Сын своего отца. Повесть

Александр Плаксин

«Хотел бы я иметь такого духа, который летит высоко-высоко и видит все. И может подсказать наверняка, какой дорогой мне идти туда, где ждёт что-то, пока ещё невидимое и неизвестное, но очень желанное и хорошее». Это простые и наивные мысли главного героя повести «Сын своего отца», который жил тысячи лет назад. И спустя века мы, вооруженные достижениями цивилизации, все еще мечтаем о том же самом.

Глава 3. Три дня до казни. Дом Кифы

— Так ты и сказал ему, Регем? Вот это да! Я восхищён тобою, брат!..

— Прости, но — нет. — Регем виновато потупил взгляд, не смея посмотреть брату в глаза. — Я так подумал, но малодушно промолчал. Куда мне тягаться с таким хитрым спорщиком в ораторском искусстве. Мой дрожащий голос лишь рассмешил бы толпу и этих двух, и я был бы осмеян. «Смотрите, при усах и бороде, он не говорит как мужчина, а блеет как осел».

— Эх, Регем… Ты испугался смеха? И поэтому предал память моего отца, твоего дяди? Может быть ты и был бы осмеян. Но ты жив. А мой отец в могиле. И по-твоему справедливо, что его убийцу вот так бесстыдно выгораживают?

Его брат — свидетель спора на базаре — насуплено молчал.

— Я не виню тебя, — продолжил Кифа, отца которого и вправду злодейски зарезал Бар-Абба, — Нет, я не виню тебя. Ты и в наших детских играх был слабым, и подростком не лез на рожон. Природа позаботилась о том, чтобы с годами ты стал выше ростом, окреп и отпустил усы и бороду. Но о мужских усах и бороде ты печешься сильнее, чем о мужской чести. Ну что же — ты не осмеян, так оболган. Вижу, что тебе и без моих слов гадко от этого. Что же было дальше?

— Дальше произошло то, что заставило меня поспешить к тебе с признанием в малодушии. — Отозвался брат. — Этот самый лавочник, острослов и шутник, который из-под навеса расспрашивал клеветника и делал это так громко, что не осталось никого на всём базаре, кто не слыхал бы их разговора, снова обратился к сыну своему Фоме и велел угостить каждого молодым вином. И просил всех выпить за помилование Бар-Абба. Потом он запел «Тучны твои стада» и хор голосов на площади вторил ему. Затем во всеуслышанье он сообщил, что угостит любого, кто в день помилования Бар-Абба заглянет в его лавку. А затем он оставил сына рядом с кувшинами, сам же вместе с клеветником зашёл внутрь, продолжая громко расспрашивать о судьбе злодея Бар-Абба и о том, как много тот желал простому народу добра. Я решился было: выпил меду и поспешил за ними вслед, думая, что внутри, без посторонних, я смогу уличить его в клевете. Что же я услышал? Оба спорщика здесь вели себя как добрые приятели! Я слышал, что они так говорили: «Будь осторожнее впредь, не перестарайся со своим напускным удивлением! Ты слишком громко рассуждаешь о деле и это звучит подозрительно!» А второй отвечал: «Зато о деле услышал каждый! Это же сброд и ему нужно громко втолковывать, что вино польётся рекой, если только люди окажутся на площади и в своё время потребуют милости для Бар-Абба. Да ты и сам хорош, устроил целый спектакль. И кто такой этот Нахор?» А первый: «Да я его впервые видел! Но спит он крепко. Вот таких добрых сынов взрастил наш город». А лавочник ему в ответ: «Такой не вспомнит и своего имени. Ночью его выкинут на улицу, а там подберут римские солдаты и под утро всыпят плетей. Да так, что он снова забудет своё имя. То пьяный, то больной — у иного и одного занятия нет, а у этого целых два!» — и они засмеялись. А я, попятившись, выскользнул из лавки мимо Фомы, который продолжал угощать мёдом зрителей, и отправился к тебе домой, Кифа.

— Это ты сделал правильно, Регем. — Похвалил брата Кифа. — Так получается, что злодея Бар-Абба хотят освободить его же подельники? И для этого подпаивают горожан на базаре? Да ещё и обещают устроить праздник с угощением в день, когда того помилуют?

— Да, все так, — ответил Регем, — И знаешь, что я думаю? Это странно. Сам посуди: ну что это за поддержка от прохожих, падких на глоток бесплатного мёда? В их головах порок и блажь. К тому же, до казни осталось всего три дня. На что рассчитывают эти пройдохи? Не понимаю!

Кифа слушал брата и удивлялся. Удивлялся не тому, что говорил брат, а тому, что думал он сам. Ещё недавно и он рассуждал так же запальчиво и по-юношески категорично. «Неужели это смерть отца заставила меня стать рассудительнее в словах и осторожнее в решениях? У нас с братом совсем небольшая разница в возрасте. Но он говорит как мальчишка, а я — как старик. Кем я становлюсь, нерешительным трусом? Или просто взрослым? И ладно бы ещё если трусом. Но не слишком ли высока оказалась цена для взросления?» — так подумал Кифа. А сказал следующее:

— Римский префект не делит подати на «налоги от пьяниц» и «налоги от праведников». Голоса их звучат для него одинаково. Что же до их порока, то подумай сам: на что готов больной чтобы получить желанное лекарство? По-одиночке они и пьяницы, и моты, и падкие до бесплатного угощения. А вместе они — только источник налогов. Одну паршивую овцу ты тоже не возьмёшь в дом: она и ест, и гадит больше, чем приносит пользы. Но откажешься ли ты от стада овец? Представь себе площадь, полную таких людей. Неужели ты не хотел бы получить их поддержку ценою всего-то в бочку кислого вина?

— Ты говоришь как твой отец, Кифа! — Удивился Регем.

— Может быть ты и прав, — помедлив, ответил Регему брат. — Но теперь, когда отца нет, кто-то должен говорить как отец.

«Я не могу рассчитывать на брата», подумалось ему, когда Регем ушёл, «Я должен все сделать сам».

Месть за отца давно сделалась его навязчивой мыслью. Он как мог хранил ее от окружающих и старался не думать о ней сам. Он изо всех сил надеялся, что это какая-то фантазия, как в легендах о сражениях предков. Он не давал ей звучать в своих устах даже когда оставался один, даже вполголоса, даже шёпотом.

Но чем сильнее он сдерживал эту мысль, тем чаще и тем отчетливее она звучала внутри него. Кифа и сам не заметил, насколько желание мести завладело им. Ему казалось, что он старается не думать об этом желании, считая его недостойным. На деле же он давно измерял важность окружающих его событий, людей и мест именно тем, насколько они помогут ему однажды выпустить этого демона.

Усмиряемое днём, во снах желание мести полностью овладевало его разумом. Ночами ему являлись подробные, до тошноты правдоподобные сновидения, и в этих сновидениях он оттачивал планы мщения до мелочей, и выполнял их именно так, как и было задумано. А просыпался Кифа готовым без промедления повторить то, что много раз планировал во снах, во многих местах, бесчисленными способами и, неизменно, успешно.

До поры до времени это было его собственной отвратительной фантазией, его диким зверем, запертым в клетке его воли и питающимся его сомнениями и переживаниями.

Его тетка произнесла слова о мести однажды. Тогда-то Кифа вдруг и увидел этого зверя: в неосвещенном углу комнаты подобно мохнатому псу, что стерегут овец, лежало бесформенное чудище с горящими глазками и длинными кривыми зубками в открытой пасти. Его продёрнуло от отвращения и зверь пропал, а вместо него остались только старые мешки для батата, что лежали в углу. Тогда Кифа ещё не понял, что это его собственный зверь, с которым ему предстоит провести много времени один на один.