусть за мной придут и высадят. Ага. Я готов.

Конечно, он знал, что никто его не высадит. Седовласого попросту не найдут. Ни в этом вагоне, ни в каком. Таких никогда не находят. Разве что заметят краем глаза какого-то странного человека, или на мгновение испытают легкое раздражение оттого, что кто-то зацепил плечом, толкнул, нагрубил… но это быстро забывается. Нужно всего лишь выйти.

Он повернулся ко мне, беззаботно разглядывая. Сказал:

— Вот, свернуть бы вам шею за такие дела. Честного человека взяли и засунули черт-те во что! Это же форменная тюрьма!

Я достал из рюкзака сверток с едой, пакет с яблоками и мандаринами. Произнес давно заученное:

— Это не тюрьма, Георгий Юрьевич, это изолятор временного содержания. Вас поместили сюда до вынесения приговора.

— А кто это решил? За какие такие грехи?

Я не ответил, положил еду и фрукты на сиденье. Седовласый не настаивал. Это была наша своеобразная игра.

Никто не застревает в метро просто так.

Изолятор для таких, как Георгий Юрьевич. Для тех, кого надо изъять из человеческого мира ради безопасности других людей.

В Москве изолятором служит кольцевая. В Питере — маршрут по каналам и рекам (человек приходит на экскурсию, садится в катер, укутывается в теплый плед… и кружит по водной глади, по Мойке, каналу Грибоедова, по Фонтанке и Неве, оставшись один-одинешенек, не в силах даже встать с места). Скоро, впрочем, и в Питере запустят свое подземное кольцо. В других городах есть чертовы колёса, карусели, закольцованные туристические трассы.

Это места, где размыто начало пути и нет окончания. Идеальный вариант бесконечности.

— Я пять лет кручусь здесь, не имея возможности выйти, — произнес седовласый, сминая фильтр большим и указательным пальцами. — Я моюсь из ведра, хожу в туалет вон в том углу. Я расчесывался последний раз на прошлый Новый год. Вы думаете, этого недостаточно для искупления каких-то грехов?

— Нет, не искупили, — ответил я, — пока не было приговора, вы будете сидеть здесь. Сами же знаете.

А ведь он убил человека. Перед этим отсидел три года за грабеж, вышел по досрочке, доехал до Москвы и в первый же вечер вольной жизни решил разжиться легкими деньгами. Подкараулил одинокого паренька в подворотне, не рассчитал сил, приложил его головой об асфальт. Открытая черепно-мозговая, полтора часа без сознания на холоде — и вот вам невинная смерть. А Георгий, наш, Юрьевич спустился в метро, еще не зная, что застрял.

Кого попало в изолятор не сажают. Кто-то наверху, высшие какие-то инстанции определяют тяжесть преступления. Убийства недостаточно — иначе вагоны метро давно были бы забиты такими вот, как Георгий Юрьевич. Важны последствия. Тот паренек в подворотне что-то значил для мира в целом, и теперь его больше нет. Прервалась нить судьбы, и седовласый сидит тут, небритый, грязный, с сальным лицом и потрескавшимися губами, неопрятный и озлобленный. Ждет приговора.

Он опытный зэк. Дыхнул мне в лицо сизым дымом:

— А и пошел ты… — выхватил из барсетки короткий блестящий штырь, прыгнул в мою сторону — невероятно ловко для своего возраста. Штырь вошел мне под кадык почти до основания. Я почувствовал горячую потную ладонь на своей шее и твердое упругое лезвие, разорвавшее плоть, уткнувшееся в челюстную кость. В висках закололо.

Лицо Георгия исказилось, сигарета выпала изо рта:

— Почему не сдыхаешь? Почему не сдыхаешь? — шипел он мне в ухо, проворачивая штырь.

А я улыбнулся. Ему надо было попытаться. Этот человек просто так не сдается. Уважаю.

— Мне не положено, — сказал, — умирать.

Потом взял Георгия за шею, легко надавил и вырубил. Георгий обмяк, я уложил его на сиденья, около свертка с едой и блоком сигарет.

Люди бросали на нас любопытные взгляды, но как только отворачивались — забывали.

Остановка — Проспект Мира. Увы, мне пора.

Завтра Георгий будет снова ждать меня с сигареткой в зубах, словно ничего и не было. С ним приятно было болтать о смысле жизни. Но я знал, что скоро придет приговор и по его душу.

Я вышел, на ходу вытаскивая из шеи штырь. Повертел, разглядывая. Хорошая работа. Старался. Оставлю на память, в коллекцию бесчисленных мелких атрибутов смерти. Кто-то пытается покончить жизнь самоубийством, кто-то пытается убить меня. Люди шаблонны в своих поступках.

Посмотрел на часы — без десяти десять.

Следующий поезд — финальная часть сегодняшнего пути.

В вагоне кроме меня находилось только два человека.

Первый — парень двадцати двух лет. Он в изоляции всего две недели. Пользуясь моментом, попытался выскочить — людей-то нет. Но двери перед ним попросту не открылись. Он метнулся в мою сторону, споткнулся, опоздал.

Поезд тронулся без объявления следующей остановки.

Второй — мужчина, чуть лысоватый, представительный. Ездит по кругу второй год. Еще не успел износить до дыр темный дорогой пиджак. Как-то попросил щетку и черный крем для обуви. С тех пор постоянно натирает остроносые ботинки.

Оба увидели меня, оживились. Еще бы. Яблоки и мандарины.

Но сегодня у меня нет для них фруктов. Только два проездных на метро в кармане. Два готовых приговора.

— Знаете, что это за чернота за окнами? — спросил я, нащупывая рукой новенькие бумажные проездные. — Это бесконечный мрак Преисподней. А мелькающие в ней огоньки — это души, которые завязли в нем навсегда. Тюрьма для людей, которым уже ничего не поможет. Вечная ссылка. Поэтично звучит?

Паренек сразу все понял. Две недели назад он задушил мать, распилил ее на части, упаковал в пакеты и выбросил за городом на свалку. Ему нужна была квартира для того, чтобы устроить бордель — совместный бизнес с двумя корешами по подъезду. Правда, делиться он тоже не захотел, и в тот же вечер напоил, а потом забил друзей молотком. Всю ночь старательно распиливал тела, упаковывал, складывал в багажник старенькой «шестерки». Паренек бросил автомобиль неподалеку от загородной свалки, доехал до города на электричке и спустился в метро. Терять ему было нечего.

Он бросился на меня, повизгивая, с выпученными глазами. Я поймал его за руку, вывернул и уронил лицом в пол. Паренек завопил, когда я сломал ему кисть и вложил в дрожащую потную ладонь прямоугольник проездного.

— Вам вынесен приговор, — говорил я неторопливо, — за совершенные на Земле злодеяния вы наказываетесь бесконечным сроком в Преисподней, где ваша душа будет подвергнута принудительному очищению.

Я оттолкнул паренька ногой, и тот уполз в угол, к крайним дверям, вжался в сиденья, постанывая и держа сломанную руку.

Иногда ненавижу свою работу. Сам себя чувствую потерянным среди этих… потерявшихся.

— Теперь вы, — сказал я, поворачиваясь к человеку в дорогом костюме. Кажется, его звали Влад.

Человек никого в своей жизни не убил. Он любил унижать. Всех вокруг. Детей и женщин. Коллег по работе и проституток. Официантов. Продавцов. Таксистов. Он пользовался властью, как средством для унижения, и получал от своих действий физическое наслаждение. Душа его сгнила. Подозреваю, что это и был его самый главный грех.

Человек молча протянул руку.

— Я могу рассчитывать на более мягкое наказание? — холодно спросил он. В его глазах плескался страх.

Я покачал головой:

— Если бы вы вовремя одумались, то не оказались бы здесь.

— И что меня ждет?

Я неопределенно пожал плечами:

— Сначала вам придется очиститься, а потом — кто знает? За пределы кольцевой я не заглядывал.

— Вы думаете, это справедливо?

— Я думаю, что любое преступление требует наказания.

В этот момент поезд стал тормозить. Я ухватился за перекладину.

Влад пытался сохранить чувство собственного достоинства, убрал руки в карманы пиджака и разглядывал носки отполированных ботинок.

Остановка.

Двери распахнулись и в вагон хлынула чернота. Она сформировалась силуэтами людей, когда-то давно тоже зашедших в метро и не вернувшихся обратно. Беспросветно черный людской поток — дети, подростки, мужчины и женщины — со сверкающими огоньками душ. Чернота подмяла под себя паренька, закружила его. Паренек пытался сопротивляться, но черные силуэты тащили, вдавливали его в желтую стенку вагона. Паренек заорал от боли. Силуэты столпились так плотно, как бывает в самый час пик на любой кольцевой станции. Крик оборвался на высокой ноте, и следом за ним раздался чавкающий и трескучий звук. Так высвобождалась душа.

А чернота пребывала, наплывала волнами торопливых силуэтов.

Я повернулся к представительному мужчине. Он побледнел. Челюсть его дрожала.

— Я не хочу так… Я не готов… За что? Что я такого сделал?

Я чувствовал, как теплая чернота огибает меня, как мимо скользят вечные силуэты пассажиров метро. Они накинулись на мужчину со всех сторон, сжали его, повалили на пол, захлестнули, зажали.

И тут человек начал кричать.

Я поправил лямку рюкзака. Завтра мне снова надо будет спускаться в метро. Я снова буду разносить обязательный сверток с едой. Вступать в диалоги. Слушать жалобы и причитания. Равнодушно отвечать заученными фразами. Потом я возьму очередные проездные, которые стопками выдают на судебных заседаниях, и пройдусь по вечерним вагонам, вынося приговоры.

«Изоляция заканчивается, — буду говорить я. — Время чистить души».

Чернота обтекала меня со всех сторон.

А человек все кричал и кричал.

♀ Дрессировка

Наблюдая, как вода медленно заливает нижние палубы, Фелиция Монрей мелкими глотками цедила теплый оранжад и думала, что следовало бы поехать поездом, автомобилем, нанять дирижабль, в конце концов. Где угодно больше шансов сбежать, чем посреди открытого моря, и было ошибкой думать, что океанический лайнер догнать сложнее…

Впрочем, нет. Ошибку она совершила раньше — когда решила, что Ремус ей по зубам.

Теперь об этом и помыслить смешно, а тогда…

…Тогда Фелиция решила, что у нее есть шанс.

Нужно было только хорошенько рассчитать, по уму, а уж если чем и могли похвастаться Монреи, то мозгами. Пожалуй, все, кроме основателя рода — того, кто заключил с Ремусом контракт, ну да что поделать, в семье не без урода. Фелиция глупой не была — разве что самоуверенной, но кто к шестнадцати годам успевает научиться осторожности?

А ситуация складывалась идеальная. Полезные знакомства весь год сыпались как из рога изобилия. Мистер Сиддл, такой же невезучий и вечно прозябающий в долгах, как и большинство изобретателей; экзальтированная Лора Чимни, вложившая почти сорок тысяч в конструирование дирижаблей с дюралевой обшивкой; жених Лоры, так удачно проигравший крупную сумму на скачках; скромный клерк страховой компании по имени Томас Найс, мечтающий о карьере скрипача в Национальном оркестре… Когда новым поклонником рано овдовевшей тетушки Грейс оказался сам Эдвард Стерлинг, меценат, покровительствующий Музыкальной академии, Фелиция решила, что это — судьба.

Свести Сиддла и Лору; насладившись отчаяньем жениха, намекнуть ему на возможность провернуть маленькую спасительную авантюру; замолвить перед Стерлингом словечко за Томми Найса, а взамен попросить о небольшой услуге — оформлении крупной страховки на еще не сконструированный «новый дирижабль Чимни-Сиддла»; лично внести в чертежи одну незаметную, но очень опасную поправку…

Конечно, Лора пригласила на испытания свою добрую подругу мисс Монрей. И ничего удивительного в том, мисс Монрей взяла с собой бессменного и верного слугу, доставшегося ей по наследству еще от отца. А когда фотографа внезапно скрутило за четверть часа до испытательного полета, мисс Монрей щедро предложила, спасая положение:

— Пусть Ремус полетит вместо него. Он не боится высоты и умеет фотографировать. Верно?

— Нет ничего, что было бы мне не под силу, — последовал ответ.

О, разумеется, она это знала. Именно поэтому и выбрала дирижабль — с ружьем или ядом было бы проще, но без всякой гарантии.

«Чимни-Сиддл» разорвало примерно на высоте в полторы мили. Фелиция устроила форменную истерику, рыдая на плече у Лоры по безвременно погибшему Ремусу, а потом взяла кэб и уехала на аэровокзал. В сумочке у нее лежал спрятанный между страниц «Толкователя сновидений» билет на пассажирский дирижабль в Старый Свет.

Утро Фелиция встретила в Брестоне. На завтрак в кофейне она попросила тосты с апельсиновым джемом, черный кофе и свежую газету. Не без интереса прочитав о вероятном крахе известной страховой компании, растущих ценах на газолин и благотворительном аукционе в Гран-Лемане, Фелиция углубилась в двухстраничный репортаж о крушении экспериментальной модели дирижабля под Корнуоллом. Репортер в чудовищно преувеличенных красках расписывал клубы дыма, воронку на месте падения и четыре обгоревших до неузнаваемости тела.

Четыре.

Фелиция закрыла газету дрожащими руками и попросила счет.

Ремус должен был оказаться пятым.

— Мсье, — тепло улыбнулась она официанту из-под густой вуали, вручая более чем щедрые чаевые. — Вы не подскажете, когда отходит ближайший поезд?

Мальчишка ничуть не смутился — наверняка подобные вопросы в кофейне у самого вокзала он слышал едва ли не каждый день.

— В девять, потом в половину десятого… А куда вам нужно?

— Куда-нибудь.

— Убегаете от нелюбимого жениха? — нахально подмигнул официант, смекнув, что жаловаться на чересчур вольное поведение странная леди не станет.

— Ах, если бы…

Кофейню Фелиция покидала в неприличной спешке. Желто-карие глаза мальчишки слишком напоминали о Ремусе.

После Брестона и «Континентального экспресса» был шумный портовый Ардо, дешевая парикмахерская и мужской костюм цвета горчицы, фетровая шляпа и сомнительная гостиница на аллее Художников. С ледяным спокойствием Фелиция наутро поинтересовалась у портье, где можно купить небольшой и нетяжелый револьвер. Ей задали всего один вопрос:

— Умеет ли мсье стрелять?

— О, да, — кивнула она. — Мсье умеет.

Револьвер принесли через два часа, и стоил он четверть ее сбережений. В коробке, обернутой шелестящей розовой бумагой, лежала одна лимонная роза с красноватой каемкой по лепесткам — свежая, словно только что срезанная в саду глуповатой, доброй тетушки Грейс, помешанной на редких сортах. У Фелиции хватило выдержки не спрашивать, как и у кого портье достал оружие. Она расплатилась, наняла автомобиль до вокзала, а там купила билеты на три поезда, отходящих почти одновременно, и до последнего бродила от одного к другому, поглядывая по сторонам.

Страх гнал её дальше.

Потом была знойная Рома, ночное кружение по городу, узкие темные улочки, запах мусора и близкой погони. Фелиция потратила четыре пули из двадцати, чтобы отбиться от темпераментных ромейцев не самой благородной профессии, нюхом почуявших, что за мужской одеждой прячется юная девица. Она была абсолютно уверена, что в самого нахального из них, собственно, и затеявшего травлю, выстрелила дважды — и попала, но потом на мостовой осталось только два тела.

Светловолосого вожака, говорившего с мягким, горловым акцентом, нигде не было.

Измученная и уставшая, Фелиция попросила приюта в монастыре. Грустные монахини, перевидавшие за свою жизнь не одну скрывающуюся беглянку, молча впустили ее и выделили келью. Два дня прошли в спокойствии, без кошмаров и дыхания в затылок, без шепотов по ночам и жутких теней в углах. А потом Фелиция снова не выдержала — и сорвалась. Сбежала еще до рассвета, успела на первый утренний трансконтинентальный дирижабль — и, едва сойдя на землю в прибрежной Кастовице, выкупила на последние деньги билет на отходящий вечером океанический лайнер, следующий в Новый Свет.

Где-то далеко тетушка Грейс ворковала в своем розарии с мистером Стерлингом, на тайной церемонии Лора Чимни скоропостижно превращалась в миссис Сиддл, брошенный жених отбивался от адвокатов страховой компании, а везучий фотограф благословлял столь своевременное желудочное расстройство… Фелиция Монрей не слишком-то и удивилась, когда ровно посреди круиза на борту вдруг вспыхнула эпидемия неизвестной болезни — и постепенно выкосила всех.

Кроме неё.

Кроме неё…

Вода появилась еще накануне, ночью. Она прибывала отовсюду и до неправдоподобного равномерно. Обнаружив, что машинное отделение затоплено, Фелиция только вздохнула, забрала из каюты револьвер, одеяло и отправилась в рубку — спать. Утром перетащила на мостик судовой дневник, забрав его из рук мертвого капитана, кувшин оранжада, переоделась в платье и принялась ждать, коротая время за чтением и созерцанием неотвратимой катастрофы.

Ремус не заставил ждать себя слишком долго.

— Не стоит пить кислое натощак, мисс Монрей. Испортите себе желудок.

— Еда уже несвежая, — пожала плечами Фелиция и взвела курок под столом. — А готовить я не умею.

— И не нужно, пока у вас есть я, мисс Монрей. Желаете отбивную по-бастрийски? Или омлет с рисом по-восточному?

Солнце гуляло где-то за плотными облаками, вздыбливались свинцовые волны, мешаясь со свинцовым небом, но даже сейчас казалось, что Ремус светится изнутри. Светлые волосы, прозрачные глаза, тонкие запястья…

Наверно, они с Фелицией напоминали близнецов. Особенно теперь, когда у нее была короткая мужская стрижка и улыбка утомленного сфинкса.

–…и все-таки, Ремус, я не могу понять, когда ты успел сбежать с того дирижабля.

— Я не сбегал, мисс Монрей. — Море начало задираться вверх, Фелицию вдавило в кресло, и она поняла, что лайнер кренится и затонет совсем скоро. — Ваш сюрприз действительно стал для меня… сюрпризом. Так изощренно меня еще не предавали.

Фелиция переложила револьвер из руки в руку и вытерла влажную ладонь об юбки.

— Вероятно, мой отец…

— Ваш отец, мисс Монрей, пал жертвой собственной трагической неосторожности, — испустил долгий вздох Ремус и разгладил и без того безупречные манжеты. — Могу я поинтересоваться, почему вы решили от меня избавиться?

— Заявление об увольнении ты писать отказался, — пожала плечами Фелиция. — А ведь я просила.

— Контракт все еще не исполнен.

— Да в чем он хотя бы состоит, этот контракт?! — Фелиция повысила голос, на мгновение потеряв самообладание, но тут же досадливо прикусила губу — и успокоилась. — Снова не скажешь?

— Сожалею, мисс Монрей. Нет.

Фелиция подавила глупый смешок и взглянула Ремусу в глаза.

— Вот поэтому я и выбрала дирижабль. Не знаю, о чем думал мой недальновидный предок, но так или иначе расплачиваться за его капризы я не желаю. Моя жизнь — это только моя жизнь, Ремус.

— Что ж, разумно, мисс Монрей… Ах, револьвер — как трогательно. Попробуете меня застрелить?

Он рассмеялся. А Фелиция уже не сидела в кресле — лежала. Кувшин с оранжадом съехал до края стола, упал и разбился. В недрах лайнера что-то натужно трещало и грохотало, а от запаха соли и йода щипало в горле.

— Не тебя, — хмыкнула она.

И приставила револьвер к своему виску.

В этот момент в стекла рубки упрямо ткнулась вода — и выдавила их с голодным утробным хрустом. Фелиция отвлеклась всего на секунду, а потом вдруг в руке у нее вместо револьвера оказалась жирная черная змея — и вцепилась в запястье.

«Даже уйти по-своему не позволил».

Падая в воду, Фелиция почти ничего не чувствовала.

Много, много позже, в Монрей-меноре, укрывая спящую Фелицию одеялом, Ремус размышлял о том, что можно будет наутро сказать — и что нельзя.

«Это всего лишь ночной кошмар, мисс Монрей» — вряд ли Фелиция проглотит такую ложь или смирится.

Он отвел с ее лица мокрую прядь волос.

— Хозяев тоже нужно воспитывать, — произнес тихо, и веки у Фелиции дрогнули во сне. — Надеюсь, это сойдет за оправдание?

Она отмахнулась от него, не просыпаясь, и зарылась в одеяла.

— Надо же… навевает воспоминания.

Ремус присел на край постели и поднял взгляд на портрет Раймонда Монрея над камином — основателя рода и, по мнению Фелиции, полного идиота. Вот кто знал толк в дрессировке…

…Выгоревшая до черноты земля, человеческие крики где-то далеко и густой запах дыма — это и есть лицо войны.

— Соглашайся, Ремус. По-моему, неплохая сделка — тебе просто надо будет приглядывать за моим сыном… Некоторое время. И за его сыном тоже. Чего тебе стоит, с твоими-то возможностями?

Он улыбается так, что непонятно, кто кого должен искушать.

— А что я за это получу?

— Ты? Хм… Пожалуй, избавление от скуки. На веки вечные.