Немного пустоты

Александр Муниров

Работники Департамента Смерти не ошибаются в своих расчетах, и если кому-то суждено умереть – так и будет. Вмешиваться в естественный порядок вещей почти всегда бессмысленно и очень часто небезопасно. Но что будет делать не связанный с Департаментом человек, когда узнает информацию подобного рода? Поборется ли с судьбой, попытавшись изменить будущее другого человека? Возможно ли, что самому спасителю в этом случае потребуется хранитель и защитник?

Глава 1. О предубеждениях и склонности к смерти отдельных людей

Как это водится у разного рода пьяниц с претензией на интеллигентность, находясь под алкоголем, мы, с другом из Департамента Смерти, часто имели привычку рассуждать о высоких материях и общей никчемности человечества, по очереди занимая позиции его адвокатов. Себя в эту массу мы, конечно, редко включали, но не потому что считали себя лучше и умнее большинства, а скорее оттого, что так рассуждалось проще.

— Ничего подобного, — говорил мой друг, в ответ на замечание, что люди в целом являются силой созидающей, — ты посмотри, сколько всего нужно разрушить человеку для того, чтобы хоть что-то создать!

— А как насчет развития общества? — возражал я, — философия, культура, искусство, новые технологии…

— Музыка?

— И музыка тоже.

— Ну хорошо, ты выпустил несколько альбомов. Ну и как, развитие социума ощущается?

Мои альбомы даже мне особого развития не дали — ни славы, ни денег. Несколько положительных отзывов и около тысячи загрузок с торрентов — вот и весь мой вклад в мировое искусство.

— Если бы человечество занималось разрушением, — говорили во мне литры пива и чувство противоречия, — то никогда не произошло бы ни промышленной революции, ни компьютеризации. Не было бы ни автомобилей, ни бетона, ни каучука…

— Ага. Вчера в этом городе умерло сто два человека. Я забрал троих — отравление некачественным героином, смерть от сепсиса после неудачного пореза на работе и бытовое убийство. Жена задушила мужа колготками, не выдержав побоев. Он еще после смерти пытался ей отомстить. А вот не открыли бы каучук — возможно и не задушила бы.

— Колготки, вообще-то, делают из капрона.

— Да неважно!

Лицо друга покраснело от выпитого. Мы сидели на лавке на выходе из двора моего дома, спасаясь от яркого весеннего солнца под единственным высаженным здесь деревом. Лобное место для всех местных пьяниц. Друг приехал сюда уже слегка навеселе и сейчас просто доходил до своей кондиции. Последнюю фразу он сказал так громко, что какая-то проходящая мимо дама с болонкой на привязи испуганно обернулась на нас, будто сама только что кого-то задушила колготками и теперь скрывалась с места преступления.

— Ты не знаешь, но у почти у каждого человека на сегодняшний день вероятность смерти не опускается ниже одного процента. Понимаешь, что это значит? Мы рискуем каждый день, просто выходя на улицу. Потому что живем среди других людей.

— Если бы все было так, как ты говоришь, — заметил я, то город вымер бы в течении ста дней. Теория вероятности на моей стороне.

— Ты плохо знаешь теорию вероятности, товарищ гуманитарий. Каждый новый день не приближает человека к несчастливой выборке. Я тебе о том говорю, что сегодня в безопасности находиться просто невозможно. Ты этого не видишь, а я вижу.

И он, совершенно невежливо, принялся тыкать пальцем в людей.

— У него полпроцента. Везунчик. У нее — полтора… ну, чуть меньше, неважно. Вон у того деда восемь процентов. Ну оно и понятно, почему. А у той — четырнадцать и она в большой опасности.

Последнее относилось к девушке в черном, с дредами на голове и несколькими амулетами на шее. Она шла по узкому тротуару, с одной стороны ограниченной грязной стеной промзоны, на стыке с которой и стоял мой дом. Словно почувствовав взгляд, девушка повернула голову и посмотрела на меня. Вид у нее сменился с «немного отсутствующего», как бывает с погруженными в свои мысли, на «слегка недоуменный», когда мы встретились глазами. Дескать, зачем я обращаю на нее внимание.

Мы пристально посмотрели друг на друга, я — с бутылкой пива на лавочке, как последний гопник, о котором и не скажешь, что он зарабатывает на жизнь музыкой и она — непонятно зачем и непонятно куда спешащая девушка, с вероятностью смерти в четырнадцать процентов.

Она даже сбилась с шага.

— А ты, как выпьешь, становишься неотразимым, — хмыкнул мой друг.

Девушка, обреченная умереть отвернулась и пошла дальше, а я остался сидеть как сидел. Наш с другом разговор постепенно сменился с чужих смертей на модели созидания и разрушения в компьютерных играх.

Но с того момента, пожалуй, все и начало меняться.

Следующим утром я проснулся со страшной головной болью. Казалось, будто кто-то изнутри бил молотком в стенки черепа, пытаясь расколоть его и вылезти наружу. В комнате стоял аккуратный, сверкавший в лучах солнца, ряд пустых бутылок — трофеи вчерашней попойки, после того, как мы перебрались ко мне домой.

У всех свои таланты. Я играю на пианино, кое-кто даже говорит, что талантливо. Кто-то не обладает слухом, зато умеет делать стойку на руках. А я делать стоек на руках не умею. Мой друг умел пить так, как другим и не снилось — отчаянно, словно вот она истина, уже проглядывает где-то на дне очередной бутылки. Или следующей, если дно этой оказалось пустым. Все пьянки с ним для меня заканчивались разрушительно, а друг позже звонил и вполне здоровым голосом цинично осведомлялся о моем самочувствии, о котором можно было бы подобрать много эпитетов, кроме тех, что связаны с комфортом.

— Ты там жив? — спросил он в этот раз.

— Я еще не понял, — к моменту его звонка я уже дважды дошел до туалета, чтобы выплеснуть наружу и без того небогатое содержимое желудка.

— Помнишь, о чем мы вчера разговаривали?

— Очень смутно, — признался я.

— Понятно, — с явным облегчением сказал друг.

Но стоило ему об этом сказать, как я тут же все вспомнил. А еще вспомнил, что работникам Департамента Смерти запрещено что-либо рассказывать о своей деятельности. Но ответил только:

— Ага.

— Ну ладно, поправляйся давай, — и мы разъединились.

Так получилось, что через два дня я познакомился с Шаманкой — той самой девушкой с четырнадцатью процентами на незавидную перспективу.

Это произошло одновременно и случайно, и неслучайно. В тот день я возвращался домой пешком, выйдя на полпути из автобуса, пользуясь свободным временем и наслаждаясь хорошей майской погодой, а когда дошел до той лавки, где мы с другом спорили о глобальном, постоял, вспоминая его слова, а потом повернул и пошел в том направлении, в котором тогда шла Шаманка.

Сделал ли я это специально? Конечно. Рассчитывал ли я на что-нибудь? Конечно нет. С самого начала это было глупой затеей, расчетом на чистую удачу.

Но удача была на моей стороне. Дойдя до конца стены, я повернул направо, пошел дальше и через пятнадцать минут, когда промзона закончилась и начался микрорайон из старых двух и трехэтажек, увидел ее.

Многие не любят знакомиться на улице и это, в целом, понятно. Какая-нибудь девушка идет по делам, и вдруг неизвестный мужик начинает выпрашивать телефон, рассказывать о себе или, того хуже, звать куда-нибудь. Сам я ни разу не знакомился на улице.

Что я скажу, если вдруг мы встретимся? — думал я до того, шагая между старыми домами, и, втайне надеясь, что ничего подобного не произойдет, а я дойду до края следующей улицы, пройду пару остановок, на третьей сяду и поеду к себе успокоив свою совесть тем, что сделал все, что мог. Но мы шли друг другу навстречу и когда оказались в паре метров друг от друга, я открыл рот и сказал быстрее, чем подумал:

— Привет. Я помню тебя, несмотря на то, что был невероятно пьяным.

Шаманка потом говорила, что я подкупил ее словом «невероятно».

— Мне тогда очень хотелось тебя догнать. У тебя был такой вид… даже не знаю, как сказать. Отчаянный. Но в том состоянии догонять явно не стоило, — я говорил первое, что приходило в голову, — теперь, вот, трезвый, вижу тебя здесь и спрашиваю: У тебя все в порядке?

Пока Шаманка соображала, что происходит, я ее разглядывал — темные дреды, курносый нос, длинный черный плащ, перчатки через пояс. Сплав современности и некоторой английской чопорности. Индейского вида замшевая сумка с цветной бахромой, из которой, через приоткрытый замок, торчали черные вороньи перья.

— А есть какие-то причины для того, чтобы было не в порядке? — наконец спросила она.

Друга выдавать было нельзя.

— Наверное нет. Уверен, что это просто мои домыслы, извини, что я так… раз все в порядке, я пойду. Рад был в этом убедиться, — я повернулся и выдохнул.

— А ты разве не в другом направлении шел?

— Я шел тебя искать. Других дел в этой стороне у меня нет.

— Хочешь кофе? — совершенно растерянным голосом произнесла она.

Так все и произошло. Так просто, что даже странно.

— Значит, она — Шаманка? — спросил позже Скрипач, — а почему именно Шаманка?

Он забежал после репетиции в мой офис попить кофе. Я снимал помещение под самой крышей в одном из новых бизнес-центров, поставив туда два электронных пианино для учеников, чайник на кухню и диван, на котором спал в те дни, когда не хотел ехать домой.

— Она сказала мне, когда мы все-таки разговорились, что в роду были шаманы и сама она кое-что видит и чувствует. А еще, у нее дома кругом висят разные ловцы снов, перья, мандалы… я не очень в этом разбираюсь. И живет черная кошка.

— Любишь ты навешивать ярлыки на людей. Ну хорошо, она — Шаманка, а ты тогда кто в этой супернатуральности?

— Я? Я — инкуб. Ты же знаешь.

Скрипач рассмеялся так, как смеется только Скрипач — весело и, одновременно, едко.

— Скромно. Инкуб, очаровывающий Шаманок.

Сквозь щели в жалюзи пробивался солнечный свет, отражавшийся от жестяных крыш офисов пониже. Если выглянуть наружу, то кроме поля крыш и неба отсюда ничего не было видно, до самого горизонта.

— Просто инкуб, — сказал я, — играющий на чувствах во имя своих мерзких потребностей. Пожирающий души несчастных. Или что там обо мне говорили?

— Ты бы поискал в словаре значение слова «инкуб», — Скрипач макнул печенье в чашку с чаем, — а то несешь какую-то ерунду.

Я только пожал плечами и придвинул к нему поближе тарелку с конфетами. Из нас двоих Скрипач был хроническим сладкоежкой, словно в детстве ему, а не мне, недокладывали шоколада.

— Когда к тебе придет следующий ученик? — спросил он.

— Через десять минут. Но ты не торопись, она позвонила и сказала, что опоздает.

— Тоже бестолковая?

— Наоборот. Такая же умная, как и ты. Возможно даже еще умнее.

— Ммм… — глубокомысленно захрустел конфетой Скрипач, — ну и что Шаманка? У вас уже что-то закрутилось?

Мой нелюбимый вопрос.

— Я вообще-то за ней слегка, скажем так, присматриваю.

— Вот как это нынче называется, — Скрипач развернул еще одну конфету, насыпав шоколадных крошек на стол, — скажи мне, сердцеед ты этакий, вот что: Есть у меня на примете одна девушка. Красивая, добрая, умная. Хорошая просто во всем. Скромная, в отличие от тебя. Мне очень нравится. И я ей, как будто бы, тоже. Но ведь так не бывает, правда? Должен быть в чем-то изъян?

— У всех есть изъяны, даже у тебя. Вон, ешь как… свинтус.

— Ну это понятно. Просто раньше я в каждой видел что-то такое, что невольно отталкивало. А в этой ничего подобного нет. Мне даже жениться захотелось.

Я хмыкнул. Скрипач на каждой из своих пассий мечтал жениться, но каждый раз забывал о том, что еще несколько месяцев назад говорил то же самое о прошедшей любви.

— Ты уже и предложение сделал?

— Нет, но кто знает, когда… — Скрипач изобразил то, что должно было выглядеть мечтательной улыбкой, — ты бы посмотрел на нее своим инкубским взглядом.

Я чуть чаем не подавился.

— Что?

— Ты же лучше меня разбираешься в женщинах.

— Я вообще не разбираюсь в женщинах!

— Ты, главное, посмотри, но не очаровывай.

— Ты — интриган, — прокомментировал я его затею.

Интриганом Скрипача можно было назвать лишь с очень большой натяжкой. Он был чрезмерно порядочным и верил в чистую любовь, причем так сильно, что заражал этим окружающих, включая даже редких девушек, правда очень ненадолго. При этом, словно в отместку за свою, в общем-то, положительную черту, он подозревал всех окружающих? и меня в частности? в черных делах. Например, в том, что я сплю со всеми ученицами.

— А почему у тебя занимаются одни женщины? — раз за разом приводил он свой основной аргумент. Я пытался объяснить, что дело не в моей скотской сущности. Говорил, что пианисты-мужчины, хоть и достигают, согласно статистике, больших успехов, чем женщины, но в основной своей массе, гораздо более редки. Говорил, что у нас, в целом, культивируется образ пианино, как женского инструмента и что женщины, которые занимаются музыкой, потому и предпочитают пианино, скажем, перкуссии. Причем идут они именно к репетиторам, вроде меня, хотя с ними особых успехов не добьешься. Репетиторы нужны для закрепления навыков и отработки техники, в качестве поддержки в основной учебе, но никак не для развития. Причем они все это знали и все равно шли сюда, каждая по своей причине. Но ни одна за сексом.

Бесполезно.

Ученица пришла все-таки вовремя. Скрипач выразительно посмотрел на нее, потом на меня и произнес одними губами слово «инкуб», а потом надел свой отвратительный вельветовый пиджак, который всегда надевал на репетиции в оркестр, и сказал уже вслух:

— Хорошо вам позаниматься, — причем с такой язвой в голосе, что захотелось его стукнуть.

— Спасибо… Он похож на педофила, — сказала девушка, когда за Скрипачом закрылась дверь.

— Он не педофил, — ответил я.

— Но такой вид, будто с женщинами у него все очень плохо.

— Ошибаешься, — соврал я, — у него все как раз налаживается.

Эту девушку я называл Дочерью Психолог.

— Папа говорит, что все педофилы — несчастные в личной жизни люди.

— Хочешь чаю? — я неумело сменил тему разговора.

Она покачала головой и пошла к инструменту.

— На улице очень тепло.

— Отлично, тогда я открываю окно и начинаем, — я дошел до окна и, подняв жалюзи, повернул ручку.

— Ничего не загораживает вид, — говорил мне торговый агент, когда впаривал этот офис, как будто в тот момент это имело для меня значение. Главным тогда было то, что он был дешевым и в центре города, а то что на девятый этаж не ходил лифт, туалет был этажом ниже, кроме крыш ничего не было видно, этаж официально считался техническим и моя дверь соседствовала с венткамерой, электрощитовой и лифтовой комнатой — было делом десятым.

Ниже располагались более дорогие офисы — несколько проектных контор, пара дизайн-мастерских, школа английского языка, центр развития детей — целый муравейник, объединявший необъединяемое. Где-то подо мной несколько человек одновременно делали кофе в кофе-машинах, звонили по телефону, обменивались картинками в Интернете и работали.

Внизу.

Из окна же открывался вид на бесконечное поле крыш, тянущихся, казалось, до самого горизонта.

Другой из моих учеников — Несостоявшийся Джазмен, однажды сказал, что, поднимаясь сюда он оставляет все остальное внизу и кроме музыки. Для Несостоявшегося Джазмена это было самой настоящей реальностью, ну а я вынес из его слов то, что выбранный офис по-настоящему хорош, раз настраивает людей на подобные мысли. Возможно потому у меня до сих пор нет таблички на двери, а план здания на первом этаже и вовсе не говорит о наличии меня здесь, ведь официально этаж, все-таки, технический.

— Я выучила тот отрывок — сказала Дочь Психолога, — но не уверена, что выдерживаю правильный шаг.

— Ритм, — поправил я, — сыграй, пожалуйста.

У меня пискнул телефон. Пришло сообщение от Шаманки:

«Сегодня полнолуние. Хорошая ночь для того, чтобы не спать.»

Хорошая.