Олежкины истории. Повести и рассказы

Александр Николаевич Лышков

«Олежкины истории» и другие приключения… Нет, не Шурика, но героя, во многом похожего на автора этих рассказов и носящего такое же, как и у известного киногероя, имя – это очередной (если второй считать очередным) сборник повествований, описывающих воспоминания автора о своей молодости и зрелости (автор лелеет надежду, что она всё же наступила), порой забавные, а порой – поучительные. Стиль изложения – ироническая проза.Рассчитан на неограниченный круг читателей возраста 18+

Трёхболтовое лето

Первое построение

— Аксельдорф!

— Я!

— Артюхов!

— Я!

— Воронов!

— Я!

Помощник командира капитан-лейтенант Засыпкин звонким, с хрипотцой, голосом продолжает зачитывать список студентов, прибывших к ним в экипаж. Вытянувшись в нестройную шеренгу, облачённые в выцветшие матросские робы, они стоят на верхней палубе водолазного спасательного судна и щурятся в лучах утреннего солнца. Обычная утренняя поверка, проводимая перед подъёмом флага, сегодня дополнена процедурой знакомства экипажа с новыми бойцами, временно «призванными» сюда если и не для усиления боевой мощи корабля, то, хотя бы, для повышения уровня ай-кью, или коэффициента интеллектуального развития его личного состава.

Впрочем, такая задача перед ними не ставится. Здесь они должны пройти флотскую практику, обязательную для присвоением им звания офицеров запаса. И, хотя большинству из них это звание совершенно безразлично, его наличие освобождает от срочной службы в рядах славной советской армии после выпуска.

Вместе со щупленьким горластым помощником в смотре участвует и замполит. С бордовой папкой в руке, он вальяжной походкой следует за подтянутым, строгим с виду строевым начальником вдоль шеренги. Его выступающий вперёд животик плотно обтягивает кремовая рубашка. Хотя принято считать, что у моряков всё, что выше пояса — это грудь, на этот случай данное правило можно распространить лишь с большой натяжкой, приблизительно с такой же, в которой пребывает ткань его рубашки в означенном месте.

Остановившись рядом с Мишей Аксельдорфом, он придирчиво смотрит на его щёки, густо поросшие жёсткой щетиной.

— Вам бы, товарищ, побриться не мешало.

Он проводит ладонью по своему лоснящемуся подбородку, словно демонстрируя его в качестве образца для подражания.

Побриться бы не мешало…

Прибыв в дивизион аварийно-спасательных судов накануне вечером, пятикурсники корабелки ещё толком и не успели освоиться на этом судне. Первым, что бросилось им в глаза здесь, были покосившиеся кресты городского кладбища, тянувшегося вдоль территории военно-морской базы, сразу же за зданием штаба дивизиона. Это соседство выглядело весьма парадоксально, недвусмысленно намекая на тщету и никчёмность существования подобного рода флотской структуры. Более логичным и жизнеутверждающим была бы близость этого дивизиона со зданием профилактория или, на худой конец, с госпиталем.

Конечно, трудно ожидать, что каждая спасательная операция непременно должна проходить по сценарию, схожему с сюжетом голливудского фильма, заканчивающегося хеппи-эндом, но это соседство навевало совсем иного рода ассоциации, иллюстрируя собой известный своим чёрным юмором анекдот:

— Может, сначала в реанимацию, сестра?

— Доктор сказал — в морг.

На спасателе оказалось большинство из прибывших. Несколько человек разместили на водолазном боте, стоящем по корме от спасателя, а кого-то и вовсе оставили на базе. Принцип, по которому происходило распределение, был не ясен. Не исключалось, что у оставленных на берегу имелись серьёзные проблемы с вестибулярным аппаратом, а ведь именно он, как известно, отвечает за проявление морской болезни. Но никто не мог помнить, чтобы во время медкомиссии кого-то из них вертели на специальном кресле и потом предлагали пройти вдоль нарисованной на полу прямой линии. Причисленные к плавсоставу «счастливчики» в глубине души хоть и тешили себя фактом признания своей флотской полноценности, но пока мало кто из них до конца осознавал, стоит ли откровенно радоваться этому или завидовать оставшимся на берегу.

В числе большинства, направленного на спасатель, оказался и Олег.

Практикантам отвели довольно просторный кубрик в кормовой части судна. В помещении было жарко, вентилятор не помогал, что-то монотонно выло, с камбуза несло кислой капустой. Ночь прошла беспокойно. Мучила духота, временами что-то начинало подвывать, хлопали тяжёлые двери, топали чьи-то башмаки, судно покачивало — до сна ли тут. В шесть часов утра подъём — «Команде вставать!», а затем через каждые пять минут звонки-команды, команды-звонки. К построению далеко не все успели привести себя в порядок.

Стоя в строю, Олег, как и остальные, чувствует себя неким инородным телом в этом сложном организме, жизнедеятельность которого подчинена на первый взгляд довольно мудрёным, малопонятным для неискушённого в морской службе человека правилам и законам. Но вместе с тем во всей этой, казалось бы, никчёмной суете присутствует некая логика и заложен скрытый смысл.

Ещё не успев ознакомиться даже с искусством крепления гюйса к вороту форменки, и правильно, без привычной проверки в зеркале — их здесь просто нет — водружать на голову бескозырку, чтобы её ленточки не свешивались на плечо, он с чувством, похожим на зависть, всматривается в стоящих напротив моряков и пытается принять такую же бравую, и в то же время непринуждённую и независимую позу. Но всё, что удаётся пока, это с трудом сдерживать зевоту и перестать переминаться с ноги на ногу.

Тяжёлые, уже кем-то до него разношенные ботинки, именуемые на флоте — лучшего термина не подберёшь — словом «гады», несмотря на плотную шнуровку, болтаются на ступнях и создают необычное, столь бесполезное и ненужное здесь, а вовсе не там, где хотелось бы, ощущение внутренней свободы.

Замполит, казалось бы, ждёт реакции на своё замечание.

Миша молча смотрит поверх его головы куда-то в сторону кладбищенских крестов, и в его маслянистых задумчивых глазах сквозит не то досада, не то безразличие, как некая защитная реакция организма в ответ на вечно недружелюбно настроенную против него и его соплеменников внешней среды. Да, измельчали нынче комиссары, измельчали. Об этом ли мечтали их предшественники, кстати, многие из которых — его братья по крови, облачённые в чёрные кожаные регланы, с маузерами на боку, своими пылкими речами воодушевляющие народные массы и приводящие в трепет разного рода контру в ещё сравнительно недалёкие революционные годы? Наверняка где-то там, на погосте, покоится прах не одного из тех пламенных агитаторов, которые сложили головы в борьбе за лучшую долю, и не только для себя, заметьте, но и для простого народа. А нынешних, видите ли, его внешний вид не устраивает.

— Есть, побриться.

Заместитель, удовлетворённый фактом своей сопричастности к процессу поддержания уставного порядка на корабле, следует дальше.

Закончив осмотр, помощник рапортует командиру о готовности к подъёму флага. Звучит горн, и бело-голубой стяг взвивается над кораблём. Начинается первый день их пребывания на практике.

Вальяжной жизни — шкафут

Олег даже не успевает заметить, как пролетает первый день. Стандартная программа, как и в любом новом месте: знакомство с распорядком дня, правила противопожарной безопасности, основы борьбы за живучесть. Причём последняя почему-то воспринимается исключительно в негативно. В том смысле, что так обычно выражаются о негодяях и преступниках, с которыми никак не справиться. Дескать — вот гад, живучий.

Слушать всё это скучно до ломоты в зубах, хотя понимаешь, что здесь мелочей нет — многие инструкции писаны кровью тех, кто легкомысленно пренебрёг ими в своё время. Далее — поверхностное знакомство с кораблём и его назначением. Как и при посещении музея, Олега уже в третьем отсеке начинает откровенно клонить в сон. Так же, как и разнообразные экспонаты — искусно выполненные ювелирные изделия или предметы прикладного искусства, выложенные на стандартных прилавках, закрытых стеклом, или полотна известных мастеров в позолоченном багете рам, насыщающие предел эстетического восприятия ещё в первых залах музея, так и обилие однообразных корабельных приборов, надписей, пучков кабельных трасс и трубопроводов вскоре сливаются в единую картину, и речь механика, местного экскурсовода, воспринимается, как однообразный, монотонный фон.

Но запоминается главное. У каждого на корабле в своём заведовании имеется матчасть, которую он обслуживает и за которую отвечает. При этом все системы и устройства корабля расписаны за экипажем, и ничто не остаётся бесхозным. Даже не подверженные износу и повреждению чугунные кнехты, требующие, разве что, косметической подкраски к дню флота.

Перед тем, как получить в заведование что-либо, каждым сдаётся зачёт на самостоятельно управление этим чем-либо, чтобы пользоваться им и шибко не испортить. А, поскольку практикантов учить особо некогда, да и двух нянек у одного дитя быть не может, они так и остаются «безлошадными». Койка не в счёт: на этой лошади ни борозды не вспахать, ни покататься. Хотя, кое-что им всё же доверяют, чтобы не очень-то вальяжно здесь себя чувствовали. И называется это объектом приборки. Ибо ветошью его даже при большом желании испортить сложно.

Объекты эти закрепляются за всеми на утреннем построении на следующий день. Помощник командира после зачтения их списка напоминает всем непреложную истину о том, что на флоте стрельба куётся на приборке. Интересно, в кого они здесь, на спасателе, стрелять собираются? Не в спасённых же! Может, конкурентов отгонять?

Олегу достаётся левый шкафут. Что это такое и где расположен неведомый доселе фрагмент корабля с этим загадочным названием, ему невдомёк. На помощь приходит Шура Венцель — этот объект им выделили на пару.

Шурик не напрасно слывёт знатоком флота и его славных традиций. Флот у него, наверное, в крови. Мать преподаёт в корабелке начертательную геометрию, отец — конструктор в проектном бюро. И не просто конструктор. Не то главный, не то ведущий. Вечная неразбериха с этими названиями, думает Олег. Ибо, по его разумению, ведёт тот, кто стоит во главе. Потому он и ведущий. А раз во главе, то он же и главный. В общем, беда с этим. А книги Соболева и Канецкого у Шуры буквально настольные. Да и с учёбой у него всё в порядке, даром что круглый отличник и «ленинский стипендиат».

— Идём за мной, — говорит он приятелю на следующее утро после прозвучавшей команды «Начать приборку». Он коротким путём — когда только успел так уверенно освоиться в коридорах спасателя? — ведёт его на палубу левого борта.

В носу палуба упирается в полубак с идущим наверх трапом, на юте обзор ограничивается помещением с дверью со скруглёнными углами. Дверь оборудована кремальерным затвором, за ней — барокамера. Здесь проходят декомпрессию глубоководники после спусков. Сейчас она пустует, погружений давно не было. Шура обводит глазами окружающее пространство и поясняет, что это вот и называется шкафутом. Что бы я без него делал, думает Олег.

Здесь они не одни. В средней части этого самого шкафута, оперевшись спиной о закреплённую на кран-балке внушительную грушу водолазного колокола, стоит какой-то матрос. На потёртых погончиках его робы красуется пара золотистых лычек, пилотка на голове небрежно сдвинута на лоб, во рту — сигарета. Старослужащий, догадывается Олег. Увидев студентов, он подходит к леерам, делает пару затяжек и швыряет окурок за борт.

— На приборку? — интересуется он, глядя на студентов, и получив от Шуры утвердительный ответ, удовлетворённо кивает. — Приступайте. Я здесь старший.

— А делать то что?

— Возьми «раёк» в кранцах, обрез там же найдёшь. Вода — здесь, — он кивает на вентиль. — Ну и палубу драй. А ты, — он поворачивается к Олегу, — бери ветошь и протирай леера.

Матросу наплевать, что перед ним без пяти минут лейтенанты. Раз ещё толком не служили, значит, «караси». Сам-то он здесь уже третий год службу правит.

К удивлению Олега, у его приятеля не возникает никаких вопросов по поводу услышанного. Он по-деловому направляется в сторону металлического шкафа, примыкающего к корабельной надстройке, раскрывает его дверцы и вытаскивает оттуда верёвочную швабру и тазик, наполняет его водой и принимается елозить шваброй по палубе. Управляется он с ней уверено, со знанием дела. Да он никак срочную успел где-то пройти! — мелькает в голове у Олега странная догадка, но он тут же отгоняет её. Венцель, как и все они, на подобном корабле впервые, да и с кранцами раньше дело вряд ли имел. Но по нему не скажешь — эк он ловко этот «раёк» в обрезе полощет!

На его вопрос, откуда у него такие тонкие познания в сленге, Шурик только пожимает плечами.

— Обычно её «машкой» называют. Ну, а где «машка», там и «раёк». Рая — тоже ведь имя женское.

Олег берёт протянутую матросом тряпку и начинает протирать стойки леерного ограждения. Пока так. А там, может, и стрельбу доверят!

Истинная ипостась замполита

На следующее день вчерашняя история с утренним построением повторяется. Перекличка по алфавитному списку, осмотр внешнего вида. Замполит опять останавливается перед Аксельдорфом и делает ему прежнее замечание. Миша с широко раскрытыми глазами начинает искренне убеждать его, что он ещё накануне, сразу же после его указания, привёл своё лицо в идеальный порядок. А перед сном ещё раз побрился, на всякий случай. Ну просто эталон исполнительности, образец для подражания!

Замполит ошарашенно смотрит на него — на первый взгляд Миша производит впечатление вполне вменяемого человека. Наконец, до него доходит скрытый, немного издевательский подтекст его ответа, и его щёки начинают багроветь. Он молча раскрывает свою вечную спутницу — красную кожаную папку с золотым тиснением, цветом напоминающую его лицо, и достаёт из неё лист бумаги. Все замирают: неужели он занесёт его в какой-нибудь чёрный список для доклада руководителю практики? Но замполит поступает иначе — он берёт лист двумя руками, подносит к Мишиному лицу и свободным краем листа проводит по его щеке. Раздаётся отчётливый скрежет.

— Чтобы я этого больше не слышал! Вам понятно?

Миша кивает. Замполит продолжает смотреть на него, ожидая чего-то большего.

— А правила субординации вам, товарищ студент, известны?

— Так точно, — спохватившись, вспоминает Миша нужное словосочетание.

На перекуре товарищи обступают Аксельдорфа, начинают подтрунивать над ним. Дескать, ты становишься узнаваемой персоной, пользуешься популярностью у замполита. Миша держится невозмутимо.

— Прежде я лишь смутно догадывался, зачем им здесь, на этом затрапезном судёнышке, политработник. И для чего ему эта папка. Теперь знаю точно. Он водолазов перед погружением осматривает, чтобы те своим видом терпящих бедствие моряков и прочих обитателей подводного мира не отпугивали. Русалок, к примеру. Заместитель командира по бритью. Зампобрит.

Прогары

Каждый проведенный здесь день приносит им всё новые и новые открытия. Вот и сегодня к «шкафуту» и «кранцам» добавилось ещё одно понятие — «прогары». Но об этом — по порядку.

На вечернем построении экипажа помощник распекает какого-то бойца за несоблюдение надлежащей формы одежды. В отличие от остальных, на его ногах не ботинки, а кожаные тапочки. В своё оправдание тот упоминает какие-то «прогары», которые он сейчас чинит. Большего разобрать не удаётся. Да и предмет диалога никого особо не волнует. Большинство мечтает о вечернем чае и скором отбое.

Сергей Артюхов, стоящий на краю шеренги, становится невольным свидетелем этой разборки. Судя по его лицу, эта беседа чем-то заинтриговала его. Как выясняется позже, неподдельный его интерес вызвал прозвучавший вскользь термин «прогары», и Сергей теряется в догадках. Видимо, рассуждает он, это связано с энергетической установкой, в которой при долгой или неправильной эксплуатации и возникают эти самые «прогары», которые и нужно периодически чинить. А в «гадах» устранять эти дефекты никак не положено, и даже опасно, потому как, работая в них, можно повредить ещё что-нибудь, ценное и хрупкое.

А, может, ступни ног должны быть особо чувствительными, способными эти «прогары» нащупывать их или обходить стороной, чтобы не проваливаться. Вот он и обут соответствующим образом — в тапочки. А судя по тому, что начальник после этого объяснения оставляет моряка в покое, довод это его вполне удовлетворяет. Это ещё больше убеждает Артюхова в справедливости своей догадки. Но его продолжает терзать любопытство, где же эти загадочные «прогары» возникают и как они выглядят.

После роспуска стоя он разыскивает нарушителя формы одежды и пристаёт к нему с расспросами — что это за «прогары» такие, к которым нужно подступаться только в тапочках.

Каково же его удивление, когда выясняется, что «прогары» — это всего-навсего обыкновенные флотские «гады», с тем лишь отличием, что они без шнурков, на резинках. Почему без шнурков — чтобы легче сбрасывать, если оказался за бортом. А у моряка они прохудились.

О своём открытии Артюхов рассказывает товарищам на перекуре. Просвещённые, они кивают, понимающе. Но само происхождения этого слова остаётся загадкой. Но только не для Венцеля.

Он поясняет, что в петровские времена, когда вводилась форма на флоте, так назывался пчелиный млей, который не горел, а плавился. И в воде не растворялся. Им то и клеили подошвы к своим ботинкам моряки.

Их ай-кью продолжает расти.

Покурим?

К компании курящих присоединяется Миша Аксельдорф.

— Покурим? — говорит он своему приятелю. Это его традиционный вопрос-обращение подразумевает просьбу сигареты, поскольку своих у него, зачастую, не водится.

Артюхов протягивает ему пачку. Тот невозмутимо вытаскивает из неё сигарету и достаёт из кармана спичечный коробок. С этим у него проблем нет.

— Миша, а вот ты прикинь: я давно собираюсь начать курить поменьше. И, может, так станется, что в недалёком будущем я буду ограничиваться одной сигаретой в день! Да я и так уже был близок к этому, если бы не эта практика.

Миша недоверчиво смотрит на приятеля. К чему это он клонит?

— Так вот, если бы это произошло уже сейчас, то, беря у меня эту сигарету, ты бы меня на целый день меня курева лишал! Ты это осознаёшь?

Миша перестаёт затягиваться и переводит лукавый взор на приятеля.

— Ты эту сигарету мне уже подарил?

— Ну да.

Он гасит её и протягивает оставшуюся половину Сергею.

— Держи, это тебе на будущее. Убери её подальше. Судя по твоим планам, скоро тебе её хватит на целых полдня. А сейчас в счёт этого выдай мне половину твоей нынешней дневной порции. И попробуй возразить, что этот обмен не равноценный.

— Ладно, Миша, докуривай, — улыбается криво Артюхов. — не мелочись.

— Сам не мелочись, жмотяра.

— Это я-то жмотяра?

— Ну да, развёл тут демагогию — сигарета в день. Тебе и пачки то не хватает. Так что ты там говорил о прогарах?

— Поведал бы я тебе о них, но, вижу, нет в том нужды. Со своей хваткой ты никогда не прогоришь.

Конец ознакомительного фрагмента.