Пламенеющие храмы

Александр Николаевич Маханько

Роман повествует о некоторых событиях истории Европы XVI века, давших начало эпохе Реформации. Рождение новых идей и их борьба за существование, выразившаяся в непримиримом противостоянии их основоположников. Главные герои повествования – Жан Кальвин, Мигель Сервет, Игнатий Лойола, чьи имена оказались прочно вписанными в мировую историю и остаются на слуху и по сей день.

Глава 2

Февраль 1535 г.

г. Париж, Франция

Город, одолеваемый вечерними сумерками, приумолкал. На площадях и улочках вдоль берегов Сены неизменные днем гомон и суета людских толп постепенно затихали. Уличные торговцы сворачивали свои короба с нехитрым товаром и сносили их в лавки. До того праздно шатающиеся зеваки спешили укрыться каждый под своей, Богом ему отведённой, крышей. Придворные вельможи, отцы церкви, чиновники, банкиры в каретах, увенчанных фамильными гербами, возвращались под сень своих дворцов и отелей продолжать свое многотрудное плетение интриг. Чиновники помельче, ремесленники, торговцы, схолары устремлялись в таверны и всевозможные трактирчики, дабы успеть занять тёплые места и честно провести остаток дня за кружкой вина. Нищие и убогие, завершив свой трудовой день на папертях, расползались с центральных площадей по своим щелям на окраинах. В обратном же направлении тихо двигались, сбиваясь в шайки, карманные воры, грабители, шулеры и прочая нечисть, для которых трудовой день наступал с темнотой. Февральская же погода к вечеру не привечала уже никого, кто оставался под открытым небом Парижа. Сумрачное небо своей свинцовой серостью подавляло собой недавние радужные настроения у тех, у кого они были, а промозглый порывистый ветер вперемежку с небесной сыростью пробирали до костей и отнюдь не добавляли желания оставаться вне теплого крова. Как раз в такой зимний, неприветливый вечер по одной из парижских улиц, зябко кутаясь в черную свою мантию, шел человек. На первый взгляд по его одеянию можно было уверенно предположить, что это доктор одного из университетских колежей. Он был высок, несколько сутул. Однако, морщины на его бледном лице и взгляд с отпечатком неимоверной усталости выдавали его возраст, весьма далекий от студенческого. По манере его ходьбы можно было заключить, что он был болен ногами и каждый его шаг давался ему с трудом. Вдобавок его мучили приступы кашля, которые он с трудом подавлял, закрываясь рукавом. Он медленно шёл вдоль очередной тёмной улицы, едва освещаемой светом из окон, неуклюже перешагивая через грязные лужи и кучи нечистот. Вдруг послышалось злобное рычание и невесть откуда на улицу выбежала стая лохматых собак. С заливистым лаем они бросились навстречу незнакомцу. Окружив его со всех сторон, они, щетинясь, оскалили свои клыки и стали всё ближе подступать к намеченной жертве. Они готовились растерзать его, однако выжидали, пытаясь что-то распознать своим звериным чутьём. Незнакомец же сначала опешил, но скоро придя в себя, беспорядочно взмахивая руками, пятясь назад, пытался отогнать от себя этих лохматых чудищ.

— Прочь, бестии! — произнес он негромко, но в его хриплом голосе послышалась какая-то неведомая угроза, которая не давала собакам броситься на него. Они стали вкруг него, оскалившись и выжидая. Он же, прижавшись спиной к стене, сам не решался двинуться с места, опасаясь нападения.

Вдруг раздался пронзительный свист, какой-то гогот и невесть откуда в собак полетели камни. Через пару мгновений из темноты буквально выпрыгнул какой-то человек. С криками «Ах вы, черти лохматые!» он бросился на собак с палкой в руках и со всего маха принялся дубасить их направо и налево. Те пытались было броситься уже на него, но, получив порцию тумаков, отчаянно скуля, разбежались еще быстрее, чем некогда появились.

— Фу! Снова вечерок выдался! Сколько не хожу этой дорогой, всегда нахожу нескучную работёнку. От этих бродячих псов совсем проходу нет. Как вы, мсье? Они вас не зацепили?

— Благодарение Богу! Вы появились как нельзя более кстати. Еще мгновение и это драконово отродье пустило бы в ход свои зубы.

— Значит, я оказался здесь вовремя. А благодарить стоит не Бога, а скорее вот эту штукенцию, — новоявленный герой повертел в руках палку, — без неё нам обоим пришлось бы туго.

— На все воля Божья. Я рад вашему появлению и благодарю вас за ваш отважный поступок. Игнатий Лойола, доктор богословия к вашим услугам! — с легким поклоном представился высокий.

— Мишель Сервэ, пока еще не доктор и уж совсем не богословия, а всего лишь университетский схолар первого года обучения. К вашим услугам! — представился в свою очередь герой.

— Ваш поступок, мсье Сервэ, достоен награды. Возможности мои скромны, но я не люблю оставаться в долгу. Как я могу отблагодарить вас?

— Право же не знаю, мсье. Не думаю, что попытка разогнать дикую свору достойна какой-то награды. Своему брату-студенту я всегда готов прийти на выручку и без всяких церемоний.

— И всё же?

— Пожалуй, погодите! Я кажется знаю выход. Я сейчас направляюсь в одно местечко, что здесь неподалёку. Мы с моим другом уговорились встретиться там сегодня вечером. Если вас не затруднит, составьте нам компанию хоть ненадолго. А отблагодарить сможете, угостив кружкой доброго вина, каковое водится в том заведении.

— Что ж, извольте, — на мгновение задумавшись, согласился высокий, — я с удовольствием приму ваше предложение, тем более мне самому стоит немного отдохнуть и согреться, — он снова закашлялся, прикрываясь рукавом мантии.

И далее уже вдвоём наши новые знакомцы побрели по тёмным улочкам, скудно освещённых светом лампад из окон попутных домов. Неспешно беседуя, они осторожно пробирались, предупреждая друг друга, чтобы не угодить в какую-нибудь очередную яму грязи или споткнуться о груду мусора, каковых на их пути находилось немало. Наконец, попетляв по лабиринтам переулков, преодолев при этом все мыслимые препятствия, они добрались до дверей, над которыми красовалась вывеска «Желтый фонарь». Очевидно, что это была небольшая таверна. Двери её нещадно скрипели, радушно принимая посетителей, самого же фонаря в потемках было не разглядеть, да и зачем?

— Прошу вас, мсье Лойола! — бодро произнес Сервэ, открывая двери. По всему, он был частым гостем в этом месте, — Здесь мы сможем и отдохнуть, и согреться.

Знакомцы, пройдя внутрь заведения, устроились за столом поближе к очагу.

— Хозяин, мы голодны! — весело и нарочито громко пробасил Сервэ.

— Не забывайте, мсье, угощаю я, — заметил Лойола.

— Не имею ни сил, ни желания отказаться! Когда ещё мне окажет такую честь сам доктор богословия!

Подбежал трактирщик.

— Это ты, Сервэ? Давненько тебя не было видно! Уж не в тюрьме ли отсиживался?

— Если бы! Безвылазно проторчал в колеже всю неделю, штудировал атлас анатомии.

— Ха! Сказки про свою анатомию рассказывай девицам с площади. Тебе как всегда луковый суп, лепешку и кружку прованского?

— Только не сегодня. Подай-ка мне гратен с бараниной да бутылку бургундского. И не смотри так. Не каждый день меня угощает доктор парижского университета мсье Лойола.

— В самом деле, не каждый день, — в свою очередь произнес доктор, — мне, пожалуй, того же самого. За всё плачу я.

Ничуть не удивившись такому заявлению, трактирщик поспешил на кухню. Знакомцы же, отогревшись теплом камина, повальяжнее расположились за своим столом. Теперь они, наконец, смогли получше рассмотреть друг друга. Доктор Лойола оказался мужчиной действительно уже немолодым, остроносым и лысоватым. Гладкое лицо его с редкими, но глубокими морщинами имело достаточно тонкие и приятные черты. Однако, не это подкупало в этом несомненно умном и мужественном человеке. Его взгляд острый и серьёзный, а вернее тот огонь, яростный и неукротимый, отблесками мерцавший в его черных от природы глазах, притягивал и завораживал собеседника. Казалось, такой взгляд проникает в самую душу и, воспламеняя её, высвечивает всю суть. Такой взгляд мог быть присущ скорее бесстрашному рыцарю во время неравного боя, либо капитану жаков⁵, но отнюдь не университетскому доктору. Схолар Мишель Сервэ же выглядел чуть ли не вдвое моложе своего спутника, вид имел самый обычный, жизнерадостный и легкомысленный, как, впрочем, и все схолары, каждый год приезжающие в Париж со всех окраин мира. Однако, чтобы чем-то отличиться от других, а скорее для важности, Мишель пожелал отпустить бородку и усы, которые лихо подправлял при каждом удобном случае. Взгляд его чёрных, как угольки, глаз был задиристым, даже каким-то царапающим, а на губах поигрывала неизменная усмешка.

— Послушайте, Мишель, — обратился к нему доктор, — не сочтите мой вопрос бестактным, но не было ли среди ваших предков выходцев из Кастилии или Арагона? Ваш говор и черты лица живо напоминают мне жителей тех краёв.

— Ваша правда, мсье доктор. Родился я в Уэске, что в Арагоне. На родном языке мое имя звучит как Мигель. Детские свои годы провел в обозе при свите Карлоса, короля арагонского и всей Испании.

— Вот как? Вы служили при дворе Карлоса? Когда же?

— Служил при дворе? О, нет, это слишком. Я всего лишь прислуживал капеллану королевской гвардии. Сталось, что с ним был дружен мой отец, идальго и городской нотариус. Мне едва исполнилось пять лет от роду, как отец пристроил меня к падре Хуану в услужение. Так я покинул родной дом и вернулся в него уж нескоро. В обозе, неустанно следующем за королем, будь то увеселительная прогулка или военная экспедиция, я объездил чуть ли не весь свет. Едва не все провинции Арагона, Кастилии, Леона, германские земли, Брабант, Бургундию, Болеары и обе Сицилии⁶. Ох, где я только не побывал, чего не перевидал во всех этих походах во славу испанской короны. Какому мальчишке доводилось попасть в такой водоворот, столько увидеть и узнать? Могу сказать уверенно, во всей Испании только мне одному. Походы и скитания меня ничуть не утомляли, в них я многое впитал и многому научился. Усилиями моего наставника падре Хуана, помимо придворного этикета и зубрения молитв и псалмов, я стал читать и писать на латыни и греческом. К тому же у меня обнаружились способности к языкам. Глядя и слушая, как общаются между собой разные иноземцы, каковых в обоз попадало немало, я начинал понимать их речь и сам мог говорить с ними на их языке. Пленные мавры, торговцы-евреи, прислуга брабантских и германских вельмож, посланники чуть ли не всех испанских кортесов, да много ещё кто, кого мне приходилось наблюдать. Я был охоч до всего нового и все мне было интересно. Хотя почему был? Я и сейчас таков. Тем не менее однажды моя придворная жизнь все-таки закончилась.

— Извольте, мсье, ваше бургундское, — подбежавший трактирщик выставил на стол перед знакомцами пару бутылок и кружки, — гратен готовится и обещает скоро быть.

Проговорив все это, трактирщик заспешил к другим столам. Народу прибывало, приходилось пошевеливаться. Откупорив бутылку, доктор налил обоим вина.

— Что ж, мсье Сервэ, с удовольствием поднимаю за вас этот бокал. Еще раз благодарю вас за ваш храбрый поступок. Да благословит вас Бог!

— Благодарю и я вас, мсье доктор!

После первой кружки в груди потеплело.

— Так что же, дорогой Мишель, случилось с вами далее? Почему ваша жизнь при дворе закончилась?

— Из-за одного нелепого недоразумения и моей охоты к книгам. Однажды ко двору Карлоса прибыл посланник венгерского короля. Долго он у нас гостил. Так долго, что я успел сдружиться с его слугами. Однажды они перекладывали вещи в его сундуках и я, среди прочего, увидал книги и несколько свитков пергамента со странными и непонятными знаками и картинами. Ничего подобного я раньше не видывал. Я спросил, что это за свитки. Слуги ответили, что сами не знают, но эти свитки их господин привез из османских земель. Я просил слуг дать мне их рассмотреть получше, но те лишь посмеялись и уложили свитки подальше в сундук. Но я об этих рисунках никак не мог забыть, они не выходили у меня из головы. Эти свитки настолько захватили меня, что однажды я, улучив момент, пробрался в покои посланника и открыл заветный сундук. Не утерпев, я тут же развернул пергаменты и принялся исследовать их, пытаясь понять, что же это такое. За этим занятием сам посланник меня и застал.

— Но ведь вас же могли принять за шпиона или вора и предать казни!

— Очень даже могло так статься, но это я уразумел много позже. Тогда же разъярённый посланник едва не зарубил меня своим мечом. Меня спасли его слуги, насилу объяснив ему, кто я такой. Прибежал падре Хуан, белый как смерть. Щедро отвешивая мне подзатыльники и осыпая ругательствами, он как мог втолковал посланнику, что сей олух, то есть я, если и добрался до пергаментов, то никак не по злому умыслу или чьему-то наущению, а только из собственного любопытства и охоты к наукам. Благодаря увещеваниям падре и своих слуг, а может бестолковости моего вида, посланник смилостивился и не поднял шума. После он сам показал мне свои пергаменты, испещренные стрелками и витиеватыми символами. То оказались сирийские портоланы. Да, не сносить бы мне головы, узнай Карлос об этом случае. Тем более, что тогда он был уже не только король испанский Карлос I, но и римский император Карл V. Так или иначе, а через пару дней мой уважаемый наставник падре Хуан сунул в руки мне рекомендательное письмо, кошель серебра и с первой оказией отправил меня восвояси подальше от королевского двора. Так, после нескольких лет разлуки я вернулся родной дом. Однако не прошло и года, как отец отправил меня учиться в Сарагоссу. Случилось это в самом начале итальянской войны.

Доктор, до того расслабленный и умиротворенный теплом очага и бургундским, вдруг как-то сгорбился и неуловимо переменился в лице. Эта перемена не смогла укрыться от Мишеля. Очевидно, что-то задело доктора в его в рассказе.

— Что с вами, доктор? Вам плохо? Эй, хозяин, что за отраву ты нам подсунул?

— Нет, мсье Сервэ, не стоит корить хозяина, бургундское превосходно. Просто вы упомянули начало итальянской войны, а с ней у меня связаны горькие воспоминания.

— Как? Неужели вы тоже в ней поучаствовали? Наверняка, состояли капелланом при войске французского короля?

— О, нет, дорогой Мишель. Тогда я был вовсе не капелланом и служил не французам, а испанской короне.

— Вот как?

— Я был младшим офицером в одной из пехотных терций, стоявших в Наварре. Моя рота квартировала в Памплоне. Там для меня и началась эта кампания. Впрочем, там же она для меня и закончилась.

— Памплона? Как же, слыхал. К нам в Сарагоссу вести доносились быстрее ветра. Как я помню, в Памплоне тогда случилась какая-то нелепая мешанина. Едва завидев французов, половина гарнизона и чуть не все жители перебежали к ним, оставив ворота города открытыми нараспашку. Только горстка солдат, оставшиеся верными Карлу вместе с каким-то офицером заперлись в форте и задали французам жару. Погодите, того офицера звали… Ох, не вспомню уже. Но герой он был, это точно. Говорили, что когда полегли все его солдаты, он в одиночку перебил целый французский отряд, пока самого его не разорвало пушечным ядром.

Доктор, ссутулившись, слегка склонил голову и негромко произнес:

— Тем офицером был лейтенант Иньиго де Лойя, ваш покорный слуга.

— Вы? Де Лойя? Но как?!

— Почти всех моих доблестных солдат, кто не пожелал сдаться, действительно перебили наёмники французкого короля под командой Андрэ де Фуа. И их же проклятое ядро раздробило мне обе ноги. Обороняться стало некому и Памплона пала. Но Бог пожелал, чтобы я остался жив.

— Мсье доктор, сеньор де Лойя! Я снимаю шляпу перед вашей храбростью и верностью воинскому долгу и испанской короне!

Мишель с живостью наполнил кружки. Выпили. Глаза Мишеля осветились уважением и гордостью за своего нового товарища. Глаза доктора же блеснули влагой, а на лице его ещё резче проявилась печать страданий и усталости.

Кстати появился и трактирщик. Принеся заказанные блюда, ловко и споро расставил всё на столе и поспешил к другим посетителям. Мишель и доктор принялись за угощение. Недавние воспоминания и переживания весьма прибавили им аппетита.

— Я очень горд, дорогой сеньор де Лойя, что судьба соблаговолила свести нас вместе, — провозгласил Мишель, снова наполняя бокалы, — но как же так произошло, что доблестный офицер императора превратился в доктора, да ещё и богословия? Никогда бы не подумал, что может случиться такой казус.

Доктор немного помолчал, собираясь с мыслями. Видно было, что на него нахлынули не самые приятные воспоминания, но он быстро справился с ними. Во взгляде его снова утвердились воля и какая-то несгибаемая одухотворённость.

— На все воля Божья. Меня, израненного, французские наёмники могли прикончить там же, где полегли все мои солдаты. Однако враг оказался честен. Маршал де Фуа приказал оставить мне жизнь и даже оказать помощь. То в бреду, то без сознания я провёл несколько времени в его шатрах под присмотром его медиков. Я уже готовился предстать перед Господом, но превеликой милостью его я остался жить. Позже, когда мне стало лучше, меня отправили в мой родовой замок, что в Стране басков. Ранение моё оказалось настолько серьёзным, что на несколько недель я оставался прикованным к постели в горячке и бессилии, ежеминутно раздираемый нечеловеческой болью. Моментами я ощущал неизбежность смерти и уже смирился с этим. В те дни шансов умереть у меня было более, чем у кого-либо. Но однажды, очнувшись после очередного приступа горячки, я почти не почувствовал прежней боли. Напротив, всё мое тело пропитала какая-то легкость, а мир вокруг наполнился свежестью и сиянием. Всё вокруг стало видеться мне светлее и красочнее, звуки вокруг стали непривычно звонкими и мелодичными. Я с новой остротой стал чувствовать запахи и вкус еды. Находясь в постели в комнате своего замка, я погрузился в какой-то новый, непостижимый мир, который раньше не мог и представить. К удивлению лекарей, я стал поправляться. Однако, французское ядро хорошо сделало свое дело и встать на ноги я пока не мог. Впрочем, я уже не мог и просто недвижно лежать в постели. Новые ощущения влекли меня дальше, я чувствовал, что хочу и могу в своей жизни нечто большее. Я потребовал для себя книги, ибо, как я когда-то узнал в юности, они так же способны подарить новизну ощущений, взволновать и направить дух. И вот мне принесли единственную книгу, которую смогли отыскать во всем замке…

— И, конечно, это оказалась Библия, — с усмешкой вставил Мишель. И эта его усмешка могла показаться собеседнику несколько презрительной.

— О, нет, — не заметив иронии, продолжал доктор, — это был картузианский манускрипт «Жизнь Иисуса Христа». С недоверием, но будто повинуясь чьему-то необъяснимому велению, я принял его в свои руки и стал читать. Строка за строкой, страница за страницей. Я прочёл этот манускрипт от корки до корки. И был покорён. Покорён безграничностью любви Бога к человеку и всему роду человеческому, любви настолько сильной, что во имя духовного спасения человека и искупления грехов его, Отец-вседержитель пожертвовал частицей самого себя, своим Сыном. Иисус же, предвидя свою судьбу и судьбы мира, и учеников своих, и гонителей, не убоялся смерти и до последнего своего земного мига проповедовал любовь Бога-отца ко всем живущим. Конечно же, я знал всю эту историю и ранее. Мне с малых лет вбивали её в голову домашние учителя, а после втолковывали приходские священники на каждой мессе, в каждом храме. Но очевидно все эти рассказы не возымели на меня такого же действия как то, что я почерпнул из одного этого потёртого манускрипта. Единственно он показал мне тщетность моей прошлой жизни и бессмысленность существования без света истины и веры в сердце. Я почувствовал в себе просветлённость и неведомую ранее силу безграничной благодати, дарованной мне Господом. Теперь я уже не мог просто жить и держать её в себе. Господь воодушевил меня нести Слово Своё людям и достучаться до каждого неверующего и дремлющего духом. И вот, едва оправившись от ран своих, в одно прекрасное утро я покинул мой родовой замок. Я отправился в мир, к людям, чтобы донести до них ту благодать, что ниспослал мне Господь. Многие лье прошел я по дорогам Испании. Первые месяцы моих странствий я не столько говорил людям о милости божией, сколько слушал их самих. Слушал святых отцов и настоятелей церкви. Но в первую голову я вслушивался в себя, силясь понять, созвучны ли мои поступки и мысли тому просветлению, что ощутил я, прочитав манускрипт. За подтверждением правильности моих мыслей и поисков я отправился в Святую землю. Там в келье францисканской общины я провёл много дней. В посте, в молитвах, в размышлениях. Я прикасался к тем же каменным плитам, что и Иисус, прошел по его следам до самой Голгофы. Словно перенесшись на многие века назад, я оказался рядом с Ним. Ощутил тот же зной, услышал те же крики, мольбы и стоны, почувствовал последние удары Его сердца. И ни на йоту не усомнился в безграничной любви Господа и истинности веры в Него. Здесь же я окончательно осознал свою миссию. Я вернулся в Испанию и стал проповедовать слово Божие. Нигде подолгу не задерживаясь, я ходил по дорогам из города в город, из одной деревни в другую. Я рассказывал людям то, что познал сам. Что Бог любит их, что человек в силах познать Его любовь. Для этого нужно лишь открыть своё сердце и сделать это можно, предавшись аскезе и упражняя свой дух. К этим сентенциям я пришел сам после долгих духовных поисков. Два раза я попадал в руки братьев Святого трибунала. В последний такой раз в Саламанке председатель трибунала, разобравши мое дело, посмеялся над доносом, по которому меня арестовали, и посоветовал, дабы мне снова не оказаться на скамье позора или того хуже на костре, самому занять должное место в лоне матери-Церкви и стать священником. Вот ради этого семь лет назад я, став Игнатием Лойолой, и пришёл в Париж. Все эти годы я постигал в университете все возможные науки и добился желаемого. Не так давно я стал магистром богословия и наконец-то могу в полном праве проповедовать миру слово Божие.

Доктор замолк, наполнил кружки вином, свою и Мишеля, и принялся за свой остывший уже гратен. Было видно, что, рассказывая свою историю, доктор разволновался. Лицо его заметно порозовело, а пальцы слегка задрожали. Теперь едой он пытался сдержать свое волнение. Мишеля этот рассказ тоже не оставил равнодушным. Поначалу на его лице читалось восхищение и уважение, но позже они сменились некоторым неприятным недоумением и даже презрением. Он взял со стола свою кружку вина, нехотя покрутил ее в руках и медленно, словно сомневаясь, выпил.

— Вы о чем-то задумались, Мишель? — спросил доктор, приметив его реакцию на свой рассказ.

— Признаться, да, мсье, я удивлён. Как столь достойный человек, каковым вы, мсье Лойола, несомненно являетесь, в столь почтенном уже возрасте решил потратить свою жизнь на затеи весьма сомнительные?

— Сомнительные затеи? — теперь уже на лице доктора выразилось явное недоумение, — что вы хотите этим сказать? Объяснитесь, Мишель!

— Пожалуйста, как вам будет угодно. Я выскажу вам свое отношение, хотя думаю, оно вам может не прийтись по нраву. Вот получите вы сан священника, наденете новую сутану, биретту и что там еще полагается и отправитесь в назначенный приход. А что вы там будете делать? Какова, ответьте мне, будет ваша главная обязанность?

— Ну как же. Проповедовать слово Божие. Спасать души заблудших и наставлять их на путь истинный, указанный всем нам Господом нашим Иисусом Христом. Разве не в том долг служителя церкви Его?

— Э, сомневаюсь. Нынче любой священник не столько служитель церкви Христовой, сколько мытарь римской курии. И долг его давно уже не проповедь во спасение. Первейший долг его — это вытрясти из кармана всякого прихожанина, крестьянин ли он, купец или даже дворянин, побольше звонкой монеты. Только и всего. Вся ваша преподобная братия от захудалого диакона до самого кардинала только тем и занимается, что набивает свои сундуки добром, отнятым у кого только можно.

— Вы так говорите о церковной десятине, не так ли, Мишель? Но взимание её не возбраняется каноном. И уверяю вас, что средства от неё идут на устройство храмов и воздаяние помощи сирым и убогим.

— Каноном не возбраняется всякое добровольное приношение, да. Но об обязательстве уплаты в каноне ничего не сказано. Это уже потом святоши придумали и записали эту повинность в свои амбарные книги, да так, что теперь, после многих столетий нам их читают как канон.

— Но позвольте, Мишель…

— Если следовать всем вашим надуманным канонам, то всякий человек на этом свете a priori является должником Церкви. Народился человек, а уже должен — плати за крещение. А собрался помирать, так припаси прежде монету, чтоб достойно предстать перед Господом. А скажите мне, мсье Лойола, разве Иоанн требовал у Христа плату, когда тот пришел креститься к Иордану? Или может быть Христос брал деньги за исцеления убогих? В каких канонах это прописано, если в Библии об этом ни слова? Эх, даже если и брал, то наверняка намного меньше того, что сегодня дерут священники в приходах. И это ещё не считая десятины.

— Мишель, как вы можете это говорить? — в сердцах воскликнул доктор, дрожащим от волнения голосом, — ваши речи богопротивны!

В трактире, до того шумно гудящим публикой, на мгновение воцарилась тишина. Все замолкли и украдкой оборотились на спорщиков. Разгульные песни, ругань и дебош никогда и никого бы здесь не удивили и не нарушили привычный ход веселья. Посетители этого трактира всегда были не прочь пошуметь и побуянить. Но последняя прозвучавшая фраза мгновенно заставила всех прикусить язык, ибо от неё явственно повеяло чем-то неприятным, не то леденящим холодом Сен-Антуана, не то сжигающим заживо жаром ритуального костра.

— Да если бы только эти поборы да десятина, будь они неладны, — продолжал Мишель в полный голос, будто не замечая перемен вокруг себя, — вот вы, доктор, обмолвились, что хотите нести людям Слово Божие. А что это за слово, в чём оно, где записано? Вы скажете в Евангелии? Да, пусть так. Но в каком из них? Ведь их несколько и в каждом что-то записано. И многие же из них были отвергнуты. Кем? Соборами епископов. А кто они были, эти епископы? Всего лишь люди. Да, все они были возвышены духом и осенены Божьей благодатью, были готовы следовать по пути, указанному Христом. Но почему же они приняли сами и явили пастве не всё слово Христово, а избрали только малую часть его? А другую его часть признали недостойной. Не безумие ли это?

— Если вы говорите об апокрифических текстах, то подлинность этих повествований о деяниях Христа признана соборами весьма сомнительной. Именно поэтому апокрифы и не были приняты для служения! Ну да, вам, схолару, простительно этого не знать. Но, несмотря на это, ни вам, ни мне, никому не дано права судить отцов-основателей церкви Христовой. Они, как никто другой, были близки к истине, внесённый в мир людской Господом нашим Иисусом Христом. Служением своим они вырвали мир из тьмы невежества. Презрев ужас гонений, подчас ценою жизни своей они не дали загибнуть первым росткам веры, сохранили их, дабы спасти души людские. Их авторитет непререкаем во веки веков! Как и Символ веры, и канон. Уясните это для себя, Мишель!

— Что вы, мсье! Упаси меня Бог кого-то судить. Я хочу стать ученым, а всякий ученый должен уметь разбираться с фактами. Недавно я ещё раз перечитал все четыре Евангелия и с большим интересом. Эта часть Нового Завета для меня всегда как невозделанное поле. Так вот сопоставив все четыре текста, я открыл удивительную вещь. Текст от Иоанна не похож ни на один другой. Тексты же от Матфея и Луки по своему слогу и наполнению очень схожи с текстом от Марка, как будто прямиком списаны с него. Но так же они схожи ещё с каким-то другим тестом, причем одним и тем же. Но ничего похожего ему я не нашел во всём Новом Завете. Вот вы, доктор богословия, помогите мне разобраться. Что это за текст? Откуда он взялся? Уж не из апокрифа ли какого-нибудь?

Доктор на минуту задумался. Мишель же с едва скрываемой усмешкой, как будто зная ответ на свой вопрос, смотрел на него в упор. Публика в зале, шушукаясь, с интересом следила за невольно начавшимся диспутом. Точнее, для собравшихся в этом непритязательном местечке это был вовсе не диспут университетских чинов, а спор трактирных умников, где проспоривший угощал выпивкой. Иных вариантов здесь в «Желтом фонаре» не водилось.

— Вы знаете, Мишель, — начал доктор, — весьма похвально, что вы не забываете Библию. Не каждый схолар может похвастаться, что неоднократно перечитал её по доброй воле. Уверен, что вы откроете в ней для себя еще много нового. Я также не единожды перечитал её. Но делал это не с целью вычислить математически что с чем созвучно, сколько потрачено слов, страниц бумаги и чернил на написание той или иной главы или стиха или сколько кож пошло на переплёт. Отнюдь. Каждый раз я открываю Библию, чтобы найти ответы на вопросы, тревожащие душу и сердце. И я нахожу эти ответы, ибо сам Бог строками Библии дает мне их. Кто бы он ни был, своей рукой записавший строки, он записал их по повелению Божьему. И суть записанных строк созвучна гласу Божьему. Потому они и внесены в канон, были и останутся незыблемыми. И измерять их инструментами математики бессмысленно, как измерять Солнце. Оно всегда будет светить миру безразлично к тому, измерите вы его или нет.

После такого ответа зал снова оживился, мол доктор-то не промах. Мишель же хмыкнул и огладил свою редкую бородку

— Да, пожалуй, так и есть, доктор. Ответ ваш весьма достойный и иного от вас трудно было бы ожидать. Хотя очевидно, что тексты Священного писания в университете изучают не слишком пристально. И напрасно. Вот взять тот же догмат о Святой Троице. Ответьте-ка мне, доктор, на такое вопрос…

— Прошу прощения, дорогой Мишель, — остановил его Лойола, упреждая дальнейшую полемику, явно не сулившую мирного исхода, — мы с вами уже изрядно засиделись в этом чудном местечке. Между тем я сегодня ещё должен закончить кое-какие свои дела и не могу более здесь задерживаться. А на все ваши новые вопросы, касающиеся веры, я обязательно отвечу вам. Когда и где? Пока не могу вам сказать, ибо в ближайшие дни я намерен возвратиться Испанию, в свои родные земли. А там как Бог даст. Однако, у меня есть некоторое предчувствие, что мы с вами еще обязательно встретимся. У вас острый и пытливый молодой ум. Уверен, вас ждёт великое будущее. Главное, что могу вам пожелать на прощание это не усомниться в своей вере в Господа нашего Иисуса Христа и не сходить с выбранного вами пути, ибо путь этот предначертан вам самим Богом. Эй, хозяин, принесите еще одну бутылку бургундского и получите по счету.

Доктор в уплату за ужин бросил на стол несколько монет, встал, оправил свою мантию. Тепло очага и бургундское придали бодрости его движениям.

— Еще раз благодарю вас за ваш поступок. Прощайте.

Откланявшись, доктор ушёл. Обещавшим быть жарким, диспут окончился, едва начавшись. На сей раз обошлось без обычных в этом заведении крепких слов и потасовки. Публика в зале разочарованно погудела и успокоилась в ожидании более подходящего случая. Мишель, остался без достойного собеседника, однако без видимого сожаления принялся за гратен, тем более что на его столе появилась ещё одна бутылка вина.

— Эй, хозяин, прошу вас подойдите! — негромко, но твердо донеслось из-за стола, что находился в отдельной нише этого заведения. То была не ниша, а скорее закуток, отделенный от общего зала легкой перегородкой так, что всякому сидевшему за ней был виден весь зал, однако его самого из зала видеть никто не мог. Хозяин трактира, до того азартно бранивший своих слуг, прикусил язык и торопливо засеменил на зов.

— Что желает мсье?

— Кто эти люди, которые только что так жарко спорили о вере? Ты их знаешь? — тон вопрошающего был строг и не допускал отказа отвечать.

— Того старика в мантии не знаю, досель не видал ни разу. Да по всему видно, что учёный профессор. Да, Мишель, сказал, что он доктор по имени Лойола, так кажется. Хоть мантия его и просвечивает как сито, а по повадкам видно, что господин серьёзный, не нашего полета птица. Такая публика в наши края редко заходит. А бледный-то какой, просто смерть, не иначе болен чем-то. Только бы не моровую язву занёс…

— А второй? Тот молодой? Мне показалось, он твой приятель.

— А, Сервэ. Мишель его имя, схолар университетский, бузотёр и лоботряс. Сам он родом откуда-то из Арагона, приехал недавно учиться на лекаря. И не приятель он мне вовсе, а так, захаживает иногда с дружками своими, такими же оболтусами, съесть лепешку да вина выпить, что подешевле. Обычно с деньгами у него не густо. Видать сегодня сама фортуна ему улыбнулась, что этот профессор его за свой счёт угощал, уж не знаю за что.

— Хорошо, можешь идти. Постой-ка, на вот, получи, — звякнув, на стол упала пара монет. Трактирщик проворно смёл их в карман своего фартука и поспешил исчезнуть. Гость же остался в своем закутке. На его столе помимо остатков недавнего ужина и лампы стояла небольшая красивая шкатулка из белого и красного дерева, очевидно для бумаг. Здесь же лежала пара распечатанных писем. Рядом на скамье были аккуратно уложены малинового цвета плащ и такой же головной убор — барет с длинным пером. На плаще красовался герб королевы Маргариты Наваррской, союз львов и лилий. Очевидно, что гость состоял при её дворе. Однако нахождение его здесь, в этой клоаке Парижа, да ещё прячущимся от чужих глаз, выглядело несколько необычным, если не сказать странным. Между тем он неторопливо допил вино, аккуратно уложил в шкатулку свои прочтённые письма и также не спеша оделся. Уходя, он как бы невзначай бросил взгляд на Мишеля. Бородка клином, черные глаза и взгляд, пронзающий словно выпад пики. Мишель Сервэ, а на арагонский лад Мигель Сер-вет. Он с беззаботным видом и отменным аппетитом уплетал гратен, прихлёбывая бургундское. Ещё бы! Не каждый же день его будет угощать сам доктор богословия парижского университета Игнатий Лойола.

А необычным гостем этой таверны в тот вечер был никто иной как Жан Ковень. Впрочем, к тому времени, не то поддавшись университетской моде, не то чтобы запутать преследователей, он переиначил своё имя на латинский манер и стал впоследствии известен как 1оаппе8 СаЕчппз. Жан Кальвин.

Примечания

5

Капитан жаков — обычно во Франции так называли предводителей крестьянских восстаний или же главарей разбойничьих шаек.

6

Королевство обеих Сицилий — территория островов Сардиния, Сицилия и Неаполитанского королевства на юге Аппенинского полуострова.