Мемуары Люцифера

Александр Черенов

Люцифер («Светоносный»), заклеймённый людьми Сатаной («Противником»), не выдерживает многовековых наветов – и берётся за перо. Он доказательно опровергает расхожие суждения о себе. Он вспоминает историю мироздания, человечества и своё участие в этих процессах. Но – и это главное – Он рассказывает о том, кто такие Бог и Сатана на самом деле.«Мемуары Люцифера» – это «действительно» воспоминания Того, кого нарекли Сатаной: сплав истории, философии, этики, теологии. И никакой проповеди сатанизма…

Глава семнапдцатая

Сделать Бога чем-то вроде дальнего родственника, о котором вспоминают лишь тогда, когда от него можно что-то получить — такой была теперь моя задача. Решить её можно было одним способом: переориентировать человека на другую шкалу ценностей. Показать ему, что загробная жизнь хороша, но земная лучше. Доказать, что такое «совмещение» не только не противоречит сути человека, но и не влияет на характер его отношений с Богом. То есть, наглядно предъявить объекту то, что впоследствии определят словами «Богу — Богово…».

Следовало также убедить человека в том, что текст о невозможности поклонения «двум тельцам сразу: Богу и Мамоне» — «не из той оперы». «Товарищи» должны были уяснить себе, что это наставление толкуется буквально, в контексте исторических реалий, относящихся к далёкому прошлому еврейского народа. А именно: к тому периоду, когда поклонение Яхве и Ваалу, олицетворявшемуся в виде тельца, начало осуждаться жрецами Яхве: уж, очень они хотели заставить соплеменников отказаться от поклонения другим божествам.

Я преуспел в своём начинании: паства осознала, что одно совсем не мешает другому. Да, что, там, паства: даже пастыри вняли — и вместо того, чтобы собирать абстрактные «сокровища» на небе, занялись сбором сокровищ вполне земного происхождения!

Разложение душ шло полным ходом — и Alter был не в силах остановить процесс. Не имел под рукой «противоядия». А всё потому, что человек по природе своей — хищник. Изначально, с первого гена, он был предназначен отнимать чужое и делать его своим, вкусно жрать и сладко пить, стремиться к власти и богатству. Это социум со своими коллективистскими установками навёл на него благородный глянец. В моём понимании: порчу. Я должен был снять этот глянец (порчу) — и вернуть человечка в естественное состояние. Параллельная с этим так называемая вера в Бога меня ничуть не смущала.

Задача, стоявшая передо мной, была предельно ясной: освободить человека от того, чем его наделили общество и «шибко правильные» люди. Для её решения требовалось лишь вернуть «пипл» в исходное состояние. В состояние индивидуума — со всеми вытекающими отсюда последствиями, как для него, так и для всех наслоений социума.

(Вот пишу — и сам собой восхищаюсь! Это же надо так определить! Хоть сейчас — в энциклопедию!.. Хотя, может, это оттуда и есть… Но всё равно — красиво! Я даже не думаю о том, воспринимает ли меня «пипл» читающий. Да и то: в скамейку мне, что ли, превратиться, чтобы стать понятным?)

Я намерен был раздробить общество на единицы, которые уже не были бы ячейками. Из структурных элементов они должны были превратиться в нечто самостоятельное и самодостаточное. В оплот эгоизма.

Мне следовало внушить человеку, что для достижения цели хороши все средства. Даже те, которые «по традиции» считаются «нехорошими». Нужно было изменить критерий оценки проявлений сознания, в том числе и поведенческие установки. Для этого то, что считалось аморальным, следовало представить не просто допустимым: нормой.

«Поразмыслив», я счёл необходимым подключить к работе помощников. Из философов разных эпох. Фактор времени меня не смущал: я ведь охватываю все времена сразу, если кто ещё помнит.

На примете у меня было несколько толковых мужичков, которых можно было «задействовать» в работе. Некоторые из них уже сотрудничали со мной — не подозревая об этом, конечно: уже упоминавшиеся Демокрит, Аристотель и Эпикур. Были и перспективные новички: Аристипп и Антисфен. Достойную компанию им составили толковые подданные Рима — как, например, уже также упоминавшийся Лукреций и пока ещё не упоминавшийся Эпиктет.

Мне нужно было дать «пиплу» философское обоснование «переворота в мозгах». И не от Бога — от человека: от своих доходит быстрее. Избранники не подвели: материала для работы было предостаточно.

Так, Демокрит, один из провозвестников гедонизма (теории наслаждений), заявил о том, что он допускает выбор поведения и ответственность за него лишь постольку, поскольку это поведение соотносится с законами, установленными самим человеком. Он же — первым — определил движущее начало в человеке. В его представлении таковым являлось получение наслаждений и избежание страдания. Более того: Демокрит заявлял, что эти стремления, определяющие все действия человека, заложены в него самой природой. Неплохо. Совсем неплохо.

Другой мыслитель — Аристипп — без всякой помощи с моей стороны пришёл к мысли о том, что счастье — это длительное удовольствие, что только оно является критерием добра и целью жизни. Это заявление, ещё не вполне конкретное, уже подводило философский базис под практику моего преобразования сознания человека.

Развивая Аристиппа, я помог грекам сформировать целое философское течение — эвдемонизм. Согласно учению эвдемонизма, исходным принципом нравственности является счастье. Всё, что ведёт к счастью — нравственно. Я также помог философам понять, что счастье, а, значит, и всё нравственное, заключается исключительно в удовольствии. Как говорится, чем ближе к земле — тем нравственней.

Правда, один из моих подопечных, некто Антисфен, чуть уклонился в сторону от «генеральной линии». Противореча наставляемым мною философам, он вдруг противопоставил счастье наслаждению. Это вносило ненужную сумятицу в мысли — и я тут же подправил «заблудившегося» товарища его молодым коллегой Аристотелем.

Последний — уже в русле «генеральной линии» — утверждал, что в его представлении счастье — это особый случай наслаждения, устойчивое и гармоничное удовольствие. Всё вернулось на стези своя, и понятие счастья вновь обрело земные формы — что и требовалось доказать.

Но я не хочу быть чересчур строгим к Антисфену: и этот «фрайерок сгодился». Антисфен проповедовал счастье, как внутреннюю свободу человека и полную независимость от общества. Он требовал автономии личности, то есть, свободы от общественных и религиозных законов. Правда, совсем «не в цвет» он полагал, что добиться этого можно лишь путём ограничения потребностей. Руководствуясь этими неверными установками, его последователи-киники отвергали чувственные удовольствия и богатство.

Но, заблуждаясь относительно способов и вроде бы противостоя коллегам, Антисфен ударял по обществу с другого фланга. Если они проповедовали богатство и наслаждения, то он проповедовал полный отказ от них. И то, и другое вело к отрыву от общества с его стремлением унифицировать сознание, с его желанием взять каждого индивидуума под свой контроль.

То есть, учение Антисфена по-своему мешало превращению личности в «учётную единицу». Разумеется, становление личности интересовало меня не вследствие «расположения к человеку», но лишь по причине необходимости отрыва его от общества и Бога.

В результате одни больше, чем о Боге, начали думать о преумножении богатства, другим же было наплевать — и на богатство, и на общество. И то, и другое раскалывало монолит общества, а, значит, и монолит сознания. Отсюда не могли не пошатнуться как единство в вере, так и крепость в ней. С чем я и поздравил с трудом уже «косящего под прохожего» Alter-ego.

Крайностям Антисфена дополнительную остроту придали взгляды Эпиктета, римского философа-стоика. Эпиктет провозгласил главным лозунгом своего учения индивидуальную свободу. В его представлении эта свобода являлась величайшим благом, только и делающим человека счастливым.

Этот мыслящий «аскет не напоказ» утверждал, что истинно свободным может быть лишь тот, кто распоряжается тем, что в его власти. К такому «имуществу» он относил лишь мысли и волю. Всё материальное благо — даже тело — Эпиктет не считал исключительной собственностью человека, которой он может распоряжаться по своему усмотрению: ведь и то, и другое легко отнять. Оставалось то, чего отнять нельзя: мысли и воля.

Самое главное, что было в учении Эпиктета: ради достижения духовной независимости следует полностью отречься от общества. Это было именно то, что и требовалось для вырывания человека из массы «не мытьём, так катаньем»! Индивидуум, удалившийся от общества и сосредоточившийся на себе, уже не являлся ни «ячейкой», ни «элементом». Его нельзя было «обобщить» и «охватить». Такой человек был потерян для религиозной обработки — а, значит, потерян и для Alter-ego, как потенциальный источник энергии веры в Бога Единого.

Эпиктет, последовательный во всём, довёл свой аскетизм до предела: он даже имени своего не оставил: ведь «эпиктет» — слово нарицательное, и в переводе с греческого означает «приобретённый кем-то», то есть, «раб». Вот он, образец истинного «ухода в себя»!

Убедившись в том, что оба пути ведут к развалу общества, я отказался от выбора. Пусть будут два варианта: «наслажденческий» и «аскетический» — лишь бы они, каждый по-своему, противодействовали устремлениям Alter-ego.

Перечисляя коллег по работе с сознанием человека, не могу не упомянуть имя Эпикура. Этот высоконравственный человек утверждал, что нравственность — не от бога, а от природного стремления к удовольствию и избежанию страдания. То есть, что она производна от наслаждения и счастья. Мне настолько понравилась эта мысль, что я возвёл слова Эпикура в степень учения и дал ему имя: «автономная этика».

Эпикур и сам не понимал, насколько он был прав. Ведь в Беспредельности Внешнего Порядка ни одно из взаимодействий не может оцениваться с точки зрения морали, нравственности и тому подобной «человечности» — потому, что ничего подобного там не существует и существовать не может.

Вся эта чушь — производное материи, использовавшей свою продукцию: человека и его сознания. Оба они были исковерканы обществом с его стремлением всё охватить, учесть и унифицировать — во благо обществу, но вопреки интересам личности.

Получив исходный материал, я должен был его обобщить, придать форму и пустить в дело: всё-таки, философы — не проповедники. Они ограничивались узким кружком своих учеников, изредка используя возможности публичных выступлений. Полем же моей деятельности было всё человечество с его расколотым сознанием, которое мне предстояло расколоть окончательно до состояния не подлежащих склеиванию осколков.

(Нет, ну, как говорю! Как говорю! Шедевр образности! Жаль только, что приходится хвалить себя самому: дождёшься от вас!)

Для начала следовало определить главные добродетели для вновь формируемого — или деформируемого — сознания человека. Таковыми мне виделись следующие: жажда наживы, индивидуализм, эгоизм и аморализм. В арсенал подходящих для человека средств я включил умело варьируемую жестокость, притворство и лицемерие. Не забыл я и способность побеждать не только силой, но и обманом, дополняя это умением заставить других верить в то, что не отвечает их убеждениям.

Главное, из чего я исходил в своих установках, заключалось в определении частной собственности как общественной сущности человека. Никакого коллективизма! Никакого коммунизма! Прямая выгода! Ведь для навязывания идей нет благодатней среды, чем та, в которой обобществлены средства производства. Неравенство — вот питательная среда для мозгового разнобоя!

И мне следовало насаждать его повсеместно — даже среди тех дикарей, которые вчера ещё не говорили «ни бэ, ни мэ». Уже им следовало понять то, что они имеют право на долю окружающего мира. Каждый из них. И, главное: доля эта не обязательно должна быть равна доле сопещерника. «Divide et impera!» — Разделяй и властвуй!

Я стал активно внушать человечку мысль о том, что предпринимательская деятельность — то есть, труд с целью получения наживы — есть смысл и назначение человеческой жизни. Отныне лишь результаты этой деятельности должны были являться мерилом достоинства личности. Не просто выглядеть таковыми в глазах индивидуумов — быть ими! Быть таковыми на уровне «нравственных установлений общества!»

Главными добродетелями теперь объявлялись честолюбие, индивидуализм и эгоизм частного собственника. Таким образом, согласно моему плану, осуществлялось противопоставление точки зрения индивида обществу. Общество начинало превращаться в нечто побочное по отношению к природе человека — той самой, хищнической, звериной, рваческой, определившей его на роль потребителя вещей и наслаждений.

Отныне социальные проблемы больше не должны были восприниматься индивидуумом как свои личные. На базе признания безусловного приоритета частной собственности производилось тотальное переосмысление морали. Мораль теперь ориентировалась на эгоизм — даже в форме цинизма, представлявшего собой презрительное отношение к былым ценностям.

Я стал культивировать, холить, лелеять и всемерно насаждать эгоизм не только как новую поведенческую установку, но и как новую мораль, единственно нужную человеку. Обе они выражали предпочтение личных интересов интересам общества. «Люби себя — чихай на всех!» — как скажет потом один мультипликационный персонаж.

Разумеется, все эти положения не были плодом одних лишь умозрительных рассуждений. Я уже не раз на страницах этой книги говорил о том, что «человек массы» виден мне насквозь — со всеми своими потрохами и убогими мыслишками. (Это, в том числе — и о вас, уважаемо-неуважаемые читатели). Природа человека не представляет для меня загадки. Порой куда интереснее наблюдать муравьёв или пчёл с абсолютом порядка и гармонии их жизни.

А человечек… Он прост. Он — весь, как на ладони. Он — то же самое животное, что и любое другое. С одним небольшим, но существенным дополнением: он хуже всех них — как по отдельности, так и вместе взятых.

Лишь потому, что свою звериную сущность он хочет прикрыть «фиговыми листками» продуктов сознания, отредактированных так называемым обществом. Это якобы даёт ему больший удельный вес — вследствие чего он и мнит себя «царём природы», в действительности являясь её потребителем и губителем.

Отсюда — вывод: можно пожалеть зверя на четырёх ногах, но жалеть зверя на двух не стоит. Я всегда «держал в уме» эту мысль, работая с человеком и его предрассудками. В конечном итоге, меня нисколько не занимает судьба этих жалких тварей: они для меня — всего лишь расходный материал в этой неожиданной фазе нашего противостояния с Alter-ego.