Из записок Лаврентия Берии

Александр Семёнович Черенов

Стилизация под исторический документ – не изобретение автора. Пример: Маргерит Юрсенар и её «Воспоминания Адриана». И здесь автор предлагает как подлинный квазиисторический документ жанра мемуаров. Приданием художественному произведению формы исторического документа автор как бы передоверяет свои права эпохе, и она начинает вспоминать о себе сама. Роман основан на подлинных фактах биографии главы НКВД. «Полёт авторской фантазии» ограничен рамками того, что неизбежно вытекает из логики событий.

Глава третья

Итак, меня отпустили. Но я не воспользовался этими тремя днями, хотя для того чтобы удрать, хватило бы и одного: ноги — молодые, да и Грузия — не Сибирь. Вместо этого я обратился в постпредство РСФСР, к Кирову — и меня не только «поставили на довольствие», но и «трудоустроили по специальности». Я, разумеется, не имею в виду специальность механика-строителя. Именно благодаря «работе по специальности» через месяц, точнее, в мае двадцатого, меня вновь арестовали — и «как дипломата» выдворили из страны. Помню, у азербайджанской стороны даже запрашивали «агреман» на моё принятие. Шучу, конечно: всего лишь визу. Так, в июле я вновь оказался в Баку.

По поводу того, что делать дальше, у меня не было раздумий формата тех, которыми маялся герой стихотворения Маяковского. Ну, тот самый, который сначала заявляет о том, что «у него идут года», а потом задаётся вопросом «чем мне заниматься?». Я подобным вопросом не задавался. Для меня он был решён: учиться. И я даже знал, где: в Бакинском политехническом институте. Образование в объёме сегодняшних техникумов у меня было, поэтому мне не требовалось предъявлять справку том, что я уже научился читать-писать и даже окончил рабфак. Знакомства для поступления в вуз тогда не требовалось: наличность заменяли… наличные знания. Поэтому у меня были все основания рассчитывать на благоприятный исход экзаменов.

Но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает. С учётом материалистических воззрений делаю поправку на судьбу. Как бы там ни было, а меня попросили немножко обождать с «путешествием в страну знаний». Вместо этого мне предложили некоторое время поработать в ЦК Компартии Азербайджана управляющим делами. Прошу заметить: я не напрашивался — мне предложили. А то ещё могут подумать, что я «зарабатывал стаж для поступления» на этой синекуре!

Честно говоря, душа у меня не лежала к этой работе. Не люблю я копаться в бумажках: не в моём это характере. И я так прямо и заявил об этом товарищам. В ответ мне напомнили о партийной дисциплине, сказали: «Надо!» и попросили характер попридержать. Что, скрипнув зубами, я и сделал.

Работа оказалась, хоть и непыльная, но очень пыльная. Не скажу, что я подорвал на ней здоровье, но и дополнительному оздоровлению она тоже не способствовала. А всё потому, что я не филонил, так как привык относиться к поручениям ответственно и честно. Именно благодаря этому, но в ещё больше степени тому, что обострилась ситуация в Закавказье, мне, наконец, и предложили… нет, не продолжение учёбы (мне, всё-таки, удалось совместить одно с другим), а живую работу. «Живой» оказалась работа в ЧК. Так что со своими двумя курсами Политехнического института я не дотянул и до неполного высшего образования. Утешает лишь одно: не по причине академической неуспеваемости, и не из-за прогулов.

Итак, в октябре двадцатого я стал ответсекретарём Азербайджанской ЧК. Пост, вроде бы, и большой: какой-никакой, а начальник! — но опять же канцелярский. Начальник оказался столоначальником. Вот, тебе, и «живая работа»! Хотя совсем, уж, грешить на портфель и кресло не стоит. За то время, что я «столоначальничал», я успел не только войти в курс дела, не только постичь азы, но и основательно разобраться в вопросе.

В хитросплетениях чекистской жизни я был уже, как рыба в воде. Поэтому, когда в апреле мне предложили перейти на оперативную работу, я не только не испугался ответственности, но и воспринял это как должное.

За февраль-апрель я «добил» экзамены и зачёты за второй курс и приступил к исполнению обязанностей заместителя начальника следственно-оперативного отдела АзЧК. В то время не только заместители, но и начальники работали «операми» наравне со своими подчинёнными.

А начальственные обязанности шли сверх того. Ну, как сверхурочная работа. Поэтому мне «посчастливилось» неоднократно участвовать в засадах, перестрелках, погонях, то есть, во всём, что составляет стандартный набор шпионского боевика. А потом нужно было допрашивать, изобличать, «выводить на чистую воду». Разумеется, от начальственных отчётов меня никто не освобождал.

Видимо, работал я неплохо, и в очередной раз «показался» начальству, если через несколько месяцев в том же двадцать первом году меня выдвинули в начальники Следственно-оперативной части, а вскоре продвинули ещё дальше: в заместители Председателя АзЧК. Тогда же… ну, чуть позже, уже в двадцать втором, состоялась одна из самых значительных встреч в моей жизни: с Лениным.

За свои пятьдесят четыре я встретил великое множество «сильных мира сего», но ту встречу не забуду никогда. И не только потому, что это был Ленин. И не только потому, что мало кто из ныне живущих может похвастаться личной встречей с Лениным. Дело в том, что сам факт этой встречи не только укрепил мои позиции перед лицом многочисленных — куда от них денешься?! — недоброжелателей, но и обеспечил мне дальнейший служебный рост. Конечно, не один обеспечил, а в совокупности с личными достоинствами. Ленин никого не спонсировал «за красивые глазки». Этот человек продвигал только людей дела, и лишь тех из них, кому он мог полностью доверять. Хотелось бы верить в том, что я входил в это число. Или хотя бы вошёл на время той встречи.

Как я уже сказал, на тот момент я занимал должность заместителя Председателя АзЧК Багирова. С Мир Джафаром нас связывала не только работа, но и личная дружба. Этот человек умел и работать, и дружить. Уметь дружить — великий дар, и не каждому он даётся. Ещё неизвестно, какой из них больше: уметь работать — или уметь дружить? Разумеется, наша дружба ни в малейшей степени не мешала работе: мы оба — люди слишком принципиальные для того, чтобы мешать службу и дружбу. Так, что — никакого панибратства, и никакого кумовства.

Но, если надо помочь, тут уже один горой за другого. Это я к тому, что в Москве я оказался, в том числе, и благодаря Мир Джафару. Ситуация в Закавказье была чрезвычайно сложной, и Ленин нуждался в объективной информации. Насколько я знаю, в качестве источника такой информации меня ему и рекомендовали. Рекомендация исходила как от моих старых знакомых Кирова, Орджоникидзе и Микояна, так и от моего теперешнего сослуживца Багирова. Думаю, что руку к этому — вместе с языком — приложил и Дзержинский. К тому времени мне приходилось докладывать ему не только письменно, но и устно.

Мнение одного человека — всего лишь мнение. Мнение нескольких — уже довод. Ленин никогда слепо не полагался на мнение одного человека: это был политик из политиков — во всех смыслах. Вот, почему я оказался в Кремле, в кабинете Председателя Совета Народных Комиссаров РСФСР.

Ленин живо интересовался ситуацией в Закавказье, и как мне показалось, я удовлетворил этот интерес. Я ничего не приукрашивал, ничего не смягчал, давал только объективные факты и цифры, и, кажется, именно это Ленину и понравилось. Во всяком случае, когда мы с ним прощались, он протянул мне руку со словами:

— Спасибо, товарищ Берия. Теперь я знаю, к кому мне, в случае необходимости, обращаться за правдой.

Владимир Ильич, разумеется, имел в виду только правду о положении дел в Закавказье, но, всё равно, было приятно. Да, что я говорю: «приятно»?! Не «приятно», а я буквально выпорхнул из кабинета: доверие вождя окрыляло. Таким окрылённым я пропорхнул мимо Горбунова, управделами СНК, который дожидался своей очереди в приёмной.

Предвижу не только кривые ухмылки, но и возмущённые крики: «Не могло этого быть! Даже, если Берия и был в то время в Москве, Владимир Ильич, этот святой человек, не мог позволить себе опуститься до встречи с Берией, «разоблачённым впоследствии как враг народа»! И неважно, что это «впоследствии» — спустя тридцать лет! Да и то — разоблачённым ли?!

Спешу огорчить этих незваных «хранителей чистоты памяти Владимира Ильича»: я побывал у Ленина не инкогнито. Во-первых, есть соответствующая запись в журнале регистрации посетителей. Во-вторых, меня видел Горбунов. Хотя, ладно: Горбунова давно нет в живых, и я не буду ссылаться на него. Сошлюсь на того, кто ещё жив: на Молотова, Вячеслава Михайловича. Молотов был в то время секретарём ЦК, и в тот день я дважды столкнулся с ним в приёмной: когда заходил к Ленину, и когда выходил от него. А когда я находился в кабинете, Молотов сам заходил туда с какой-то бумагой. Я не был ещё лично знаком с Молотовым, но думаю, что его уже просветили о том, кто у Ленина. Во всяком случае, его изучающий взгляд на себе я, безусловно, ощутил. Думаю, что «Вече» не откажется подтвердить этот факт. Хотя бы потому, что ничего «компрометирующего» Ильича в нём нет.

Кстати, в тот день я ещё побывал на докладе у Дзержинского. Феликс Эдмундович ценил объективную информацию не меньше Владимира Ильича. А я шёл к нему не только с информацией о положении дел, но и с отчётом о них. Дзержинский был человеком требовательным, и не терпел верхоглядства. Но, поскольку меня не вынесли из его кабинета с сердечным приступом или в полуобморочном состоянии, а я ушёл своими ногами, которыми именно ушёл, а не унёс их, думаю, что докладом он остался доволен. Я, конечно, не ссылаюсь на него, как на свидетеля моей встречи с Лениным, но сам факт показателен: тот же день.

Раз, уж, я заговорил о Дзержинском, то не могу обойти вниманием и такую байку о себе. «Старый мужественный чекист Кедров», узнав о «злодеяниях Берии в ЧК» (это — в двадцать первом-то году?!), подготовил «ордер на арест» «негодяя», и даже завизировал его у Дзержинского. Но потом Феликс Эдмундович уступил домогательствам Кирова и «порвал ордер». Ну, а Киров, разумеется, уступил «домогательствам Берии», который «злоупотребил старым знакомством и добрым отношением к нему Сергея Мироновича».

Есть и второй вариант этой байки. «Ордер» был «выдан» не за «злодеяния» Берии, которые тот ещё не успел совершить по причине малого стажа, а потому, что Кедров постфактум разоблачил его как мусаватистского провокатора — и даже агента.

Ну, что тут можно сказать? Прямо — как у Лопе де Вега: «приукрашая сотней врак одну сомнительную правду». Кое-что в этой байке — правда. И это «кое-что» — действительная попытка «наезда» Кедрова на меня. И «доводы» он выдвигал те самые, что я перечислил выше. Ну, что касается «провокатора — и даже агента», то я уже всё объяснил. Насчёт «злодеяний» всё объяснил второй вариант, которого не было бы, если бы были «злодеяния». Кое-что дополнительно объясняет и тот факт, что, несмотря на все эти «разоблачения», «провокатор и негодяй Берия» уже в двадцать втором году — том самом! — получил боевой орден Красного Знамени.

И получил он — я — его не по записке местного начальства, не «по знакомству», а Указом ВЦИК! Ну, вот такая процедура была установлена для его получения. Нужно было составить представление по всей форме и обязательно на основании… оснований. И «под орден» меня аттестовали не только Багиров, Киров и Орджоникидзе — «дружки-приятели» в редакции Кедрова — но и такие авторитетные для Москвы люди, как Мясников, человек исключительно принципиальный, к которому «за характеристикой не подъедешь»! А в Москве это представление поддержало всё руководство ГПУ: и Дзержинский, и Менжинский, и Уншлихт, и Артузов. Если бы в отношении моей кандидатуры появились хоть малейшие сомнения — видал бы я тот орден!

Что же до Кедрова… Ну, тут просто тяжёлый случай. Товарищ страдал тяжёлой и неизлечимой формой патологической бдительности. Немного осталось в нашей «конторе» тех, кого бы он не «разоблачил». Удивляюсь, как он сам себя ещё не «разоблачил». Скорее всего, лишь по той причине, что не дошла очередь: не всех ещё «охватил работой». Что говорить обо мне, рядовом сотруднике провинциальной ЧК, если от него доставалось членам Коллегии ВЧК в Москве! Сам Феликс Эдмундович побывал объектом критики этого «сверхпринципиального» человека! Казалось, товарищ изнывал не только от избытка принципиальности, сколько от груза воспоминаний о своём начальстве в Особом отделе ВЧК. Специфическая, такая, «принципиальность»: вплоть до высшей меры социальной защиты.

Поэтому не было ничего удивительного в том, что очень скоро этот «ревнитель чистоты и поборник справедливости» вышел с доносом на меня. Конечно же, по молодости лет и за отсутствием оснований для такой критики, я сильно переживал. Да и то: в те времена могли «закритиковать» до смерти, и совсем даже не иносказательно. Хорошо ещё, что народ у нас с пониманием относился к проискам «старого большевика»: воспринимал это как неизбежное зло. Поэтому, когда донос поступил «наверх», меня вызвал к себе Сергей Миронович Киров. Он тогда работал секретарём ЦК Компартии Азербайджана.

— Лаврентий, поздравляю тебя.

Он улыбается — а я таращусь на него, ничего не понимая.

— На тебя поступил донос «от самих товарища» Кедрова. Значит, теперь ты стал настоящим чекистом. А то я уже начал беспокоиться: с чего бы это Кедров обходит тебя вниманием? Не считает за чекиста, что ли? А товарищ всего лишь собирал материал.

Честно говоря, в отличие от Кирова, мне как-то сразу же стало не до смеха.

— И что мне теперь делать? — честно дрогнул я голосом.

— Тебе — ничего, — смеётся Киров. — Делать будем мы с Микояном.

Тут я слегка удивился: с какой это стати Анастас заступается за меня? Уж, с ним-то мы точно не были дружками-приятелями, и совсем не потому, что грузин армянину — как тот гусь свинье.

— Ну, Анастас — тоже потерпевшая сторона, — сразу же догадался Киров. — Наш «старый большевик» разрабатывает и его, и очень активно. Товарищ усердно высеивает зёрна сомнений том, что в восемнадцатом Микоян избежал участи двадцати шести бакинских комиссаров не по воле случая, а благодаря участию палача Фунтикова. А тот якобы альтруистом никогда не был. Как следствие этих совсем не научных изысканий, на зуб Кедрова у Анастаса вырос ещё больший зуб. А поскольку наш принципиальный товарищ не желает угомониться, сейчас этот зуб находится в стадии заточки.

— Понял, — частично соответствовал я своему заявлению. Потому что вопрос «что делать» — не достояние одних лишь русских писателей. — Но, всё-таки, что мне делать? Не могу же я сидеть, сложа руки?

— А мы тебе и не позволим этого делать… в смысле, ничего не делать! — уже перестал улыбаться Киров. — Продолжай работать, а я выезжаю в Москву. Сегодня по прямому проводу я разговаривал с Дзержинским. Наш «правдоискатель» всё допытывается у него, какие меры приняты по его заявлению. Этот «святой человек» жаждет крови. Поэтому я и еду в Москву. А ты не дрейфь: работай, как ни в чём не бывало.

Легко сказать: «работай, как ни в чём не бывало», когда у меня всё из рук валится! Я уже знал, на какие «меры» намекал Кедров. Этому «гуманисту» мало было одного лишь «увольнения от занимаемой должности». Поэтому слова Кирова о жажде крови следовало воспринимать буквально, не заключая их в кавычки. До сего времени «клиенты» «старого большевика» — все без исключения — подвергались аресту и преданию суду военного трибунала. А там приговоры штамповали под копирку, не мучаясь вопросами разнообразия.

Несколько дней я просидел, как на иголках. «Просидел» — это я образно, потому что на нашей работе не засидишься. Только и стоя, и на ходу я чувствовал эти «иголки». Хорошо ещё, что Киров не задержался в Москве, и сразу же по прибытию вызвал меня к себе. И, вот: я ещё появляюсь в дверях — а он уже идёт мне навстречу. Как всегда, широченная улыбка опережает его протянутую руку.

— Будем жить, Лаврентий!

–??? — не мог я отреагировать иначе.

— Пришлось нам на пару с Феликсом Эдмундовичем устроить представление для товарища Кедрова.

–??? — в очередной раз не стал я оригинальничать. А, может, не смог.

Киров немедленно предварил ответ смехом.

— Представляешь: Дзержинский вызывает Кедрова, санкционирует при нём постановление на твой арест — и в этот момент захожу я, и не один захожу, а с текстом и ручательством за тебя нескольких товарищей! Среди них: Мясников, Багиров, Ахундов, Орджоникидзе, ну, и мы с Микояном.

— Как же так, — говорю, — товарищ Дзержинский?! Только что — цитирую «за энергичное и умелое проведение ликвидации Закавказской организации партии социалистов-революционеров начальник Следственно-оперативной части Бакинского губотдела товарищ Берия награждается оружием — револьвером системы „Браунинг“ с надписью»! Подписано: Зампред ГПУ Уншлихт. Ваш заместитель, Феликс Эдмундович! А Азербайджанский Совнарком, уже со своей стороны, наградил Берию золотыми часами с монограммой! И почти тут же после всех этих наград Вы хотите арестовать Берию? Берия — хороший и энергичный чекист. А Мясников, вон, говорит, что Лаврентий — не только способный чекист, но и интеллигент! Как же после всего этого Вы сможете его арестовать?!

Киров хитро прищуривается.

— И всё это я выговариваю будто бы Дзержинскому, а сам всё время смотрю на Кедрова. Вижу: товарищ растерялся, потому что никак не ожидал такого поворота. Быстро передаю бумагу Дзержинскому. Он её «внимательно читает», передаёт Кедрову, а потом «бросает на меня гневный взгляд» — и рвёт на части постановление об аресте. То есть, показывает Кедрову то, как сильно ему не хочется уступать давлению товарищей, но и не уступить он не может. Потому что это, всё-таки — коллектив и коллективное мнение!

— А что Кедров? — оживаю я.

Киров смеётся.

— А что Кедров? Покраснел, побледнел — и к Дзержинскому: «Ну, мы же не можем оставить это без последствий?!». Дзержинский тут же кивает головой: «Успокойтесь, товарищ Кедров: не можем и не оставим! Мы уберём этого Берию из АзЧК… и переведём его в Грузию. Там он у нас не забалует!». На этот раз Кедров остался без реплики: челюсть отвисла.

— Значит — Грузия? — всё же расстраиваюсь я. Да и то: привык уже к Баку, к Азербайджану, к местным товарищам.

— Да, готовься сдавать дела. И не только для того, чтобы успокоить Кедрова. В Грузии — очень сложная обстановка. В любой момент там может возникнуть «революционная ситуация». Твой старый знакомый никак не угомонится.

— Жордания?

— Он. Так, что в Москве принято решение назначить тебя начальником Следственно-оперативной части и Зампредом ЧК Грузии. Такое, значит, «наказание» — через повышение. Ну, как минимум, через параллель.

Поняв, что «приговор окончательный и обжалованию не подлежит», я не стал кочевряжиться, сдал дела, съехал с квартиры — и отправился в Тифлис.