Брежнев: «Стальные кулаки в бархатных перчатках». Книга первая

Александр Черенов

«Беспощадный боец со стальными кулаками, хотя и в бархатных перчатках», «Железные кулаки в бархатных перчатках». Это всё – о Брежневе. Леонид Ильич был умным, хитрым и жёстким лидером, настоящим борцом за власть.«Быть Генеральным секретарём ЦК – это не значит благодушно царствовать, это постоянное маневрирование, сложные расчёты, милые улыбки и внезапные удары» (М. Восленский). Настоящий Брежнев – такой. Таким он и побеждает своих куда более образованных и якобы более достойных соперников…

Глава четвёртая

И вновь Брежнев не спешил «раскрываться». Уже освежевали добытого кабана, уже расписали его по кускам всем знакомым: была у Леонида Ильича такая «хлебосольная» привычка — а он всё не начинал разговора «по существу». Николай Викторович с досады «хватил» вторую рюмку — и даже не закусил. Но, даже не закусив, он даже не поморщился: sic!

— Ты сегодня — как встрёпанный воробей. Что случилось, Николай?

Сократив обращение до имени, Брежнев первым сделал шаг навстречу. Это уже было что-то — и Подгорный не только не стал возражать, но и «шагнул» сам.

— Ох, Леонид, и не спрашивай…

И хоть персональные обращения ещё не дошли до уменьшительно-ласкательной формы, «процесс сближения пошёл». И — «семимильными шагами» — пусть и незримо для непосвящённых.

— Никита?

Леонид Ильич был мастером по выходу на суть одним словом: опыт. Мгновенно порозовев лысиной, Подгорный мрачно сверкнул, казалось бы, давно не сверкающим глазом.

— Совсем зарвался Хрущ… С говном бы меня сожрал…

Брежнев усмехнулся. Тонко. Одними глазами, даже не тронув губ.

— Кукуруза?

Лаконизм не изменял Леониду Ильичу, а он — лаконизму.

— И пшеница — тоже…

Николай Викторович также не спешил прибегать к развёрнутым ответам. Чувствовалось, что даже сейчас, по прошествии дней, он остро переживал собственное унижение. Хотя, казалось бы, давно пора и привыкнуть: чай, не впервые. Да и чиновник — такое дело: и барин, и холоп — «в одном наборе». Ни другого образа, ни другого содержания нет — и вряд ли будет.

— Ну, ничего… Коля…

Леонид Ильич последним шагом «перемахнул» расстояние, отделявшее их друг друга.

–… перемелется. С Никиты, что возьмёшь? Хрущ — он и есть Хрущ!

Явно не играя, Николай Викторович горестно махнул венчиком седых волос вокруг лысины.

— Да, знаешь, Лёня…

Наконец, стороны подобрались «к Рубикону»: все формальности на пути «неформального объяснения» были уже устранены.

–… сколько же можно терпеть: надоело. А этому — конца и края не видно. И главное, чем дальше в лес, тем больше дров! И, ладно, если бы он ломал их только из дел — так ведь и до нас уже добрался! И вообще…

Подгорный махнул рукой. Даже в огорчении он мог быть вполне доволен собой: сказал всё, не сказав ничего. И имени «тирана» не упомянул ни разу: обошёлся аллегориями и поговорками.

Леонид Ильич оценил это — пусть и одним лишь уважительным взглядом. Но, тем не менее, постарался тут же «уточнить» позицию собеседника. Потому что закреплять надо даже скромные результаты.

— Ты хочешь сказать, что Хрущ зарвался? Я правильно тебя понял?

Николай Викторович понял, что «переправа через Рубикон» началась. «Оставаться на этом берегу» он уже не мог. Да и не хотел.

— Ты правильно меня понял: зарвался. И его надо призвать к ответу.

Не ограничившись признанием «в костёр», он вдруг прямо взглянул на собеседника. Даже отблески пламени, скакавшие по лицу Брежнева, не смогли задрапировать сосредоточенного взгляда Леонида Ильича: и, отдыхая у костра, он работал. И не только с Подгорным, но и по нему. К чести обоих, ни тот, ни другой не отвели взгляда: sapienti sat. Умному — достаточно.

— Я рад, что мы с тобой поговорили откровенно.

Брежнев с чувством подержался за руку Подгорного: следовало поощрить открытость вчерашнего недруга и соперника.

— И полностью согласен с тобой: Хруща надо призвать к ответу. Пора. Давно уже пора.

— Форма?

Разговор пошёл по нарастающей. И это был уже конкретный разговор. Прав Екклесиаст: «время молчать — и время говорить».

Брежнев двинул плечом. Не в порядке демонстрации уклончивости: иллюстрируя раздумье.

— Пленум. К более точному ответу я пока не готов. Но в одном убеждён твёрдо: вопрос надо будет решать на Пленуме. Только Пленум сможет призвать Хруща к ответу. Только он сможет с него «снять стружку». Но Пленум надо готовить, Коля.

Леонид Ильич «нырнул» в глаза Подгорному. Более того: «залез в них с ногами». Но — странное дело: тот и не сопротивлялся. Напротив: «ещё шире распахнул двери». Не ограничившись взглядом, он утвердительно качнул головой и тем, что на ней осталось.

Оба понимали то, что «осталось за скобками». Поэтому лишняя откровенность не требовалась. Её квалифицированно замещал опыт недавнего прошлого. Шесть лет тому назад большинство Президиума — а в это большинство входили авторитетнейшие люди: Молотов, Маленков, Каганович, Булганин, Ворошилов, Шепилов, Сабуров, Первухин — решило «попросить товарища». Оснований для этого уже тогда было более чем достаточно. Только «непроходимый» тупица мог думать о том, что основным мотивом их намерений было желание «повернуть ход истории вспять».

Все эти люди прекрасно разбирались в диалектике и формальной логике. Уже с точки зрения этих наук подобные суждения выглядят чистейшей нелепицей, ибо история — это однонаправленное движение вперёд. Да и «за пределами диалектики» они руководствовались иными мотивами. Прежде других они разглядели то, что уже подходило под «волюнтаризм и субъективизм». Прежде других они поняли, что методы руководства Хрущёва уже принесли вреда много больше, чем даже методы руководства Сталина. И чтобы вред этот не стал непоправимым, Хруща надо было «снимать».

Но «товарищи антипартийцы» просчитались в оценке ситуации. Их сил для свержения будущего «кукурузовода» было недостаточно. Даже в Президиуме — иначе Хрущ уехал бы с заседания домой пенсионером. А, может, и не домой. Но не смогли. На Президиуме не смогли. Что, уж, тут говорить о ЦК, где большинство «горой стояло» за Хрущёва. Даже не за Хрущёва: за спокойный быт. В большинстве своём революционеры и борцы либо сошли «на нет», либо «вышли в тираж». К власти пришёл обыватель, который хотел работать от девяти до шести, и желательно — с двумя выходными. Единственный человек, кто мог обеспечить ему эту жизнь, был Хрущёв. Недаром же Никита Сергеевич стал автором «крылатых слов»: «Работать надо до шести вечера. А тот, кто засиживается на работе после шести или в выходной — бездельник, который не справляется с работой в рабочее время».

Молотов «сотоварищи» этого не учли или не поняли — и проиграли. И проиграли на Пленуме, который и не думали готовить, понадеявшись на Президиум. Итог: клеймо «антипартийной группы» со всеми «законными приложениями».

Леонид Ильич навсегда запомнил этот урок: побеждать врага — бывшего «лучшего друга» — надо прилюдно, с соблюдением принципов внутрипартийного «демократического централизма». Хотя бы — формально. Но процесс не может и не должен быть пущен на самотёк. Его надо готовить. И не только процесс, но и пленум, и людей. Главное: людей. Потому, что люди — наш главный капитал.

При этих словах, давно уже превращённых в идеологический штамп, Брежнев сейчас не усмехался даже про себя. Как бы ни износились эти слова — а они точно отражали суть проблемы: в конечном итоге всё решает поддержка людей. Своих людей.

— Так что, надо готовить, Коля, — «приговорил» он ладонью по плечу собеседника. — И Пленум, и людей. Возможно, удастся поправить Никиту. Тогда обойдёмся одним внушением. А возможно…

Плечо кандидата в соратники дёрнулось под рукой. Но это не помешало мягкому Леониду Ильичу жёстко закончить:

–… придётся делать выводы… Организационного характера…

Некоторое время Подгорный молчал, переваривая услышанное. Тема не стала для него сюрпризом. Сюрпризом стала прямота и категоричность Брежнева. В их кругу даже та политкорректность, которой задрапировался Леонид Ильич, иначе и не расценивалась. Но, с другой стороны: «всплакнуть в жилетку» можно было и в более комфортабельных условиях.

— На кого мы можем рассчитывать?

Николай Викторович решительно «перемахнул Рубикон»: и так уже «застоялся на берегу». Конкретика перешла в стадию организационных вопросов — а это уже не охотничьи байки у костра.

Брежнев добродушно улыбнулся.

— Ну, на коллег-охотников, разумеется. Нас должны поддержать…

— «Должны»?

В голосе Подгорного беспокойство основательно «прошлось» по надежде. Да и то: неопределённость — в таком деле?!

— Ты, что: ещё ни с кем не разговаривал «по существу»?

— Только намеками.

Леонид Ильич не переменился ни в голосе, ни в лице: олицетворение мужества. Как минимум — уверенности в себе.

— Но ты не беспокойся: поддержка нам обеспечена. С этой стороны сюрпризов не будет.

— Ну, хорошо, если так, — перевёл дух Подгорный.

— Итак, нас должны поддержать…

Подгорный опять непроизвольно дёрнул щекой — и Леонид Ильич под тонкую усмешку поправился:

–… поддержат Воронов, Полянский, Мазуров, Шелест, Андропов, Семичастный.

— А Косыгин? — немедленно озаботился Подгорный.

— Поддержит. Когда узнает, что за нами армия и КГБ — поддержит.

— А армия и КГБ — за нами?

«Отработка» шла уже «по полной программе».

— Ну, если я говорю тебе, что нас поддержит Семичастный — значит, и КГБ — тоже.

Брежнев широко улыбнулся. Его улыбка и спокойствие производили уверенность — и это успокаивающе подействовали на Подгорного. Только сейчас Николай Викторович понял, что Брежнев пришёл к этому разговору не с пустыми и руками, и что он — не первый собеседник Второго секретаря.

— Что же касается армии, то Генштаб нас поддержит однозначно: Бирюзов — наш человек. Ну, а Малиновский…

Леонид Ильич фыркнул под нос.

–… Когда увидит нашу силу, задавать ненужных вопросов не станет. Поэтому мы подключим его на последнем этапе. Так же, как и некоторых других.

— Кого именно?

— Например, Шелепина.

— Ты ему не доверяешь?

Брежнев неопределённо двинул плечом.

— Не то, чтобы не доверяю. Просто…

Он задумался на мгновение, собирая то ли мысли, то ли слова.

–… молод он ещё. Не выдержан. Горяч. «Комсомолец», словом. Может по горячности ляпнуть что-нибудь «не то» и «не там». Пусть Шурик «побудет в резерве». Пока.

— Пожалуй, — согласился Подгорный, и тут же включился в работу. — А снизу?

— Ну, а снизу, за границей…

Брежнев усмехнулся.

–… Президиума ЦК, нас должны поддержать — тут надо ещё поработать — Кулаков, Устинов, Игнатов…

— Кстати, насчёт Игнатова…

Подгорный вновь озаботился лицом.

–… Ты не боишься, что он своей болтовнёй может принести нам больше вреда, чем пользы?

— Нет, не боюсь.

Брежнев даже не стал брать паузу для ответа.

— Хруща о высказываниях Игнатова информируют регулярно. Это — не секрет. Ни тот, ни другой и не скрывают «взаимной симпатии». И она не только взаимна, но и доступна «широким партийным массам». И потом, Никита уверен, что ему бояться «какого-то, там» Игнатова нечего. Он убеждён в том, что Игнатов — всего лишь болтун, а не якобинец.

Взбадривая огонь — а через него и собеседника — Леонид Ильич пошуровал палкой в костре.

— А нам с тобой, Коля, Игнатов очень даже пригодится.

— Надеюсь, ты имеешь в виду не его анекдоты о Хрущёве?

— Нет: его обширные связи на местах. Людей-то к Пленуму надо готовить. Вот ему-то мы и поручим обработку «местных товарищей»! Предлоги — какие угодно: от рабочих поездок для ревизии подготовки к севу или уборочной до «невинных» встреч на отдыхе. Кстати, и болтливость Игнатова нам только на руку: никто и не станет обращать внимания на эти поездки! А на всякий случай я попрошу Семичастного, чтобы он обязал местные управления держаться подальше от Николая Григорьевича.

— Думаю, что проще всего будет поговорить с Игнатовым тебе.

Подгорный с трудом оторвал взгляд от костра. И — не только потому, что был заворожен огнём.

— Не думай, что я сдрейфил. Просто ты — Председатель Президиума Верховного Совета СССР, а он — в такой же должности «на России». Ни у кого эти встречи не вызовут сомнений: начальник вызывает подчинённого — обычное дело. Да и на охоте можно поговорить: Игнатов — заядлый охотник, хоть и не нам чета.

Брежнев кивнул головой.

— Согласен: и поговорить, и с тем, что он — не нам чета.

— А я займусь обкомами и крайкомами, — обрадовался Подгорный. Он никак не ожидал такой покладистости от Брежнева: вопрос-то — деликатный. Политический вопрос. Тут, ведь, как: шаг — вправо, шаг влево — и политический вопрос станет твоим персональным. Уж, Никита постарается. — Обработаю их по той же линии, что ты наметил для Игнатова: подготовка к севу, к уборке, взаимодействие с местными Советами и так далее. Думаю, что Хрущ будет только приветствовать мои поездки по стране. Особенно, если преподнести это в верноподданническом духе: он решит, что я подлизываюсь к нему.

«Чего ему решать, если ты до сих пор только и делал, что подлизывался!» Тоже, понимаешь: секрет Полишинеля!»

Реплика была уже готова соскочить с языка Брежнева, но не следовало травмировать соратника перед боем.

— Годится, Коля. Тогда я на неделе переговорю с Андреем. С Кириленко. Пусть он займётся вплотную Кулаковым.

— Почему им? — удивился Подгорный.

— Ты меня удивляешь!

Под соответствующую усмешку Леонид Ильич вслух удивился удивлению Николая Викторовича.

— Как «почему», Коля? Кулаков «сидит на Ставрополье». А это — Кисловодск, Кавминводы, Маныч — традиционные места отдыха членов ЦК от Северо-Кавказского региона. Где их ещё «наставлять на путь истинный», как не там?

На разъяснения Николай Викторович обижаться не стал: сам напросился. Вместо этого неконструктивного занятия он хохотнул. И то: он не умел «юморить» так, как Брежнев. Но шутку понимал.

— Вот этим и займётся Кулаков. Ты же знаешь, какой он свойский мужик: компанейский, прямой, водку — стаканами, баб — пачками! Верный человек. Он справится. Я в этом не сомневаюсь — и ты не сомневайся.

Леонид Ильич отхлебнул воды из фляжки, и перевёл дух после затянувшегося монолога.

— Ну, а Закавказье возьмёт на себя Васо. Не родился ещё человек, которого не смог бы сагитировать Мжаванадзе! Кого угодно сагитирует — хоть чёрта на исповедь!

— Мжаванадзе…

Подгорный скептически покривил щекой.

— Что, Коля?

— О нём такие слухи ходят… Нечист на руку… Вороват… Жуликов покрывает… Взяточников расплодил…

— Мы его, что: на светский раут зовём?

Брежнев не поскупился на иронию по адресу собеседника. На его месте любой другой полыхнул бы сейчас раздражительностью — а он обошёлся. Как-то умел. Один из немногих — а, может, и вообще один.

— Или выдвигаем его на соискание титула «Самый порядочный человек на свете»?! Нет: он нам нужен для других дел. Да, я согласен с тобой: он — жулик. И — жулик, на котором клейма ставить негде. И это — объективно. Но сейчас его отрицательные черты повлияют на решение наших проблем самым положительным образом.

Брежнев сделал паузу, но лишь для того, чтобы разбавить иронию усмешкой.

— Знаешь, Николай, что однажды сказал президент Рузвельт по адресу одного «жука»: «Сомоса, конечно — сукин сын. Но он — наш сукин сын, и мы его в обиду не дадим!». Так, вот: Васо — сукин сын, но он — наш сукин сын.

— Сдаюсь.

Подгорный шутливо поднял руки вверх.

— То-то же, — удовлетворённо «принял капитуляцию» Брежнев.

Некоторое время оба молчали, невидящими глазами уставившись на огонь. Сейчас можно было: «заслужили, однако». Да и вид пылающего костра, потрескивание угольков, улетающие в чёрное небо искры всегда настраивают на умиротворённый лад, на спокойные раздумья о большом, вечном. В самом процессе сидения у костра есть нечто первобытное. И эту «первобытность» из человека не в силах вытравить никакое развитие цивилизации.

— А Суслов? А Микоян? А Козлов?

Подгорный не выдержал первым: вопросы «практического бытия» для него всегда превалировали над «созерцательным размышлением». Таким, уж, он «политически уродился»: абстракции предпочитал конкретику. И вопросы, которыми он выстрелил в Леонида Ильича, были малыми лишь по формату. За каждым из них стояла большая проблема.

— Суслов…

Брежнев с хрустом переломил ветку и подбросил обломки в костёр.

— Этого уведомим в последний момент. В самый последний момент.

Сделав нажим на прилагательном, он внушительным взглядом «одарил» Николая Викторовича, с напряжением ожидавшего ответа.

— Буквально за минуту до времени «Ч». Очень, уж, трусоват наш Михаил Андреевич. Вот тебе и партизан! Впрочем, если бы он был другим, его давно уже сожрали бы: если не Берия, так уж Никита — точно!

Брежнев потёр заросший подбородок — и щекой выразил неудовольствие самому себе. И хотя здесь его не видел никто, кроме обслуги, Леонид Ильич всё равно оставался требовательным к собственному внешнему виду. Не зря ведь он считался в Политбюро образцом элегантности. В отличие от Хрущёва, который был больше занят собой — политиком, чем собой — человеком. Леониду Ильичу удавалось совмещать и то, и другое — и вне конкуренции.

— Что же касается Микояна…

Задумчивости на лице — как не бывало. Рассмеялись оба: не сговариваясь и одновременно. Явно вспомнили анекдот «в тему»: «Выходит Микоян на улицу — а там дождь. Ему говорят: «Анастас Иванович, как же Вы — без зонта-то?» А он отвечает: «Не беспокойтесь, товарищи: я — между струйками, между струйками!» Этот анекдот лучше всех научных и «околонаучных» трудов характеризовал политическую и человеческую сущность Микояна — ловкого и беспринципного «слуги всех господ», от Ленина и до Брежнева.

–… Он, конечно, будет «до последнего» отираться возле Микиты. Но при этом не сделает ничего, чтобы спасти Хруща или помешать нам. Будет «взывать», будет «апеллировать», но мешать не станет. Анастас Иванович — дядя понятливый.

Подгорный опять прыснул в кулак: ну, вот, не умел он так метко и лаконично, а главное — с юмором, «определять» людей, как это делал Брежнев. Обнёс его Бог талантом по этой части.

— Козлов…

Добродушное улыбчивое лицо Брежнева в мгновение ока утратила всё своё добродушие и всю свою улыбчивость. Неспроста утратило: у Леонида Ильича были все основания для того, чтобы, мягко говоря, не любить Фрола Романовича. Ещё совсем недавно этот властный и жёсткий человек считался единственным преемником Хрущёва на обоих постах. Сам Никита Сергеевич не раз — даже во время официальных встреч с главами зарубежных государств и правительств — «рекомендовал» им непременного участника этих встреч Козлова как своего естественного преемника.

Фрол Козлов действительно был вторым человеком в партии и государстве, а иногда — даже первым. Как первый заместитель Хрущёва в Совете Министров и «Второй» — с шестидесятого года — секретарь ЦК, он сосредоточил в своих руках не просто огромную власть: он сосредоточил в них контроль над всеми ключевыми позициями. Он быстро «прибрал к рукам» Министерство обороны, военно-промышленный комплекс и КГБ.

А ведь у кого в руках сила — «у того „девятка“ на руках»! Держал он себя солидно, не лебезил перед Хрущёвым, хотя не было ни одного случая, когда он возразил благодетелю по какому-то принципиальному вопросу, не говоря уже о том, чтобы отказать в поддержке.

Козлов знал, что многим в Президиуме не нравится его всевластие. Фрол Романович мог без труда «подсидеть» любого из членов и кандидатов в члены Президиума: его влияние на Хрущёва было огромным. Но любимчиков Никиты Сергеевича он, как человек осторожный, избегал трогать. Во всяком случае, открыто. Поэтому Леонид Ильич, как один из фаворитов «Первого», мог чувствовать себя в относительной безопасности. Но только в относительной. И только пока.

Три года Козлов был всесилен. Состояние его — и его безопасности — существенно улучшилось лишь прошедшим летом, когда существенно ухудшилось состояние его здоровья. Постарался очередной паралич после очередного же кровоизлияния в мозг: уж, очень ненасытным на работу был Фрол Романович. Сколько раз его «команда» просила шефа «поберечь себя — для нас» — Козлов отказывался. Может, и правильно делал: уступи он часть своих полномочий тогда — и сегодня не имел бы уже никаких. Потому что «наверху» homo homini — совсем даже не «друг, товарищ и брат». И Леонид Ильич тоже — lupus est. И — один из первых, если не первый.

Но, сколько верёвочки ни виться, а от судьбы не уйдёшь. Так как кровоизлияние оказалось не первым — первое «состоялось» ещё в бытность Козлова вторым секретарём Куйбышевского обкома — на политической карьере Фрола Романовича можно было «ставить крест». А, может, и на человеческой — тоже. В лучшем случае, Козлов мог теперь выйти из больницы… выехав. В инвалидной коляске. Перспективным клиентом «тётеньки с косой». Такому, ему, могли даже посочувствовать. Не сразу, конечно: со временем. После того, как убедились бы, что процесс идёт безостановочно — и в верном направлении: кладбище Новодевичьего монастыря. Хотя ради такого дела не поскупились бы и на Кремлёвскую стену: «мир праху твоему, дорогой Прокофий Осипович!».

Но, если бы и случилось чудо — и Господь, или его Оппонент даровал Козлову возврат трудоспособности, возврата в большую политику даже эти товарищи не смогли бы ему даровать. Потому что политика — удел землян. И здесь указания «сверху» или «снизу» не принимаются в расчёт: что «там» могут понимать в политике?!

Роковой инсульт не был случайным: его вызвал предельно острый разговор с «Первым». И слова «предельно острый» — это ещё самое мягкое определение. Да и разговором это мероприятие было лишь по форме. Содержание даже отдалённо не напоминало его: в чём, в чём — а в этом оба «собеседника» были великие мастера. Всё началось с обмена мнениями. Потом обмен мнениями перешёл в «обмен мнениями друг о друге».

Закончилось же всё традиционно: потоком взаимных угроз. Но, если угрозы Фрола Романовича были только словами, то угрозы Никиты Сергеевича имели реальную перспективу стать делами. В отношении Фрола Романовича: как персональным, так и уголовным. А, чего мелочиться: «коль рубнуть — так, уж, сплеча!»

Произошло это по одной-единственной причине: Козлов «забылся». В какой-то момент он настолько уверовал в свой будущий статус и в то, что Хрущёв без него — «как без рук», что позволил себе критику действий Первого. Особенно резко Фрол Романович «прошёлся» по экономическим экспериментам Никиты Сергеевича.

Но он ошибся: для такого матёрого интригана, как Хрущёв, незаменимых людей не было. И об этом тот прямо — в «звучных» и «понятных» выражениях — «довёл до сведения» бывшего фаворита…

— Думаю, что его можно теперь не опасаться.

Брежнев не пожалел немощного Козлова ни голосом, ни взглядом: и рано, и «свежи раны».

— А то наделал бы дел Фролка. Это тебе не Микоян. Будь он сейчас в Кремле, нам пришлось бы первый удар посвятить ему… и по нему… А вдруг рикошет? Или «угол падения равен углу отражения»? Но всё хорошо, что хорошо кончается…

— Когда начнём?

Даже в момент «выхода на финишную прямую» голос Подгорного дрогнул. Им Николай Викторович выдал всё: и нетерпение, и страх, и неверие, и надежду. В отличие от Леонида Ильича, он ещё не был готов к подвигу, хотя и понимал, что от него уже не отвертеться.

— Ты имеешь в виду работу?

Брежнев покосился на соратника. Тот кивнул головой. А, может, и уронил её: в темноте нюансы были плохо различимы.

— Вчера.

Новых вопросов не последовало: Подгорный был слишком умён для них. Жизнь давно уже научила его не задавать вопросов больше, чем требовалось для понимания.

В Москву оба «заговорщика» вернулись, как и в первый раз, порознь…