Райские ботинки и Жареная кобра

Александр Староторжский

Жизнь писателя течет медленно, скучно, израненная ежедневными атаками мелких (и крупных!) проблем, к искусству отношения не имеющих. Наоборот! От искусства отталкивающих, заслоняющих… И вдруг какое-то событие так поражает, ужасает, восхищает писателя, что очередной раз повредив его восприимчивую, болезненную нервную систему. Можно сравнивать только с ВОЛШЕБНОЙ вспышкой! Круговорот событий, блестящий и горячий, вдруг успокаивается и приобретает ясную, стройную, живую цепь осмысленных переживаний. Книга содержит нецензурную брань.

Маленький скрипач Миша и фея Носикова

Однажды бабушка сказала Мише странную вещь. Они шли мимо памятника Петру Ильичу Чайковскому у консерватории. Была зима, но солнце из-за облачков светило ярко, и памятник сверкал миллионами льдинок и снежинок, всегда к Новому году его украшавшими.

— Чайковский не умер, — улыбаясь, сказала бабушка. И, поправляя шерстяной платок, ласково посмотрела на Мишу. — То есть сам он, тело его умерло, а душа жива. Она просто раскололась на множество маленьких душ, и поселилась вот в таких маленьких музыкантах, как ты!

Миша оцепенел и стал прислушиваться, что делает сейчас кусочек Чайковского у него в голове. Впрочем, кто знает, где он там, Чайковский? Но скорее всего, в голове. Не в ноге же… Миша прислушался изо всех сил… Но, Чайковский молчал… Бабушка улыбалась. Врёт она, что ли? С ней это случалось. Миша нахмурился и строго спросил:

— А зачем он раскололся? Ему что, делать больше нечего?

— А он затем раскололся, чтобы Музыка продолжалась! Ты думаешь ты сам играешь, а это в тебе Чайковский играет! А в Чайковском — Бог!

Бабушка перекрестилась. Церковь была рядом. Золотой крест горел на солнце. Бабушка указала на него и сказала:

— Вот, всё отсюда идёт! Вся жизнь! И музыка! И искусство всякое! И вообще всё хорошее! — и опять перекрестилась. Трижды. Миша подумал и спросил:

— А Бетховен и Бах? Они тоже раскололись и в детей залезли?

— Тоже! — сказала бабушка. — Но эти поменьше. Они у Чайковского в подчинении.

— А как узнать, кто в кого залез? — спросил Миша, и посмотрел на бабушку внимательно. Врёт? Нет, кажется, не врёт…

Бабушка, растирая себе и Мише щёки, чтобы не обморозились, сказала:

— Я тебя поняла. Вот как узнать. Если маленький музыкант всё время хмурый, серьёзный, сердитый, конфетками не делится… В этом сидит Бетховен… А если мальчишка не знает куда себя девать, орёт и носится без толку, в этом, наверняка, маленький Бах сидит… А если кто смеётся без удержу, и по полу от счастья катается… В того, наверняка, Моцарт заскочил… Ну, пойдём, а то холодно!

— Подожди! А Чайковский где? Ты не сказала! — Миша схватил бабушку за пальто, и не отпускал, пока не скажет. Бабушка поцеловала Мишу (чего он терпеть не мог), и сказала, что Чайковский сидит в таких ласковых и хороших детях, как Миша.

— А в памятнике он сидит? — спросил Миша у бабушки, когда они отошли от консерватории метров на сто.

— Сидит, сидит, — уверенно сказала бабушка. — Ведь все свои дома охраняют. И Чайковский тоже… А то залезет какой-нибудь Оффенбах… Не выгонишь потом…

— А что он там ест? — недоверчиво спросил Миша.

— А что Бог велит, то и ест! — сказала бабушка и они вошли в подъезд своего дома. Поднимаясь в лифте, Миша представлял себе, как маленький, седенький, похожий на мышку Чайковский, сидит в ледяном доме-памятнике, и чутко слушает, не лезет ли к нему разбойник Оффенбах…

На обед бабушка дала Мише варёную курицу с рисом и яблочный пирог, печь который лучше её не умел никто.

— Ох, вкуснота! — подумал Миша, медленно, с наслаждением поедая сочный, хрустящий пирог. — Наверняка, мой Чайковский тоже доволен! А тот, кто в памятнике сидит, завидует! Откусив ещё кусочек, Миша задумался. Мысли пошли волной, тяжёлые, неприятные…

— Когда ему есть? Кроме Оффенбаха есть много всякого народа, который выпер бы Чайковского на мороз, и занял бы его место! Сто процентов! Композиторов поумирало тучи! И разве у всех есть такие красивые домики, как у Чайковского? Нет! Вот они и бродят вокруг, как собачки! Голодные! Они думают, что у Чайковского в памятнике есть яблочный пирог, а у него нет! Что ему Бог даёт? Не знаю! Но такого пирога, как у меня и у моего Чайковского — у него точно нет! Угостить бы его! Но как? Невозможно!

Поняв, как живёт Чайковский в памятнике, Миша очень расстроился. Ну как так? Великий композитор, ну пусть кусочек его, а сидит без пирога! Мало того, что голодный, так его ещё и выгнать хотят из дому всякие Оффенбахи!

Миша обожал музыку Чайковского, даже плакал, когда кто-то её хорошо играл, и ненавидел Оффенбаха. Он представлялся ему злым, коварным клоуном, с ножом за пазухой.

«Но что же делать? Как накормить Чайковского яблочным пирогом и спасти его от злого Оффенбаха!»

Об этом Миша думал целую неделю. Но ничего придумать не мог… Плакал ночами, бил себя кулаком по голове, но ничего не получалось! Мысль не приходила! Чайковский сидел голодный, а Оффенбах делал опасные круги вокруг памятника, хищно посмеиваясь в напомаженные, шпионские усики… «Ничего», — шептал ночью Миша, вытирая кулаком слёзы: «Я помогу тебе, мой дорогой учитель, Пётр Ильич! Лопну, но помогу!»

На одном из своих концертов Миша играл так хорошо, что гость училища, в котором учился Миша, старый, подвижный американец, похожий на боксёра, предложил Мише выступить в США, в знаменитом Карнеги — Холле.

«Я открою вас Америке!! — кричал американец… «Карнеги — Холл рухнет от аплодисментов в вашу честь, молодой Паганини!» — заливался америкашка.

Педагоги училища, где учился Миша, и его одноклассники смотрели на него с завистью и восхищением. Ещё бы! В восемь лет такие успехи! Дядька — американец был страшно знаменитый продюсер, и слов на ветер не бросал. Это знали все. Но Мише было на него наплевать… И на Америку и на знаменитый Карнеги — Холл тоже… Он постоянно думал как ему спасти Петра Ильича… Даже переставал порой есть. Ему было стыдно… Бабушку это очень удивило, и она решила отвести Мишу в театр, чтобы развлечь его как-то…

В театре Мише было противно… Когда артисты просто говорили, он ещё мог их терпеть… Но когда они, вдруг, начинали петь, ему становилось невыносимо. «Ну зачем они поют?» — с тоской думал Миша. «Как гадко, как безголосо, как фальшиво! И ещё как собой довольны! Счастливы просто! Вот дураки! Поют и не понимают, как противно они поют! Радуются! Дураки набитые!»

Миша достал ватку, которую носил с собой для подобных случаев, и заткнул ей уши. Стало хорошо. Миша уже спокойно смотрел на сцену, надеясь, что поющие артисты столкнуться лбами, или кувыркнуться с золотого ящика, с которого они с наслаждением выли… Должно же быть в театре что-то интересное, думал Миша, надеясь, что артистов Бог накажет за такое пение! Но Бог сегодня был снисходителен, и артисты горланили сколько хотели… Не сталкиваясь, и крепко держась на своём, будто бы золотом ящике.

«Уйду!» — подумал Миша и посмотрел на бабушку. Она смотрела на сцену, сияя от счастья. Ей всё нравилось. Даже рот раскрыла от удовольствия. Нет, уйти было нельзя. Жалко было бабушку. И Миша приготовился набраться мужества, и вытерпеть всё это безобразное кривляние до конца. Он положил в рот конфету и стал разглядывать ярко раскрашенный потолок. Там куда-то летели белоснежные лебеди с коронами на изящных головках. А рядом с ними, толстый огромный дядька с чёрной кудрявой бородой, засовывал в карманы своих полосатых шаровар маленьких, бледных детей. Дети были печальны, покорны, и висели в лапах у дядьки, как тряпочки…

«Ну и гадина!» — подумал Миша про дядьку. «Миша!» — громко зашептала бабушка. «Смотри, фея пришла! Сейчас интересно будет!» Миша посмотрел на сцену. Песни прекратились. И среди заколдованных, застывших артистов, медленно бродила красивая стройная девушка… В воздушном, розовом платье, и в красной, островерхой шапочке. Это была фея. Она изящно притрагивалась к артистам блестящей волшебной палочкой, и они плавно улетали куда-то вверх… Навсегда… Безвозвратно…

«Вот это здорово!» — подумал Миша, и стал смотреть сказку дальше.

Но «дальше» было опять скучно. Фея ушла, по дороге, зачем-то превратив какую-то лохматую, толстенькую старушку в тыкву… И на сцену опять выскочили артисты… Какие-то новые. В красных шёлковых рубашках. Они опять противно, визгливо пели, плясали очень некрасиво, коряво… И дрались флейтами… Сказка кончилась.

«Зря время потерял,» — сердито подумал Миша, и они с бабушкой пошли к выходу, в раздевалку… Бабушка помолодела, расцвела… «Какие талантливые артисты!» — говорила бабушка с чувством, и смотрела на Мишу. Хотела, чтобы поддержал. Но Миша сурово молчал. Когда речь шла об искусстве, он лгать не мог. Это был закон.

В раздевалке какая-то группка детей собралась к фее. Они хотели её попросить сделать для них что-то хорошее. Ну что ей стоит? Притронулась к тебе волшебной палочкой, и весёлый Новый год обеспечен! Подарки, подарки, ещё подарки… Лопай до ошаления!

Мишу как иголкой в сердце кольнуло! Вот оно! Он пойдёт с этими ребятами к фее и попросит у неё подарить ему волшебную палочку! И при помощи этой волшебной палочки переправит яблочный пирог маленькому, замёрзшему Чайковскому, сидящему в памятнике! Гениально!

Фея, молодая артистка Вера Носикова, привыкла к таким делегациям. Она быстро постукала детей палочкой по головам, пообещала, что всё у них теперь будет лучше, чем у других… И выставила из гримёрки. Дети, очень довольные, ушли к своим мамам. И только один мальчик остался стоять, видимо ожидая ещё каких-то чудес. «Навязались на мою голову! Небось сейчас попросит, чтобы я ему лично, шоколадку из снега сделала!» — подумала Верочка. Она сердилась. Ей не позвонил артист балета Эдик Мухин, красивый, талантливый и остроумный… Он сегодня плясал-изображал на сцене Большого театра какого-то алхимика…

«У меня горе, а тут мальчишка торчит настырный!» — сердито думала Верочка.

«Ну что тебе?» — натянуто улыбаясь, спросила она у Миши.

«Подарите мне вашу волшебную палочку!» — сказал Миша, и посмотрел на Веру так, что она поняла — этому надо подарить!

«А зачем она тебе?» — спросила Верочка

«Вообще секрет, но вам скажу!» — прошептал Миша. И рассказал про Чайковского.

«Бери, мой дорогой! Бери!» — сразу сказала Верочка… И, отдав палочку Мише, быстро закрыла за ним дверь. Ключ в замке повернула два раза. Дёрнула дверь. Всё было надёжно.

«Н-да!» — сказала Верочка, и стала перебирать в уме фамилии известных детских психиатров. Верочка была доброй девушкой и хотела помочь Мише. Но тут позвонил коварный плясун Эдик, и она мгновенно забыла о странном, сероглазом, худеньком мальчике, который хотел накормить памятник.

Ей нужно было сделать выговор легкомысленному алхимику, и она его сделала. Как всегда колко и неотразимо. Алхимик каялся, умолял простить, и обещал через пять минут быть у входа в театр, где служила Верочка. «Почему через пять, а не через три?» — смеясь, спросила Верочка. Ей хотелось шутить и плакать…

А тем временем Миша и бабушка вышли из театра. Шёл крупный, мокрый снег. Бабушка заспешила домой, но Миша упросил её дойти до памятника Чайковскому. Это было рядом. Бабушка поворчала, но согласилась.

«Спятил ты, Миша, от своего Чайковского!» — сказала бабушка, когда они подошли к памятнику. Миша не ответил. Он быстро подошёл к памятнику, оглянулся, и тихонько сказал: «Здравствуйте, Пётр Ильич! Кушайте яблочный пирог! Теперь он у вас будет всегда!» — и незаметно прикоснулся к памятнику волшебной палочкой.

Ночью Мише приснился удивительный сон. Он сидел в космическом облаке между Землёй и Луной, и ждал чего-то… В руках у него было боевое, лучевое ружьё… Что-то он должен был сделать… Но что?! Ясно что! Из глубины Космоса, мимо облака, в котором притаился Миша, величаво и стремительно летел-плыл колоссальный Чайковский. В руках у него был поджаристый, яркий как солнце яблочный пирог. Следом за Чайковским, на космических мотоциклах неслись расхристанные Оффенбахи и Штраусы! Они хотели отнять пирог у Петра Ильича!

«Не бывать этому!» — грозно крикнул Миша и, прицелившись, ловко всадил в шайку Оффенбахов и Штраусов широкую, страшную струю огня! Бабах! Бандиты и огонь смешались в атомном вихре, и когда он рассеялся, Космос опять был чист и прекрасен!

А Миша проснулся. Рядом с его кроватью стояла серьёзная, сосредоточенная бабушка. В руках у неё была чашка с горячим молоком и мёдом. Оказывается, Миша где-то простудился, и ночью, во сне, сильно кашлял…