Слово атамана Арапова

Александр Чиненков, 2020

Новый роман известного уральского писателя открывает волнующие страницы истории Оренбургского края, рассказывающие об освоении вольными казаками земель вдоль реки Сакмары. Упорство, мужество, безудержные порывы и безрассудная храбрость – вот то, что подчас меняет ход истории, оставляя в наследство озадаченным потомкам гордость за своих отважных предков, не щадивших живота ради величия и укрепления России. Главные герои романа – яркая историческая личность, отважный атаман Василий Арапов, и его товарищи: верный есаул Пётр Кочегуров, крёстный Фома Сибиряков, Степан Погодаев, Гурьян Куракин и многие другие. Это полная живописных подробностей история, основанная на достоверных фактах.

Часть вторая

Противостояние

1

Гонец из Хивы предъявил начальнику охраны письмо, скрепленное сургучной печатью и свернутое в трубочку, но в руки не отдал.

— Письмо повелителя! Велено вручить только самому султану Танбалу лично.

Миновав расступившихся воинов, гонец вошел в шатер и, рухнув на колени, уткнулся лицом в мягкий ворс персидского ковра.

Молодой султан трапезничал в кругу приближенных мурз. Женщин в шатре не было, так как им полагалось питаться отдельно. Танбал выглядел мрачным и подавленным. Присутствие приближенных, видимо, не радовало его. Но при виде вошедшего гонца султан несколько оживился. Танбал выпрямился, скользнул взглядом по насторожившимся лицам прекративших вкушать мурз и остановил его на низеньком столе, во главе которого восседал. Затем снисходительно кивнул, и гонец на коленях подполз к столу, обеими руками протягивая письмо. С видимым почтением открепив печать, султан развернул свиток. Внутри первого оказался второй, поменьше. Оба письма были подписаны рукою повелителя Хивы. Прочитав их, Танбал снова свернул письма, положил рядом с собою на подушку и жестом приказал гонцу присаживаться к столу рядом с недовольно переглянувшимися мурзами.

Не ожидавший такой милости гонец с трудом проглотил ком в пересохшем рту и, покосившись на каменные неприветливые лица приближенных султана Танбала, осторожно присел на указанное ему место.

Прерванная было трапеза продолжилась. На столе перед собравшимися появилось белое перетопленное сало барана — его резали ножами на куски — и такое же сало, растопленное в миске на огне, — в него макали вареные бараньи кишки с белым мясистым жиром, которые их нарезали тонкими ломтиками.

Появившиеся в шатре женщины молча разрубили на большие куски ногу лошади. Пока те, что помоложе, возились с мясом, старшая оживила огонь в очаге и подвесила горшок с водою. Когда вода закипела, она побросала куски мяса и, выпроводив своих помощниц, присела у очага. Закипая, вода тихо запела, женщина выудила из горшка темные, слегка обваренные куски и уложила их на широкую доску.

Мужчины встретили дымящееся мясо оживленными возгласами. Они принялись хватать горячие куски руками, вгрызались в них крепкими зубами и быстро ножами отрезали у самого рта кусок за куском.

Султан с плохо скрываемой иронией наблюдал, как ловко орудуют ножами и челюстями его подданные, но сам не следовал их зажигательному примеру, а лишь вяло ковырял кончиком кинжала мясо в тарелке. Его глаза блестели сильнее обычного, но увлеченные едой мурзы не замечали этого.

Хивинский хан категорично требовал изгнать казаков, пришедших с Яика и селящихся на берегах Сакмары. Он требовал их уничтожить и более не выпускать дальше берегов Яика. Повелитель требует собираться в поход. Но Танбал физически еще слаб. Удар казацкой пики минувшим летом значительно повредил легкое, но сердца и печени, к счастью, не задел. Молодость и сила помогли ему выбраться из объятий смерти и встать на ноги. Но держаться в седле…

— Сахиб, — султан Танбал повернул голову к сидевшему по правую руку мурзе, — поход прошел благополучно?

— Эти шайтаны оказались крепче и упорнее, чем мы думали. — Сахиб перестал грызть мясо, осторожно положил его на стол и виновато опустил глаза. — Они убили нескольких наших воинов. Но мы отомстили… мы…

— Ты не привез с собою ни одной головы. — Султан побледнел, и взгляд его сделался тяжелым. — Ты привел только одного пленника, но взамен оставил несколько десятков воинов. И если ты ожидаешь за то награду, то получи ее.

Он стремительно вскочил, выхватил саблю и резким ударом отсек голову Сахибу, которая упала на обеденный стол и, моргая глазами, выкатилась на самую середину. Без кровинки в лице, задыхаясь, Танбал грозно замахнулся окровавленной саблей на мурзу, сидящего слева от него, и, дико вращая глазами, закричал:

— Вот послание эмира! Оно переполнено угроз и проклятий.

Он присел, схватил свиток и взглянул на бумагу, поднеся ее к глазам:

— Повелитель грозит смертью мне и всему моему роду, если мы не выбьем казаков с берегов реки! И вы знаете, что он сдержит свое слово.

— Это правда: в сегодняшних днях наших одна горечь. — Мурза, чудом избежавший смерти от руки разгневанного султана Танбала, встал и, тяжело вздохнув, покачал головой. — Если есть в том нужда, то сруби и мою голову, великий султан, но этим беду не прогонишь. В жизни день сменяет ночь и наоборот. Есть еще сила в руках, на поясах у нас сабли.

— Так что ты мне советуешь, Хаким? — Султан бросил саблю на стол и, успокаиваясь, посмотрел на мурзу.

— Надо исполнять волю эмира, — последовал ответ. — Казаки отчаянны, смелы, но их мало. У нас хватит сил загнать их обратно на Яик или уничтожить. Если мы им позволим заселить берег Сакмары…

— Какую цену нам придется заплатить, ввязавшись в войну с казаками?

— То одному Аллаху известно. — Хаким тяжело вздохнул и развел руками. — Но выбора у нас нет. Если не мы казаков, то эмир нас. Или казаки большим числом заявятся и захватят не только берега сакмарские, но и всю нашу степь.

— Сколько их? — перебив мурзу, спросил Танбал, покосившись на женщин, которые молча догрызали объедки у очага.

— Не знаю. — Хаким еще раз вздохнул и неопределенно пожал плечами. — Одни приплыли по реке, с Яика. Их не более трех десятков. А другие…

Мурза нахмурился, как бы что-то вспоминая, после чего продолжил:

— Тех, с которыми бесславно сражался Сахиб, более сотни.

— Воинов? — округлил глаза Танбал.

— Нет, я считаю женщин и детей вместе с воинами.

— Их женщины и дети тоже воины! — ухмыльнулся султан. — Во время боя они все возьмутся за оружие.

— Тогда нам остается смириться с их соседством.

Хаким очередной раз вздохнул, закатил вверх глаза и развел руками:

— Нам степь — им река, поладим…

— Нет! — Танбал покосился на письма эмира и скрипнул зубами. — Повелитель прав. Закрепившись на реке, казаки на том не успокоятся. Обретя силу, они двинут на степь. Нам не ужиться вместе, а потому готовьтесь к походу!

— С казаками иначе нельзя, — охотно поддержали решение своего молодого повелителя мурзы. — Они понимают только разговор сабель.

— Время похода объявлю завтра, — провожая из шатра приближенных, объявил Танбал. — А сейчас я нуждаюсь в отдыхе!

2

Василий Арапов проснулся с трудом. После вчерашней непривычной работы ломало все тело. Атаман даже не сразу понял, где он. Василий еще не свыкся с переменой в жизни, и казалось ему, что стоит крепко заснуть и вдруг проснуться, все окажется по-старому и он увидит знакомые стены куреня в Яицке, лампадку в углу и пустой стол.

Но глаза привычно увидели тоненькие солнечные лучи, пробивающиеся сквозь плетеные стены шалаша, закрывавшую вход грубую холстину и за порогом шалаша… Да что же это такое? Он быстро поднялся и вышел на воздух. Искрящаяся красота природы очередной раз потрясла его. Все как будто изменилось за минувшую ночь.

Следуя заведенному правилу, атаман пошагал к реке мыться. Было свежо, но Арапов скинул рубаху и ожесточенно обтирался холодной водой, кряхтя от наслаждения.

Нет, ничто не привязывает к месту так сильно, как труд. Можно прожить много месяцев на новом месте и чувствовать себя посторонним. Но достаточно один-два дня поработать, и человек уже сроднился с местом и смотрит кругом как хозяин. Срубленные деревья и пеньки сами по себе неинтересны, но они возбуждают чувство гордости и удовлетворения, если человек знает, что деревья повалены им, что ЕГО топор валил этих исполинов, это ЕГО силушка выкорчевывала из земли пни, это капельки ЕГО пота окропили лес и землю вокруг.

Услышав донесшийся сзади хруст, атаман обернулся и увидел Степаниду Куракину. Молодая женщина умоляюще смотрела на него, а из глаз на бледные щеки выскользнули две крупные слезинки.

— Што, за Гурьяна корить пришла? — Арапов хотел спросить еще что-то, но горло вдруг сдавил спазм, и глазам стало щекотно от набежавших слез.

— Ево ужо не воротишь. — Степанида отрывисто вздохнула, смахнула слезы и устало присела на песок. — Да и корить-то тя за што? Не слепая, зрю, и без того маешься. Да и Гурьян не из тех был, хто за бабью юбку цепляется. Знать, на роду казаку было писано зараз сгинуть в безвестность.

— Пошто хоронишь загодя? — Атаман подошел к Куракиной, сел с ней рядом на песок и, подобрав камушек, с досадой швырнул его в реку. — Как знать… Мож, в полон к степнякам угодил, а мож…

Степанида не ответила, припала к плечу Арапова и горько расплакалась. Беспомощно, как все мужчины перед женскими слезами, атаман моргал глазами, неумело гладил ее руку и…

— Не могли степняки с Гурьяшей сладить. И в полон увесть не могли. Он… он… — Степанида разрыдалась еще горьше и сжала кулаки. — Не по зубам поганцам Гурьяша мой.

— Да будя те… будя! — Арапов замолчал, подыскивая подходящие слова, но не находил их. Он сидел раздраженный, обессиленный внутренней борьбой, смутный…

— Василь, куды ж я теперя? — вдруг прошептала женщина вопрос, на который сам Господь Бог вряд ли смог бы быстро подыскать подходящий ответ.

Арапов думал, думал упорно и тревожно. Он чувствовал, что любое сказанное невпопад слово может вызвать бурную истерику у Степаниды, а потому…

— Хто я теперя? Не вдовица и не молодуха. Я… я…

— Обожди, не убивайся так! Ешо вернется твой Гурьяша. — Атаман сам не верил в то, о чем говорил. Но произносил слова с такой уверенностью, как будто наверняка знал, что Куракин вот-вот объявится в лагере. — Сыскать мы его не можем! Но ежели он у степняков, то…

— Не выбраться ему из полона, — всхлипнув, высказалась Степанида. — Ежели жив ешо, то сгинет на чужбине! Ужо лучше б полег он рядом со Степкою сердешным.

Арапов знал, что ему нужно сказать что-то, чтобы утешить женщину. Его молчание вдруг сделалось тягостным и для себя самого. Но он не мог, не смел говорить слов утешения Степаниде, потому что понимал, что Гурьяна, скорее всего, нет в живых. Он, конечно, мог бы выдумать что-нибудь, но разве имел право лукавить? Какая вера будет к нему после этого?

— Василь, ну скажи хоть што-нибудь? Не сиди сиднем! — Женщина, прижав ладони к горящим щекам, с надеждой и тревогой смотрела на него.

Атаман опустил глаза и, тяжело выдохнув, сказал:

— Я пригляжу за тобой, покудова Гурьян не возвернется. Ежели што… Ну, в общем, коли што надо будет, обращайся ко мне… Ну… Как бы к отцу!

— Мож, и в женки возьмешь? — усмехнулась Степанида.

Арапов испуганно откинулся назад и, едва не задохнувшись, выпалил:

— Нет, нет! Ни в коем разе!

— А пошто так? — с горечью сказала молодая женщина. — Кривая я али рябая?

Положение, в котором вдруг оказался атаман, было незавидным. Он бестолково уставился на Степаниду, которая в ожидании ответа нервно кусала свои красивые полные губы. Затем лицо ее сделалось серым и злым. Она прищурила глаза и вновь сжала кулаки.

По лицу Арапова пробежала судорога. Он отвел взгляд и сказал глухо:

— Ты не злися на меня, Степанида, но эндак я не могу. Што об том люди подумат? А ежели Гурьян явится?

— Нет, не увидим мы Гурьяна боле! Любила я его, Хосподь знат, да вот не судьба. — Казачка говорила тихо, но уверенно. — А ты…

Атаман запнулся. Его лицо побледнело и напряглось. Совершенно неожиданно прозвучали для него слова Степаниды. Он не мигая смотрел на Степаниду, которая повязала платок и не спеша пошагала в сторону лагеря.

Не смея идти за нею следом, Арапов посмотрел на реку и вдруг вспомнил тот страшный вечер, когда он, ожидая возвращения казаков, одиноко бродил по берегу.

Порывистый ветер рвал ворот рубахи, путал волосы, колол глаза. Он внимательно вглядывался в реку и заметил мелькающую черную точку. В том, что это была чья-то голова, сомнений не было. Вот показались и руки, которые вялыми взмахами загребали воду. Замерз бедняга. Но откуда взялся в этих диких местах человек?

Пловец был все ближе. Атаман принялся быстро сбрасывать с себя одежду, желая помочь благополучно добраться до берега. Но спасать никого не пришлось. Несколько взмахов, и обессиленный человек уже у берега и пытается нащупать дно. Вот он идет, попутно вытирая лицо и волосы.

«Руку давай», — едва успел произнести Арапов. Но пловец рухнул на песок и затих. Видимо, на все остальное у него уже не осталось сил.

— Ты живой? — вскрикнул атаман и поспешил перевернуть незнакомца на спину. — Эй, хто-нибудь. Живо огня к реке тащите!

Казаки и казачки быстро собрались на берегу. Когда факел осветил скрюченное на песке тело, Арапов обомлел, узнав в нем есаула Кочегурова.

— Петро! — ошеломленно воскликнул он тогда. И, оттолкнув сгрудившихся казаков, поднял утыканное стрелами тело Кочегурова.

Василий сам перенес есаула в лагерь и уложил у костра. Петр лежал с закрытыми глазами. Из его ран бежали вялые струйки крови. Одна из казачек протянула атаману смоченный водой платок, и он дрожащими руками вытер Кочегурову лоб и щеку, замазанные кровью. Кровь уже едва сочилась. Арапову показалось, что веки есаула дрогнули. Он заботливо смочил их водой и тихо позвал:

— Петро, очнись.

И он очнулся. Огляделся, обрадовался знакомым лицам и, вполне внятно сказав: «Там степняки. Много их…», снова потерял сознание.

Все были уверены, что Кочегуров умрет. Но он выжил. Правда, несколько суток маялся в бреду. Он видел себя в бою, выкрикивал бессвязные фразы, но в себя так и не приходил.

Всем стало ясно, что казаки попали в засаду, приняли бой и…

Чувствуя вину за гибель Степки и Гурьяна, Арапов работал вместе со всеми остервенело, безмолвно. В одиночку поднимал самые тяжелые бревна. А вечером бросал работу и, не притрагиваясь к пище, уходил в лес, где, давая волю чувствам, ломал ветви, рвал и топтал листья, сбивал цветы и злобно выкрикивал:

— Антихристы! Твари подколодны!

Затем он в бессилии садился на землю или подвернувшийся пенек и втайне ото всех плакал горькими слезами, бесконечно обвиняя в случившемся лишь себя.

Мало-помалу боль унималась, и атаман возвращался в лагерь…

Сегодня Арапов был крайне зол, и присутствие молодой женщины бесило его — надо же было ей появиться как раз в минуту его слабости! Дождавшись, когда Степанида исчезнет из видуа он вскочил и побежал на поляну, на которой уже толпились казаки, деловито обсуждая объем предстоящей работы.

— А ну, сдвигайтесь потеснее. Неча скучать. Покудова на трапезу не кликнут, разложим округ стен бревна. — Атаман, подавая пример казакам, грянул шапку оземь и закатал рукава.

— Пошто пялитесь, злыдни? За дело, поспешать следут!

— Куды торопиться-то, батько? — недоуменно спросил Плотников. — До осени ешо далече. Ешо справим избу до белых мух, успется.

— Осень-то далеча, да вот враг, чую, близок. — Арапов взял конец бревна и кивнул на него Плотникову. — А ну подсоби.

Пока женщины готовили еду, казаки разнесли бревна вокруг стен строящейся атамановой избы и, бросая недовольные голодные взгляды в сторону лагеря, нехотя взялись за топоры.

Атаман работал усерднее всех, сбросив с себя промокшую от пота рубаху. Свободные размашистые движения подчеркивали мужественную красоту его крепкого мускулистого тела. Степаниде, украдкой наблюдавшей за ним, было приятно смотреть на него. Василий — самый красивый из всех казаков. Как она не заметила раньше, что он самый красивый? Наверное, Гурьян…

— Эгей, казаки, айда кушать!

Степанида вздрогнула. Громкий окрик Агафьи Рябовой, позвавший мужчин на трапезу, отпугнул мысли о пропавшем муже, и молодая женщина раздраженно ткнула локтем в бок охнувшую от неожиданности казачку:

— Чево горло дерешь? А? Аш чуть сердце из груди не выпорхнуло.

— Ешо че? — Агафья нахмурилась и прижала бок крепкой ладонью. — Пошто бадаешся, теланя ялова? Аль испужалась, лярва?

— Вот ешо. — Сделав вид, что не услышала оскорблений, Степанида поправила платок и отвернулась к костру, краем глаза заметив, что казаки прекратили работу и гуськом потянулись к лагерю.

— Нет, ты мне кажи, пошто энто бадаешся? — Агафья схватила Куракину за плечо и попыталась развернуть ее к себе. — Я те…

Не на шутку разозлившаяся Рябова быстро присела, выхватила из костра пылающую головню и, взмахнув ею, едва не обожгла красивое лицо с ужасом отпрянувшей Степаниды.

— Токо тронь меня ешо, змеюка! Зараз покалечу.

Подоспевшие казаки быстро уняли так и не успевшую разгореться ссору. Отпуская ядовитые шуточки в адрес обеих женщин и довольно похохатывая, они расселись и разобрали миски.

Арапов сел во главе стола, положив на землю топор и широко расставив ноги. Он вытер вспотевший лоб, затем жадно вонзил зубы в огромный кусок мяса, и Степанида заметила красивые, крепкие, чистые зубы. У него были грустные и нежные глаза. У него…

Вновь ощутив ноющую боль в душе, она с трудом заставила себя отвести глаза от атамана и, схватив медный казан, поспешила в сторону реки.

Остановившись у воды, женщина почувствовала, как в лицо ударил свежий ветер. Она обрадовалась ему — он приятно освежал разгоряченное лицо. Степанида заплакала. От избытка горечи и стыда рождались безнадежные и злые слезы. Гурьян был ее любимым мужем. И он погиб. А Василий Арапов был здоров, крепок, красив, и он был рядом. И почему она так скоро начала забывать Гурьяна, который, может быть, и не умер вовсе?

Мысли возникали и сменялись другими, но каждая новая была безжалостнее и горше предыдущей. Слезы катились и быстро высыхали на ветру. Тоска была непереносима. Надо вернуться обратно в лагерь к людям. Она старалась не думать о страшном. Она отгоняла мысль об атамане, но отчетливо сознавала, что любит его. И не просто любит, а боготворит — отчего и страдает. Ее любовь была настолько сильна, что полностью поглощала все мысли о несчастном Гурьяне, который…

Степаниде вдруг безумно захотелось, чтобы Арапов прямо сейчас подошел к ней. Она желала, чтобы он поговорил с ней, посидел рядом. В эту минуту она еще острее любила его. Он был необходим ей как воздух, как сама жизнь.

Услышав шаги, Куракина спешно обернулась и, увидев шагавшего к берегу атамана, выронила из ослабевших рук казан.

Попятившись, она вошла по колени в воду и остановилась. Дальше отступать было некуда. Она подняла лицо — напряженное, открытое. Он протянул руку, а она сама сделала неуверенное движение навстречу ему.

3

На совете было решено — далее ни шагу! Красивое место в междугорье, на которое кулугуры вышли на третий день после переправы через реку, приворожило уставших от лишений людей и вдохнуло в их отчаявшиеся сердца новую надежду.

В целях безопасности лагерь решили расположить прямо на горе, возвышавшейся среди леса и одним боком вплотную подступавшей к реке. Мужики дружно взялись за топоры, лопаты, пилы, и по истечении нескольких дней вершина горы обросла добротными землянками. Теперь они были заняты тем, что обносили лагерь плетнем и на скорую руку мастерили топчаны. Среди всех особым рвением выделялся Никифор. Он никогда ничего не строил, не плел плетней и не ладил топчанов, но, как оказалось, хитрости в этом деле никакой не было. Зато вот желания хоть отбавляй. Все складывалось именно так, как ему мечталось — из ничего сделать все. От начала до конца своими руками он соорудил уютную землянку. Для себя и Нюры. Он порвал с прошлым раз и навсегда, принял кулугурскую веру и собирался жениться на девушке, которая, как он думал, вряд ли решится ответить ему отказом на благопристойное предложение.

Никифор старался лишний раз не показываться на глаза Нюре, которая временно проживала в семье Гавриила, заботливо опекаемая его суровой женой. Свободные минуты, которые изредка выпадали на долю переселенцев, он предпочитал проводить в обществе старца, терпеливо вводившего его в веру. Вот и сегодня, после вечерней молитвы, он присел рядом с Гавриилом и, нахмурившись, посмотрел на его жену Марью, которая расположилась по другую сторону костра.

Марья была бледна. Бросалась в глаза серая прядь — чуть повыше лба, у самого пробора. Еще не старая женщина, она одевалась по-старушечьи и ходила, устало сутулясь. Никифору даже стало немного жаль ее, и он перевел взгляд на сидевшую рядом с Марьей Нюру.

— Хосподь всемогущ и всеведущ, мы же — его рабы — не должны роптать. — Гавриил дал ответ кому-то из мужиков, вопроса которого казак не расслышал, будучи увлеченным созерцанием грустно смотрящей на огонь Нюры. — Да будет с нами благословенье Бога, даровавшего энтот райский уголок! — Старец набожно перекрестился и принял у подошедшей женщины миску с пищей, после чего поднял лицо к ночному небу и вдохновенно продолжил: — Теперя не скитальцы мы. Хосподи, как сее отрадно!

— Дошли-таки! — поддержал его сын, сидевший на бревне по правую руку отца.

— Вот бы ешо место сее нас не отвергло. — Никифор вздохнул и набожно перекрестился двумя пальцами. — У нас в Яицке сказывали, что быват…

Он поймал удивленный упрекающий взгляд Нюры, осекся и замолчал.

— Што быват? — повернувшись, спросил Гавриил, которого, видимо, заинтриговали оброненные казаком слова.

— Быват, што место не принимат, — отведя глаза от девушки, нехотя ответил Никифор. — Ежели здеся кады како зло сотворилось, место проклятьем и злом обростат.

— Нет беды в сем. — Старец усмехнулся и вложил миску в руки сына, так и не притронувшись к похлебке. — Место освятили, а бесов, коли што, без напрягов изгоним. Молитвы и хрест животворящий не по силам нечисти. Обустроимся, хозяйством обзаведемся и жить будем в мире и согласии.

— Энто ешо бабка надвое казала. — Никифор передал свою миску стоявшему рядом пареньку и сказал: — Аль про степняков позабыли? Не можно так. Думате, дадут оне нам здеся покоем наслаждаться?

Гавриил раздумывал несколько минут, после чего со вздохом ответил:

— Учиться будем с соседями ладить. Крепостицу сладим, чем понять дадим басурманам о силе своей. А степняк силушку-то разумет, боится и уважат!

— Не так уж оне ее пужатся, — ухмыльнулся Никифор. — Их много, во много больше нашего, и им про то ведомо. Я хорошо знаю степняков и ведаю, што пока оне нас не изведут, не успокоятся.

— Но слово Хоспода нашего…

— Для басурман Аллах Хосподь, — перебив старца, зло высказался казак. — А книга священна Кораном зовется. Хто Аллаху ихнему челом не бьет, тот, значится, враг мусульманский.

— Нам с Аллахом ихнем делить неча, а сунутся коли… — Гавриил сжал свои огромные кулаки и угрожающе потряс ими над головой. — Мы тож не лыком шиты, однако. И Хоспода чтим, и оружием владем!

Привлеченные громкими выкриками своего вождя кулугуры плотным кольцом окружили сидевших возле костра. Они верили Гавриилу, а потому любили слушать его. А вдохновленный старец скрестил на груди руки и продолжил свою речь, которая все больше принимала очертания очередной проповеди.

— Вспомните, чады, как долго добирались мы до мест сех благостных? О, мы сделали дюже правильное и богоугодное дело в жизни своей, ратуйте посему! Минует время сее, и все те, хто не поверил слову моему и остался на Исети, будут зараз завистью черной исходить. Вы-то знате, што энто за река? Нет, вы не знате. Куды вам, сердешным, о Сакмаре ведать?.. Энто место указано нам перстом Божьим, во как! И вскорости все будут баить повсемесно о том, как о чуде великом! Мы… мы ешо… — Вопреки ожиданиям, он утерял нить своей пламенной речи и не находил больше слов.

— Мы ешо свое государство возведем здеся, — не к месту брякнул, ухмыльнувшись, Тимоха, но Марья бесцеремонно пнула сына и сделала такие страшные глаза, что он смолк и опустил голову.

Никифор украдкой поглядывал на задумчивые лица кулугуров и скупо улыбался. На его озабоченном, прорезанном морщинами лице улыбка была не совсем уместна, но и неожиданно светла.

Он знал, что делать. Время, когда он спотыкался, злился, искал причины неудач, выяснял, прощупывал людей, ошибался в некоторых, снова прощупывал и открывал в них новые стороны — это время миновало недаром. Он многое для себя усвоил. Он был придирчив к себе, он знал, что очень помог приютившей их общине. Но тревога, не покидавшая казака последние недели, исходила с другой стороны — его тревожила неясность в отношениях с Нюрой и не нравилось место, выбранное для поселения Гавриилом.

Никифору трудно было разобраться, в чем дело. Не хватало времени, чтобы хорошо подумать над ситуацией, в которой он оказался благодаря собственной глупости или козням сатаны. Ладно хоть выручало чутье бывалого казака.

Казак понимал, что основная беда кулугуров — слепая вера в Гавриила. Старец руководил ими жестко и трудился наравне со всеми как будто самоотверженно, но все как-то не так, как надо бы. Вычурно, не по-людски. Никифор верил, что только благодаря исключительно удаче или поддержке Бога жалкая кучка переселенцев-кулугуров все еще не захвачена степняками. Казак не понимал воодушевления Гавриила. Степняки вот-вот должны заявиться с большим войском, и неизвестно, смогут ли выстоять поселенцы за своими жалкими укрытиями. Никифору очень тяжело было думать о предстоящих испытаниях. Но, как сильный человек, он твердо решил, что надо делать, и в предстоящей борьбе с кочевниками отводил для себя особую роль.

— Ров копать надоть округ горы, — прервав молчание, обратился он к Гавриилу, который сидел, уставившись на тлевшие угли костра.

— Энто ешо для че? — перевел полный недоумения взгляд на него старец.

— А штоб степняк зараз подкрасться не смог. — Никифор потянулся и, увидев, что Гавриил так ничего и не понял, продолжил: — Кочевник шибко воду не любит. Ров ему будет преградой.

— Ты не веришь в наши силы? — округлил глаза старец. — Ты не веришь в силы избранников Божьих?

— Тута суть не в вере, а в мозгах! — Никифор вгорячах рубанул рукою, как саблей, воздух, но тотчас спохватился.

Лицо Гавриила изменилось и посуровело.

— Пошто богохульствуешь прилюдно? — справившись с собою, холодно спросил он у казака. — Христос укажет ров копати — выкопам. Не укажет…

Никифор уже жалел о преждевременном выпаде. Он стал совершенно спокоен. Выдержка, хладнокровие — вот что важно при разговорах с властолюбивым стариком, у которого, видимо, начинал мутиться рассудок. Он решил промолчать сегодня, но возобновить разговор при более подходящем случае.

Их взгляды снова скрестились. Гавриил помедлил, потом как-то зло и неприязненно рассмеялся:

— Обговорим сее апосля утренней молитвы. Сон ублажит наши мысли, греховные отвергнет, а здравые укрепит.

Никифор встал, круто повернулся и ушел к себе в землянку. Усталость, страшная усталость охватила его. Он свалился на устланный свежей душистой травой топчан и сразу провалился в пустоту тяжелого мертвого сна.

4

К востоку от Сакмары простиралась цветущая равнина, покрытая удивительно яркими полевыми цветами — иссиня-желтыми одуванчиками, сине-фиолетовыми колокольчиками, красными маками.

Конь султана Танбала шел не торопясь; всадник не отводил взгляда от видневшегося вдалеке леса вдоль берега Сакмары-реки и чувствовал, как легко ступают копыта коня по высокой траве. Красота лета ласкала взор и душу, но сердце не успокаивалось, продолжая трудный спор о выборе численности войска, с которым Танбал собирался двинуться на берег Сакмары, и дне похода.

Султан и сопровождавшие его мурзы поднялись на косогор. Отсюда местность хорошо просматривалась. Он вспомнил про жесткое требование повелителя и его угрозу, которая вонзилась в сердце острым шипом.

А еще Танбалу вспомнилось беззаботное утро из прошедшего детства, когда он с ровесниками скакал на подаренном отцом коне. Было ведь это, было — он всецело предавался скачкам и сладким мечтам! Похоже, прошло с тех пор уже очень много лет…

До появления гонца из Хивы его жизнь была чиста, как солнечное небо. Повелитель требовал немедленной расправы над осмелившимися селиться на берегах Сакмары казаками и был похож на грозовую тучу, что закрывала султану солнце.

Спустившись с косогора на равнину, он ослабил поводья и ударил коня камчой. Тот поскакал скоро и яростно, а ветер ударил Танбала в грудь, отчего он почувствовал приступ острой боли и зажмурил глаза. Рана все еще давала о себе знать, но молодой повелитель старался не думать о ней.

Солнце клонилось к закату. Танбал вновь почувствовал себя неуютно и пришпорил коня. От голода, боли в груди и усталости кружилась голова. Казалось, что его крутит, сбивает с прямого направления какой-то недобрый демон. Вскоре они возвратились домой.

Осадив коня возле своего шатра, Танбал позволил мурзам помочь ему выбраться из седла и встать на ноги. Погладив пристегнутый к поясу багдадский меч с золотой ручкой — подарок отца, внимательно посмотрел на столпившихся подданных, терпеливо дожидавшихся его слова.

— У нас малы́ запасы мяса, их не хватит до конца похода, пока не разгромим казаков. — Султан выразительно посмотрел на одного из мурз, и тот понимающе кивнул. — Поход начнем, когда вернется Касымбек со своими воинами. — Танбал взглянул на Хакима.

— Он вернется со дня на день, — поспешил тот с ответом. — Я уже отправил к вашему брату гонца.

— Пока Касымбек в пути, увеличить запасы пищи и усилить подготовку воинов в искусстве владения оружием.

Отдав распоряжения, Танбал собрался было войти в шатер, чтобы предаться приему пищи и отдыху, но его остановил тщедушный мурза Тахир:

— О повелитель! Не изволишь ли взглянуть на невольников, которых мы готовим к отправке в Хиву?

— Я уже их видел, — недовольно поморщился Танбал и повернулся к шатру.

— Ты видел не всех, о повелитель, — вновь удержал его на месте вкрадчивым голосом матерого придворного хитрый мурза. — Ты не видел того, кого привел из похода Сахиб, пошли Аллах мир душе его!

Обернувшись, заинтересованный султан немного помолчал, потом спросил:

— Наверное, чем-то знаменит этот невольник?

— Нет, — с поклоном возразил мурза.

— Тогда почему ты прилагаешь усилия к тому, чтобы я его увидел?

— Он силен.

— И все?

— Силен необычайно, великий султан! — Тахир смахнул испарину, выступившую от волнения. — Железо в его руках может превратиться в речной песок.

Танбал иронически улыбнулся:

— Берегись, если хоть одно слово, высказанное тобой, окажется лживым.

По знаку Тахира несколько воинов подвели к шатру пленника невероятных размеров, окутанного множеством веревок. Голова его была накрыта колпаком из плотной ткани, могучие руки притянуты к телу, а ноги стянуты веревкой так, что гигант мог лишь делать крохотные шажки. Когда до Танбала осталось несколько метров, один из воинов натянул веревку. Петля, врезавшаяся в шею пленника, заставила его остановиться. Затем другой воин ударом плети постарался заставить гиганта встать перед султаном на колени, но тот в ответ лишь злобно рыкнул и широко расставил ноги, словно готовясь выдержать натиск бури.

— Снимите с него мешок, — распорядился Танбал.

Ему вдруг захотелось рассмотреть лицо этого огромного человека.

Прежде чем исполнить волю правителя, воины взяли пики на изготовку, с опаской приблизились к пленнику, и один из них сдернул с головы гиганта колпак.

Ожидавший увидеть на широких плечах что-то чудовищное, огромное и уродливое, Танбал с легким разочарованием рассмотрел довольно симпатичное лицо молодого человека, которое не смогли обезобразить даже всклокоченная борода и стоявший дыбом волос. А блеснувшие ненавистью глаза показали, что дух пленника отнюдь не сломлен и если подвернется удобный случай…

— Приведите медведя, — не отводя взгляд от пленника, распорядился Танбал. — Хочу посмотреть, что стоит этот раб.

— Упаси Аллах, великий султан! — Тахир упал на колени и воздел кверху руки. — Этот шайтан рвет веревки, как нитки. Он… он убил несколько воинов одними руками, а ударом кулака убил лошадь. Он… его…

— Привести медведя, — даже не взглянув на Тахира, вновь распорядился султан и так посмотрел на мурзу, что тот сразу понял, что если не поторопится, то разделит судьбу обезглавленного Сахиба.

Через несколько минут четверо воинов, гремя цепями, привели к шатру огромного медведя, которого выловили в лесу в начале весны и готовили к отправке в Хиву в подарок повелителю. Медведя отлично кормили, и он выглядел просто ужасающе по сравнению с обыкновенным человеком.

Много слышавший о поединке человека с медведем, но ни разу не видевший столь захватывающего единоборства, Танбал обрадовался посетившей его удачной мысли и не собирался отказываться от интересного зрелища. Он также решил, что достойным подарком будет тот, кто выйдет живым из готовящейся схватки.

Воины быстро образовали круг и развели костры. Пока освобожденный от пут пленник растирал затекшие конечности, с недовольно урчащего медведя сняли цепи и оставили их обоих в огненном кольце. Почувствовавший свободу зверь присел на задние лапы и, вытянув морду, принюхался. Он, казалось, соображал, стоит ли подойти поближе и познакомиться с ожидавшим его противником.

— Ну и громадина! — с уважением в голосе тихо пробормотал султан Танбал.

— О Аллах, ему конец! — прошептал слуга, вынесший из шатра подушки для правителя.

Между тем медведь недовольно рыкнул и, видимо, сообразив, что от него требуется, покачиваясь, двинулся вперед.

Что касается пленника, то, к удивлению Танбала и его свиты, он даже не попытался спрятаться или спастись бегством. Медведь угрожающе приближался, а гигант спокойно дожидался его, лишь переминаясь с ноги на ногу.

— О великий, — поправляя вокруг султана подушки, обратился к нему Тахир. — Отойди подальше, поостерегись зверя!

Но султан лишь усмехнулся и спокойно промолвил:

— Уходи ты. После схватки, если победа достанется даже медведю, у него едва хватит сил до меня добраться!

«На, держи». — Танбал выхватил у стоявшего рядом слуги пику и швырнул ее богатырю, ожидавшему медведя. Но пленник не отреагировал на милость султана и, отшвырнув пику в сторону, приготовился к схватке.

Далее события завертелись хаотично и непредсказуемо. Гигант неожиданно отпрыгнул назад, выхватил у стоявшего ближе всех к нему воина кинжал и твердо шагнул навстречу медведю, пристально глядя зверю в глаза. Тот сердито рычал. Несколько минут пленник вертелся вокруг медведя и вдруг схватил его за горло своими железными пальцами и глубоко вонзил лезвие ему в грудь.

Но смертельно раненный хищник крепко обхватил мощными лапами своего противника. Человек и зверь катались по земле. Трещали сучья, вздымалась пыль, слышалось приглушенное рычание… И вот, наконец, человек победил. Он поднялся на ноги весь исцарапанный, в разорванной одежде и торжествующим взглядом посмотрел на огромное тело поверженного зверя, бьющегося в предсмертных судорогах.

Взгляд султана с видимым одобрением скользнул по могучему телу и серьезному бледному лицу тяжело дышавшего пленника.

— Ты — краса и гордость своего народа, — сказал он. — В твои руки я мог бы смело вверить свою жизнь и судьбу.

В ответ тот не проронил ни слова.

— Я вижу, что ты родом не из здешних мест? — задал полный иронии вопрос Танбал.

— Да, — ответил пленник коротко.

— Ты пришедший с Яика казак?

— Да.

— Сколько вас и для чего пожаловали на Сакмару? — Султан сузил глаза и сжал кулаки в ожидании, как он не сомневался, дерзкого ответа.

Но молодой казак ответил не сразу. Он как бы в раздумье опустил глаза. Наконец, поднял голову, огляделся вокруг и спросил:

— А пошто ты нашим числом интересуешься? Аль удумал што?

Танбал молчал, не сводя пристального взгляда с пленника. Молчали и мурзы. Они не понимали султана. Людей достаточно, чтобы спеленать этого казака арканами, все вооружены и готовы к бою. А гигант, увидев, что ему никто не отвечает, гордо тряхнул головой и твердо заявил:

— Не видать боле вам Сакмары, нехристи! Наша она навсегда теперя. Едва не поперхнувшийся от приступа дикой злобы Танбал все-таки заставил себя подняться, ничем не подчеркнув своего состояния. Он вздохнул, огляделся и, встретив всюду доверчивые, льстивые взгляды мурз и воинов, смотревших на него с угодливыми улыбками, чуть слышно произнес:

— В Хиву его завтра же! Если непослушание в пути будет оказывать, голову с плеч рубить — и на пику! Повелителю и такие подарки по душе приходятся.

5

Густой голубоватый туман медленно поднимался от реки. Черная вода едва заметно поблескивала, отражая бледный свет луны. Недвижно дремлют темные кусты, нависшие над водой. Выше их покоится черная стена леса. Тишина. Ласково и тепло обнимает все живое на Сакмаре темная июльская ночь. Воздух щедро пропитан ароматом отцветающих трав и запоздалых цветов.

Демьян и Гаврила Крыгин осторожно подошли к реке.

— Пошто ночью-то? — недовольно поинтересовался у Крыгина Демьян. — Можно и утром зараз переметы поглядеть.

— Можно-то оно можно, — захрипел простуженно Гаврила. — Но вся лучшая рыба в котел общий подет аль на засолку разом. А мне вота сома аль осетринки хочется, балычка рыбьего поцведать не мешало б.

— Да ты што, нас развя хоть разок хто обносил?

— Не обносили, да вот щуки постные да головли костлявые дюже не по нутру приходятся. Сам же знашь, атаман што получше в котел, а балык на засолку аль копчение.

— Сами ж зимой жрать будем, — все еще сомневался Демьян. — До зимы далече ешо, а мне щас вкушать вкусненько хотса, — зло огрызнулся Крыгин. — Пока в дозоре стоим, сомишку али осетра зараз с перемета снимим. Нихто о том не проведат и не хватится. Откель хто знат, што за ночь на крючок зачыпылось?

— Твоя правда, — вздохнул, соглашаясь нехотя, Демьян. — Ну? Хто в воду из нас лезит?

— Ты, ясно дело! — Гаврила захрипел так старательно, как только мог. — Я ж эвон охрип от простуды. Аль не слышь?

— Слышу, не оглох ешо.

Демьян сбросил с себя одежду и, ухая, вошел в прохладную воду. Осторожно ступая по песчаному дну, казак заметил какое-то темное бревно. Заслышав его шаги, «бревно», вздымая брызги, рвануло вдруг против течения.

«Сом! Попался!» В несколько прыжков, не раздумывая, грудью кинулся казак на желанную добычу. Обхватил руками скользкое холодное тело рыбины. Но сильнейший толчок отбросил его в сторону, свалив с ног в стремительное течение реки.

— Уйдет, как пить дать, сойдет с крюка, бляшечки, — стенал на берегу Гаврила, однако на помощь к Демьяну не спешил.

Сом словно оправдывал его сомнения. Мощно работая хвостом и круто изгибаясь сильным телом, он извергал мощные струи воды, туго натянув шнур перемета, рванул в глубину.

Поняв, что руками такое чудище не удержать, Демьян, фыркая от бессилия и злобы, старался нащупать в воде тетиву перемета. Наконец, обеими руками вцепившись в шнур, казак уже торжествующе потянул добычу к берегу!

В этом была его ошибка. Когда сом потянул перемет, стараясь уйти в глубину, шнур поводка, едва не звеня от напряжения, еще держал, но стоило Демьяну потянуть к берегу, и он не выдержал — лопнул. Сом, облегченно взбурлив хвостом воду, метнулся в спасительную глубину омута.

Но не тут-то было. Чуть ниже перемета, на который попался сом и с которого благополучно сошел, стоял еще один, изготовленный из больших кованых крюков. Перемет был натянут над поверхностью омута возле берега, одним концом привязан за полузатопленную корягу, вторым — за ствол гибкой ветлы.

На глазах Демьяна ствол ивы вдруг скрылся под водой, а коряга сорвалась с места и быстро заскользила в омут. Так и есть: сом случайно зацепился за крюки второго перемета. Подстегнутый азартом казак ухватился за конец шнура, привязанный к ветле. Потянул его на себя и сразу ощутил толчок. Сом действительно попался! Крепко попался!

Теперь нужно было хорошей дубиной помучить сома, заставив его все время плавать, и только после этого, обессиленного, подтащить к берегу и оглушить.

— Гаврила, слышь, подсоби, — стараясь кричать тихо, обратился к Крыгину Демьян.

— Здеся я. А те што надо?

— Дубину приготовь — и сюды, в реку айда.

— Очумел, што ль? — Гаврила явно не спешил с помощью. — Подтяни сюды рыбину, а я ее тута враз оховячу.

— Силов не хватат, Гаврила. Шибко здоров, гад! Ей-ей, не подсобишь щас, он мя в пучину утянет!

Казак задыхался, но боролся изо всех сил и шнур перемета из рук не выпускал. Он тянул сома к берегу, но рыбина не поднималась из глубины.

— Слышь, Гаврила, подсоби, силов не осталось, умаялся я.

— Да не ори ты, бляшечки, зараз всех разбудишь. — Крыгин выругался и нехотя принялся стягивать сапоги.

— Гаврила, слышь, мож, позвать кого — вместе-то ловчее справимся?

— Замолчь, идол. — Крыгин ощетинился и зло сплюнул в воду.

— Тады сома придется на засолку отдать. А што атаману кажем, кады он вызнавать станет, пошто в воду ночью к переметам лазали?

— Гаврила…

— Што Гаврила, мать твою. А ну замолчь, грю. — Крыгин схватил дубину и швырнул ее в реку. — Даржи дубье, бляшечки.

— Ни к чему щас дубина, Гаврила!

Все еще не решаясь выпустить шнур, Демьян взмолился:

— Перемет зачыпылся за што-т, зараза. Ты бы подержал шнур, а я бы зараз мырнул и ослободил бы рыбину.

— Да ты брось шнур, дурень, куды он от ветлины деется? — Крыгин едва справлялся с душившей его злобой, но войти в воду так и не решался.

— Не можно так, без шнура. Мырять-то по шнуру нужно.

— Мыряй, коли хошь.

Гаврила крепко выругался и покосился в сторону спящего лагеря и в сторону леса, где над верхушками деревьев начинала алеть заря. Тем временем Демьян все еще пытался убедить его оказать помощь:

— Гаврила, поглядеть бы што там? За што перемет зачыпылся. Ослободить снасть надо, а уш потом сома вытаскивать.

— Бросай все к чертям собачим и вылазь. — Наступление утра не на шутку встревожило Крыгина, и он, бросая вороватые взгляды на лагерь, принялся спешно натягивать сапоги. — Вылазь, дурень, грю. Эвон скоро ужо народ сбежится, тады нам худо придется.

Едва удержавшись на ногах от рывка, которым сом напомнил засомневавшемуся рыбаку о своем существовании, Демьян оставил без внимания слова Крыгина и, набрав в легкие воздуха, по шнуру опустился на дно.

Действительно, сом попался крепко, но вытащить его было невозможно. Стремительное паводковое течение реки на изгибе омута за много лет вымыло в глинистом берегу промоину, в которой и поселился сом. Убежище получилось идеальное: ни бреднем, ни неводом зацепить его было невозможно. И когда сом попался на второй перемет, он инстинктивно кинулся в спасительное убежище, выдернув второй конец перемета. Крайний крюк зацепился при этом за корни ветлы под водой, вот она-то и не давала вытащить сома из промоины. Несколько раз пришлось казаку нырять в омут, пока он не понял, что мешало вытащить сома из его лежбища.

Достал со дна ракушку, разломил ее и снова полез в омут. В два приема обрезал все свободные поводки и, передохнув, снова взялся за шнур. Но как ни напрягался Демьян, сом из промоины не шел, упершись огромной головой в глину. Разозлившись, казак решил ударить сома острой палкой в голову. Убить рыбину, конечно, шансов не было, зато была возможность заставить сома покинуть промоину. В который раз, измученный неоднократными погружениями, Демьян с отломанной веткой нырнул на дно омута.

В зеленоватой полутьме с трудом усмотрел сомовью голову. Протиснувшись под шнур перемета, прижатого телом сома к выступу глины, и, почти втиснувшись в узкую промоину, он изо всех сил ударил палкой в широкую сомовью голову.

Одно не учел поглощенный азартом казак: в воде удар намного слабее, чем на суше. Острие палки лишь поцарапало тело рыбы и уперлось под жабры. От боли и испуга сом мощным рывком дернулся из промоины, подняв водоворот воды. Демьян тут же был прижат шнуром перемета к выступу промоины. Сом рвался, со всем усилием натягивая и прижимая шнур к глинистому выступу. Стараясь освободиться от прижавшего его шнура, казак напрягся и, охнув, выдохнул остатки воздуха. Барахтаясь, заглотнул воды, грудь сдавило нестерпимой болью, перед глазами поплыли оранжевые круги. Обессилев, Демьян безвольно обвис.

Жизнь, прокатившую в походах и вылазках против степняков бок о бок с есаулом Кочегуровым и атаманом Араповым, казак отдал нелепому случаю без борьбы, без воли.

А наверху над омутом, на спокойной глади воды отражались яркие солнечные лучи, теплый ветерок ласково шевелил зеленую листву тальника.

Гаврила Крыгин сидел на опустевшем берегу. Одежду утонувшего Демьяна он благоразумно бросил в реку, и ее унесло течением. И теперь мучительно выдумывал правдоподобную историю об исчезновении напарника, которую должен рассказать атаману, как только тот проснется и потребует доклада.

Кто-то тронул его за плечо. Вздрогнув, Гаврила поднял голову и увидел строгое лицо Арапова, который, как всегда, проснулся раньше всех и пришел к реке помыться.

Атаман присел около Крыгина на песок:

— Ты пошто у воды отираешься, а не ходишь дозором округ лагеря?

— Да вот Демьяна ишшу, — поспешно солгал Гаврила. — Казал, околя бережка пройдусь и приду, а сам эвон как сквозь землю провалился.

— И давно ль исчез он?

Арапов напрягся, почувствовав что-то неладное, и внимательно посмотрел Крыгину в глаза:

— Ты пошто мне о том сразу не доложил?

— Дык он энто не так давно отлучился, бляшечки. А мож, кабанца встренул? Их вона поди цела стадо в дубняке ночью похрюкивало, а у Демьяна руки чесались по охоте.

Неподдельный испуг, отразившийся на лице Гаврилы, заставил атамана поверить в «искренность» высказанной им легенды. Он встал, несколькими пригоршнями речной воды освежил лицо и, видимо, передумав купаться, пошагал в сторону лагеря.

— Василь Евдокимыч, дык мне што дееть, Демьянку здеся дожидаться? — прокричал ему вслед Крыгин.

— Иды спи, — не оборачиваясь, бросил атаман. — Без тя его сыщем.

* * *

Наступившее утро казаки встретили на корчевке. Работалось тяжело. Пни, мокрые от обильной росы, были неподатливы и скользки. Ругань неслась над лесом. Но иной казак, бросив крепкое словцо, выпрямит заболевшую спину, посмотрит вокруг и затихнет, будто околдованный сказочным видением. Рядом, безмолвный и нежный, стоит сакмарский лес — теплым золотом солнечных лучей осыпаны белые березы, жарким пламенем рдеют клены, сиреневыми листьями поникли ольхи, топорщатся синие ели, а темный мох под ними весь разукрашен пестрыми пятнами. А над всем этим великолепием — небо. Высокое, легкое, в подвижных облаках — то небо, которое не обманывает видимостью свода, а дает ощущение воздушности и бесконечности.

Поискать в лесу Демьяна атаман решил сам. Не следует отвлекать казаков от работы. Уже середина лета, а они мало что успели сделать для постройки крепости. Конечно, для строительства землянок и частокола вокруг поляны время еще было, но остро ощущалась нехватка рук. Сегодня Василий хотел организовать укрепление вокруг атамановой избы, но пришлось искать Демьяна, которого, видишь ли, угораздило за кабанами походить!

Охота на кабана — дело сложное и довольно-таки опасное, потому и интересное. Казаки обычно ватагой охотятся. В камышах или в лесу обходят заросли, ищут следы, выставляют людей на каждом возможном направлении движения кабанов. Обычно по двое — для подстраховки. Кабан хитер. Несмотря на свою мощь, размеры и кажущуюся неуклюжесть, он шустр и поворотлив. Двигается быстро и тихо. Раненый кабан опасен. Но не так, как раненая свинья. Если раненому кабану есть куда отступить, он уйдет. А свинья — та свирепа. Она, как собака, становится, начинает рвать и кусать, грызет прямо.

Конечно, мясо кабана не помешало бы поселенцам — запасы еды заканчивались. Казаки планировали большую охоту, но позже. Пока переметы рыбой выручали. Как только Демьян найдется, придется принародно наказать. А то дисциплина разладится, и начнут казаки своевольничать, от работы отлынивать и тайком бегать то на охоту, то на рыбалку.

Мясо кабанье очень вкусное. Оно легкое и нежирное. А вот мясо лося во многом схоже с говяжьим как по вкусу, так и по питательности. Придется скорее охоту объявить, запасы пополнить и развлеченье казачкам устроить.

Рассуждая таким образом, Арапов дошел до дубняка. Перепаханная вокруг деревьев земля не оставляла сомнений в том, что стадо кабанов действительно пировало здесь минувшей ночью. Но следов Демьяна нигде видно не было. Конечно, не застав кабанов в дубняке, он мог последовать за ними. Охотничий азарт мог возобладать над разумом казака, лишив его осторожности и чувства ответственности.

Арапову хорошо было известно, что такое азарт. А как же! Охотничий азарт отличается от боевого. На своей первой охоте он убил трех кряковых селезней. Вот тогда-то и познакомился с охотничьим азартом. Пока отец не подарил ему ружье и не взял с собою на охоту, Василий про это ничего не ведал. Слышал много, но только и всего. Но подстрелив уток…

Вообще, охотник — это от природы. Либо есть, либо нет. Стоит взять в руки ружье, и словно с ума сходишь. Ждешь охоты так, как в юности свидания с любимой девушкой.

Где-то хрустнула ветка, атаман пристально вглядывался в глухую чащу: может быть, сейчас вон там, в густых зарослях, истекает кровью раненный кабаном Демьян?

Ему было обидно, что никак не может найти казака. Наверное, все будет впереди: и олени будут, и медведи, и кабаны, и даже, наверное, волки… Ведь лес принадлежит теперь не самому себе, а им, казакам, и все его тайны скоро будут открыты.

— Эгей, Демьян? — остановившись, позвал он. — Отзовись, коли слышишь.

Лес ответил ему измененным голосом, издалека, непонятно откуда. Сверху упала ветка.

Прокричала птица — неизвестно какая.

Листья и кора, пропитанные утренней росой, пахли остро, вкусно, необыкновенно, как могут они пахнуть только летом в начале дня. Атаман жадно, до головокружения, вдыхал полной грудью запахи леса.

Поблуждав еще немного, Арапов решил вернуться в лагерь. Если Демьян не вернется к вечеру, то на следующее утро придется искать его всенародно. За такое нарушение ослушнику придется…

Атаман вышел на просеку. Выкорчеванные пни торчали корнями вверх. Просека утыкалась в озеро; под высоким берегом покачивались на воде скатившиеся с очищенной от леса поляны бревна.

Он прошел по просеке и снова вошел в лес. В лагерь решил возвращаться вдоль реки. Любуясь ею, Арапов как будто впервые разглядел, как порывистое течение начисто промыло русло, и сквозь хрустально-прозрачную воду был виден обкатанный гравий. На извилине реки образовался перекат — здесь не глубоко, но не настолько, чтобы можно было перейти вброд всю величественную реку. Стремительное течение Сакмары так и крутит, того и гляди собьет с ног.

Вдоль берега лежали почерневшие коряги, обглоданные водою стволы. Атаман столкнул одну корягу в воду — река подхватила ее, закружила и легко понесла вперед. Но на перекате коряга застряла, и вода побежала дальше, через и вокруг нее, с насмешливым говорком.

Арапов присел и прислонил к деревцу ружье. Где-то неподалеку сонно закуковала кукушка. Однотонное кукование подчеркнуло тишину. Посидев, атаман нехотя поднялся и пошагал к лагерю.

Он шел как следопыт, ко всему внимательный, все подмечая. Арапов думал, прав ли он был, приведя с собою людей на берега Сакмары. Ведь он честно предупреждал: вас ждут большие трудности…

— Василь Евдокимыч?! — Вынырнув из кустов, перед атаманом остановился Степка Вороньежев, крепкий шустрый мальчуган лет десяти, сынишка Нестора и Марфы. — Батько атаман, мы тя по всей округе ишшым. Тама… — Мальчуган замолчал и судорожно проглотил ком слюны.

— Што стряслось? — Арапов схватил Степку за плечи и слегка его встряхнул.

— Тама Нечай Санков с дядькой Данилой Осиповым перемет проверяли.

— И што?

— Дык снять не могли, он за дно зачыпылся.

— Беда в чем? В этом, што ль?

— Да не… — Мальчуган шмыгнул носом и продолжил: — Мырять стали. Батько мой замырнул, перемет ослободил. А кады на берег его вытащили…

— Так што белугу помали? — заглядывая в бегающие глаза Степки, попытался угадать атаман.

— Не-а. Сома, поди, пудов на пять будет! А ешо… — Мальчик облизнул пересохшие губы и разом выпалил: — Демьяна утопшего. Того, который с Кочегуровым вслед за нами на Сакмару приплыл.

6

Степное озеро протянулось через степь у подножия высокого сланцевого холма верстах в двадцати от поселения. Зимой вьюги набивали в камыш сугробы снега; с первыми лучами весеннего солнца талые воды питали озеро.

Мелководное, обильное водоплавающей птицей озеро, окруженное густой осокой и камышами, показалось неожиданно, лишь только кони подняли повозку на сланцевый холм. У Никифора стеснилось дыхание — таким заманчивым показалось оно ему. Рядом с озером, у подножия холма, лепились серые, сложенные из дикого камня укрытия. Хозяева укрытий, киргиз-кайсаки, с табунами овец, лошадей и верблюдов кочевали в глубине степи и вернутся к озеру для охоты только осенью.

Рысью спустились они в долину и в небольшой березовой роще распрягли притомившихся лошадей. Никифора бил охотничий озноб. Он уже предвидел огромное удовольствие от охоты в этом переполненном дичью степном уголке.

Приехавшие с ним кулугуры, отряженные старцем для пополнения запасов общины, собрали кизяк для костра на ночь, сходили с котлом и чайником к роднику и накрыли принесенную воду плетеной из веток ветлы крышкой.

Тем временем солнце уже склонилось к западу, и воздух заметно посвежел, когда, стреножив лошадей, они отпустили их на отдых и кормежку.

— Теперя можно и поохотиться! — дрогнувшим от волнения голосом сказал казак и стал заряжать ружье.

— Слышь, Никифор, обскажи, откель пулять будем? — от имени всех поинтересовался Тимоха Дубов, которого отец Гавриил едва ли не силком отправил на охоту с казаком.

— Пуляй откель хош, — нехотя ответил парню Никифор. — Здеся дичи што грязи в дождь — видимо-невидимо… Можно, не хоронясь, палить без устали и зарядов, поди, все одно не хватит!

— А ково больше шибать — гусей али уток? — поинтересовался Авдей.

— Гусей, вестимо, башка твоя ослячья. — Казак внимательно осмотрел закрытую птицей водную гладь озера. — Гусь — птица умная. Он, вишь ли, не летит туды, где узрет што-то неладное. Он ешо немерено осторожен, значится. Даж караулы быват выставлят, во как!

— Караулы? — Глаза Тимохи расширились и глупо заморгали. — Как энто?

— А так вота. — Никифор ухмыльнулся и решил кое-что рассказать мужикам об охоте на птиц, о которой они, видимо, имели смутное представление. — Вся стая гусиная на поле пасется, а «караульные» стоят, подняв головы, и зрят, откель опасность может подкрасться. А потому, штоб взять гуся, быват приходится не один день провесть в скрадке. Но и энто ешо не значит, што верняк с добычей будешь.

— И как долго сидать приходилось? — поинтересовался Авдей.

— Бывало долго! Хошь гуся добыть — сиди и жди.

— Не шевелясь? — не выдержал обычно молчаливый Семен Гнилин.

— Ну нет! Из укрытий выходили: за продуктами или ешо там зачем. А по большему старались не высовываться.

— Скажи, Никифор, пошто гусь мудр, а курица, эвон, глупа? — обратился к казаку Тимоха, угадав в нем охотника со стажем.

— А што, и скажу. — Распираемый гордостью от собственной значимости казак расправил плечи и пригладил ствол ружья. — Гусь птица мудрая от того, што на свете живет много. Век не век, но половину века точно. За энти годы, значится, он успеват накопить много мудрости житейной! Энту птицу, почитай, на мякине не проведешь. Он знат, где можно сесть и подкормиться при перелете и што где изменилось, значится, с минувшего года. Ежели што учует, подвох какой — все, на то место боля ни в жисть не сядет!

— Во дела. — Семен Гнилин озабоченно почесал пятерней затылок и тяжело вздохнул. — Как же мы таку птицу разумну промышлять бум? Бывало, вот на Исете, как щас вот помню…

— Про Исеть забудь теперя. Здеся иначе все. А гуся мы добудем, помяни мое слово. — Казак решительно вскинул ружье, повел стволом в сторону гогочущего озера и прицелился. — Кады птицы округ не счесть, гуси тож ведут себя необдумано. Седня мы их много пострелям! Главно — ружья заряжать поспешайте.

Выбрав удобную позицию в зарослях камыша, Никифор взял ружье на изготовку и тихо сказал устроившемуся рядом Тимохе:

— Я — по левой, ты — по правой стороне озера. Стрелять сидячих мне не можно. Ты поднимешь их своим выстрелом, а кады оне воспорят, тады и я потешусь! Токо не горячись, мотри. Пуляй прицельно, штоб ни один заряд не пропал задарма.

Охотники затаились и ждали сигнала для начала охоты, которым должен был послужить выстрел Тимохи. Молодой кулугур целился тщательно. Он хотел начать охоту метким выстрелом по огромному гусаку, который медленно плавал рядом в камышах и внимательно поглядывал по сторонам. Видимо, он охранял резвящихся на воде гусынь и их подросшее потомство. Убив гусака, Тимоха должен был быстро перезарядить ружье и палить уже по поднявшимся в небо птицам. Зрелище обещало быть впечатляющим, а потому…

— Цыц! А ну ложися.

Тимоха недоуменно посмотрел на изменившееся лицо казака, глаза которого излучали дьявольские огоньки. Опустив ружье, он послушно присел, после чего тронул смотрящего в сторону озера Никифора и полушепотом спросил:

— Случилось што, а?

— Покудова нет, но может…

Казак вытянул руку, и Тимоха увидел всадников, скачущих во весь опор по другой стороне озера.

— Хто энто? — Голос молодого кулугура от волнения резко осип, но Никифор вопрос расслышал:

— Кыргызы, вот хто. Токо вот не уразумею никак, пошто энто оне раньше срока на охоту пожаловали.

— Думаш, оне птицу промышлять скачут?

— А для че ш ешо. Об том, што мы здеся, им неведомо! А вот охота… Знать, к походу готовятся и запас мяса гондобят!

— Што же дееть? — засуетился Тимоха, испуганно вращая головой. — Посекут оне нас нынче, ей-богу, посекут.

— А ну цыц, стрыган!^[15] Ежели скулить не пересташ, враз хребет перешибу.

— Што дееть? Дееть-то што?

Тимоха словно не слышал грозного предупреждения казака, так как очень испугался. Он был на грани срыва и мог в любой момент выбежать из укрытия и выдать свое местонахождение кочевникам. Что последовало бы за этим, гадать не приходилось. Кочевников раза в два больше, чем кулугуров. Разумнее всего было бы отсидеться в укрытии до того момента, когда степняки ускачут восвояси. Но надежда на то было ничтожно мала: киргизы явно прибыли для охоты и быстро берегов озера не покинут.

Скакавший впереди воин резко взбодрил своего коня. Тот мгновенно вошел в галоп, и тогда воин высвободил ноги из стремян, взял в зубы камчу и, как только его сивый тряхнул гривой, вытянулся, схватился за седло обеими руками и легко вымахнул из него.

Но конь испугался прыжка и шарахнулся в сторону. Всадник буквально повис в воздухе, ноги ударились оземь, но рук не разжал, удержался. Второй воин кинулся к лошади и резко остановил ее. Ноги лихача пробороздили полукруг на земле; яркий тюрбан слетел с головы, но сам он удержался на ногах, выпрямился, а камча все еще была зажата в зубах!

Подоспевший воин спрыгнул с коня, поднял тюрбан и хотел подать его попавшему впросак начальнику. Но тот, видимо, сгорая от стыда или бешенства, даже не взглянул на свой пыльный головной убор. Он молча вскочил на сивого коня, которого воины поймали и подвели к хозяину.

Молодой начальник ударил животное камчой и поскакал к березовой роще, не разбирая дороги. Опасность из предполагаемой вдруг сделалась реальной. Стреноженные кони кулугуров паслись за рощицей, и стоит степняку их увидеть…

Не раздумывая ни минуты, Никифор вскинул ружье и выстрелил. Скакавший к роще всадник перелетел через голову рухнувшего коня и остался лежать на земле.

— Што расселся? А ну пли по нехристям! — Казак схватил Тимоху за ворот рубахи и резко рванул его к себе. — Пли в степняков, грю, гнида. Они тя жалеть ни в жисть не будут!

Бледный, с дрожащей челюстью, с широко раскрытыми глазами, Тимоха представлял собою жалкую картину. Он затравленно смотрел на свирепого казака, а потрескавшиеся губы безотчетно шептали:

— Эвон… эвон…

— А ну пли, кому казал! — На раскрасневшемся лице Никифора были и изумление, и бешенство. Как поднятый на рогатину медведь, он грудью попер на перепуганного паренька. — Пли, грю, аль прямо щас тебя изувечу, пес шелудивый!

— Щас, щас… — Тимоха дрожащими руками вскинул ружье и не целясь выстрелил в сторону озера. Но плотная масса взлетающих птиц нависла непроницаемой стеной над озером, надежно закрыв кочевников от пуль кулугуров и мужиков от стрел степняков.

Как бы то ни было, но создавшуюся ситуацию надо было использовать, и притом немедленно.

— Эй, сиволапые, а ну айда к лошадям! — крикнул громко, как мог, казак и замахал руками, указывая выбегавшим из укрытий кулугурам в сторону рощи.

Схватив за ворот рубахи Тимоху, Никифор побежал к роще. От бессильной ярости у него на глазах выступили слезы.

— Што есть сил драпайте, вислозадые, покуда кыргызцы не отсекли нас от лошадок.

Пользуясь прикрытием взлетевших птиц, Никифор бежал изо всех сил и тянул за собой парализованного страхом парня. Щеки Тимохи покраснели, он трясся. Лоб и лицо покрылись крупными каплями пота, а из глаз градом лились слезы.

— Ешо, ешо шибче бегите, мать вашу! — кричал бежавшим следом кулугурам казак. — Здеся, на чужой стороне, нет нам спасения. Энто кыргыз проклятущих покедова землица!

Достигнув рощи, Никифор с сожалением отметил, что молодого жеребчика Тимохи среди пасущихся лошадей нет. Обняв ствол березы, казак внимательно посмотрел в сторону озера, над водной гладью которого парили встревоженные птицы. Тяжело дышавшие кулугуры присели на корточки и попытались молиться. Но что это блеснуло там, за камышами? Не сабли ли кочевников?

Да, да! Черт бы их побрал! Это как раз они, оправившиеся от неожиданности степняки! Мужики позабыли про молитву и испуганно встрепенулись, но было поздно. Размахивая саблями и дико крича, ринулись кочевники в приютившую кулугуров рощицу.

— А ну пли разом, коли жисть дорога! — Казак обвел мужиков полным дикой злобы взглядом и вскинул ружье. — Хто пулять в кыргыз не будет, прямо щас убью!

Полный решимости взгляд казака и его подрагивающий на курке палец безошибочно дали понять трусившим мужикам, что он не шутит и немедленно исполнит свою угрозу.

Между тем с криками и шумом стремительно приближались нападавшие. Кулугуры попятились в глубь рощицы, дружно отстреливаясь. Они уже вышли на равнину за рощицей, продолжая отчаянно защищаться. Уже скоро у них не осталось ни грамма пороха и свинца, четыре человека погибло от стрел степняков. Чувствуя свое численное превосходство, кочевники, словно стая голодных волков, усилили натиск. Успевший вскочить на своего коня Никифор решил принять бой.

— Тимоху свези отсель живо, — крикнул он Авдею и заодно Семену Гнилину, который, присев, распутывал коня. — Я тута порезвюсь малость и вслед за вами…

Отбросив в сторону бесполезное ружье, он выхватил из ножен саблю:

— Коли што, не поминайте лихом. Башку не срубят — возвернусь!

Бросив вслед увозящим Тимоху Авдею и Семену прощальный взгляд, казак повернул коня в сторону выезжающих из рощи киргиз-кайсаков и, пришпорив его бока, взмахнул грозно саблей:

— Сюды айда, мать вашу. Ей-ей, пожалете, злыдни каянные, што не промыслом занялись, а со мной завязались!

Встретились грудь с грудью, голова с головой, сердце с сердцем, и на белых стволах берез заалели капли крови.

— Мя взять мыслите, заразы? Што ж, берите, ежели смогете!

Дико захохотав, Никифор заколол ближайшего к себе всадника. Вот и второй всадник валится из седла на бок с разрубленным горлом. Казак, оскалившись, рубит врагов, словно обезумевший. Он ранен стрелой в левую руку. Ничего, рубит по-прежнему. Но вот отряд кочевников окружает его. Пришел черед прощаться с жизнью. А разве она стоит того, чтобы с ней прощаться?

Вдруг откуда-то из-за спины раздался выстрел. Атаковавшие его степняки ослабили натиск и завертели головами. Что такое? На секунду расслабился и Никифор, озадаченный не меньше своих противников. Снова выстрел, второй, третий…

Потеряв сразу троих воинов, степняки дрогнули. Завернув коней в рощицу, они вскоре исчезли из вида.

Между тем уже значительно стемнело. Круг луны пока еще медного цвета медленно взбирался на небосклон. Где-то совсем близко завыли волки, видимо, привлеченные к озеру звуками битвы и запахом крови. В мужественную душу Никифора начал закрадываться страх. На лбу выступил холодный пот, губы дрожали, казак озирался по сторонам, как бы ища выхода. Натянув поводья, он заставил коня попятиться, уперся ногами в стремена и…

В это время перед ним как из-под земли вырос всадник. Он более напоминал азиата, нежели воина-христианина. Из-за сгустившихся сумерек и куска материи, скрывавшего нос и подбородок, лица не было видно.

«Да это сам сатана, — заметавшись, думает Никифор, и в сердце его словно впиваются острые когти. — Беги, беги, несчастный! Но куды? Здесь кочевники недалече и смерть, там гибель! Куды?»

Пришпорив коня, казак направился в сторону леса, до которого было не меньше десяти верст. Спасший его демонический всадник поскакал следом. Никифор оборачивается. Вздыхает. «Что это? Сатанинское наваждение?» Ему кажется, что его преследует не кто иной, как загубленный им брат Тимоха. Точнее, его призрак, который специально защитил Никифора от сабель киргизов, чтобы предать страшным мучениям. Лишь верст через пять преследователь отстал и вскоре совсем пропал из виду.

Достигнув леса, казак смахнул пот с лица и облегченно вздохнул: «Нет, выручил его из беды не призрак, а человек! Но кто он? И для чего так безрассудно вступился за него? Если бы незнакомец был призраком, он без труда настиг бы его и…»

То, что могло последовать вслед за «и», заставило Никифора поежиться от нервного озноба. Он на мгновение представил, что спасший его человек все-таки демон.

Но вот незнакомец снова преградил путь казаку. В его руке Никифор видит пистолет. Да, да, пистолет! Свет луны не обманывает! Но кто это, кто? Да неужто все же оживший брат Тимоха или тень его?

Казак вновь задрожал всем телом, лицо стало землистого цвета, посиневшие губы подергивались. Он отчаянно сжимал рукоятку сабли, почему-то не решаясь обрушить ее на голову своего спасителя. Он напрягся, как дикая кошка, и, едва слыша себя, обронил:

— Отчыпысь от меня, слышь?

Человек или призрак отрицательно покачал головой и с дороги не съехал. Тогда Никифор с трудом проглотил ком в горле и заявил:

— Коли человек ты, а не оборотень, дай знать! — Произнося эту фразу, он набожно перекрестился и прерывисто вздохнул: — Но а ежели ты…

— Человек я, не призрак!

Незнакомец убрал за пояс пистолет и поправил шапку. Затем ухмыльнулся и, громко захохотав, перекрестился:

— Теперь веришь, что я не бес, или сомневаешься?

— Теперь верю!

Никифор вновь вздохнул, но облегчения не почувствовал. Человек, напротив, все еще вселял в него непреодолимый ужас. Но огромным усилием воли казак справился с собой и, словно боясь быть услышанным посторонними, тихо сказал:

— Што не демон, верю! Но хто же тады ты такой?

7

Прощай, свобода! Воины добросовестно скрутили пленнику руки крепкими волосяными арканами, усадили в повозку, и невольничий караван двинулся в путь. До Хивы далеко. Много дней и ночей предстояло передвигаться через овраги, пески и горы.

Куракин Гурьян ехал в телеге молча. Его глаза налились кровью, на крупном выразительном лице заходили желваки мускулов, время от времени он с яростью сжимал мощные кулаки, из груди его вырывались тяжелые вздохи, похожие на звериный рык. Осознав всю тяжесть своего положения, казак почувствовал, что сердце его ноет от непривычной тоски; стойкий воин пал духом. Он думал о том, что, может быть, больше никогда не увидит Сакмару, Яицк и жену Степаниду. У него как-то сжалось сердце, и, закрыв глаза, он заметил, как они увлажнились от слез.

Склонив голову на грудь, Гурьян обреченно вздохнул и погрузился в скорбные мысли. Горько и мучительно было сознавать крушение надежд, согревавших кровь в его жилах, одухотворявших его жизнь. Как ужасно было видеть такой жалкий конец его участия в освоении Сакмары в тот момент, когда, казалось, победа была близка, торжество обеспечено! Что значит смерть в сравнении с таким страшным несчастьем, как плен и рабство?

Затем мысли его унеслись к берегам Яика. Они легко витали над крышами родного городка, ему вспомнились беспечные детство и юность, счастливые годы, которые пронеслись, как легкое дуновение ветерка. Неожиданно лицо его, ставшее спокойным и ясным, опять омрачилось: он вспомнил бой у Сакмары, свое пленение и…

Казак пребывал в страшном отчаянии, он рвал бы на себе волосы, если бы руки были свободны. Вперив, как безумный, распахнутые глаза в медленно приближающееся дерево на обочине дороги, он шептал голосом, прерывавшимся от рыданий:

— Хосподи, Владыка, за што? Всему конец. Рабом, рабом, знать, буду влачить энту подлу жисть!..

Итак, полторы тысячи верст по безжизненным пескам преодолел Гурьян в числе десятка таких же, как и он, пленников в сопровождении воинов султана Танбала. Дорога до Хивы была нелегкой, но впавший в состояние прострации казак едва замечал ее тяготы. Ему не хотелось ни есть, ни пить. Да и нужду он справлял лишь тогда, когда воины заставляли делать это во время коротких остановок.

Вот их караван степенно вступил в ворота Хивы, города, являющегося хранителем людских трагедий. На каждой пяди его земли, на камнях и гумнах разыгрывались кровавые драмы. Борьба за право жизни и достояние шла всю историю существования на земле Хивы.

Хива… Уже много лет город этот не испытывал бедствий войны, хивинские ворота открыты, люди могут спокойно въехать в город и выехать из него. Сады по берегам арыков омыты теплой чистой водой. Изобильное плодами, хотя и жаркое лето Хивы, щедрость земли, красота окруженной песками долины и мягкость ветров — все это напоминало райский уголок.

Но у города была и вторая, менее приглядная сторона. Значительную часть своей истории Хива богатела от разбоев на караванных дорогах, на бесплатном труде рабов, свозимых на невольничий рынок со всех уголков света. Проданные в рабство пленники растекались из Хивы по всему Востоку, и найти их было просто невозможно.

Гурьяна и его собратьев по несчастью ожидала именно такая усать. В базарный день они будут проданы пожелавшим их купить азиатам, а там кому как повезет. Кто-то сгинет от непосильной работы, кто-то отойдет в мир иной от болезней, а кто-то и устроится по-человечески, если, конечно, попадет в руки милостивого хозяина, что, кстати, на Востоке случается крайне редко. Но чему быть, того не миновать! Наверное, так в книге судеб записано.

Караван прибыл в город как раз в базарный день. Невольников было много, и потому торговля не обещала быть прибыльной. Продажа рабов уже началась. Белые волосатые тела европейцев резко выделялись среди темных гладких тел восточных невольников.

Киргизы спешно выстроили пленников в ряд, который возглавил Гурьян, как самый рослый и сильный, чтобы привлечь покупателей. Рядом с ним по левую руку поставили казачку Матрену Бабкову. Женщина была стройной и очень красивой, но… Она была беременна, и киргизы не мечтали взять за нее хорошую цену. Прежде чем выставить женщину на продажу, они раздели ее донага. С остальными пленницами поступили так же. Мужчин обнажили лишь до пояса.

Мощное тело Гурьяна мгновенно привлекло к себе покупателей. В основном это были жители Хивы — белые привидения с грязно-желтыми лицами. Они обступили казака и жавшуюся к нему Матрену, испуская резкие восклицания и бросая враждебные взгляды друг на друга.

Видя проявляемый к их «товару» интерес, киргизы стали добрее, и возглавлявший их мурза принялся расхваливать достоинства казака и Матрены Бабковой, представляя их мужем и женою. Их обман проверить, естественно, никто не мог, а на Хивинском невольничьем рынке дорого давали за здоровую русскую семью.

Да, в Хиве многие хотели купить семейную пару рабов-славян, потому что семейные редко решались на побег, особенно если пару отягощали дети. Одну казачку продать было бы трудно, а вот в паре с огромным Гурьяном…

Решительно растолкав толпу, возле казака остановился молодой мужчина, одетый в желтые шелковые шаровары, с кинжалом у пояса и желтым тюрбаном на голове. Он посмотрел на вытянувшиеся лица хивинцев с глубочайшим презрением. Не тратя времени на торги, швырнул на землю туго набитый кошель и кивнул в сторону Гурьяна и Матрены.

Киргизы быстро освободили купленных пленников от веревок и передали мускулистым усатым воинам, стоявшим все это время со скрещенными на груди руками позади сделавшего свой выбор вельможи. Как бы то ни было, но казак обрадовался, что его увели с торгов, потому как посрамления на рынке он получил сполна.

Возле великолепного дворца им приказали остановиться. Вышедший из ворот старик тщательно осмотрел купленную пару: нет ли переломов, вывихов, порока какого или болезни. Затем повел их мимо дворца какими-то площадями и торговыми улицами, где местные жители забрасывали пленников грязью, сухими комьями глины, камнями. Но вскоре их ввели в какие-то ворота, которые сразу же захлопнулись, как только Гурьян и Матрена миновали арку.

Приказав им остановиться, старик куда-то исчез, оставив в тесном дворике лишь двух воинов свирепого вида. Отсутствовал он долго. Казак почувствовал обессиливающую дрожь в коленях и присел на землю. Матрена, подогнув ноги, села напротив. Несчастья, обрушившиеся на этих людей, невольно сблизили их. Женщина закрыла лицо руками и горько зарыдала:

— Хосподи, стыд-то какой. Што ж я руки-то на себя не наложила?

На лице ее отражалась сильная душевная мука, глаза потускнели от слез, веки были красны. Гурьян почувствовал, что в его застывшем сердце что-то дрогнуло — то ли от злорадства, то ли от сострадания. Легким покашливанием он прочистил горло и сказал мягко, почти робко:

— Пошто слезы зазря проливашь? Здеся энтим нико не проймешь.

У Матрены между соболиных бровей прорезалась глубокая морщина.

— Не со зла оне. От обиды. — Женщина шмыгнула раскрасневшимся носом, и ее глаза блеснули, но казак не знал, что тому причина — оскорбленная гордость или вновь набежавшие слезы.

Он с сомнением покачал головой:

— В полон как тя угораздило? Обычно баб кыргызцы токмо в больших набегах добывают.

— А меня вота и Антипа, мужа мово, и без набега басурмане добыли.

В голосе Матрены явственно послышалось такое искреннее огорчение, что сердце Гурьяна сжалось от чужой боли.

— Как энто? Не слыхивал я, штоб оне в поход нынче ходили.

— Да не… Не оне к нам, то мы с Антипом на их сторону ходыли.

Женщина справилась с волнением, тяжело вздохнула и, не дожидаясь вопросов от казака, продолжила:

— Луга виной тому. Оне на кыргыз-кайсацкой стороне — загляденье!

— На левом берегу-то? — уточнил Гурьян.

— Ага. Кыргызы треклятые як слепни у берегов вьются. Так и зрят злыдни — нет ли какой добычи!

— А вы як же к ним угодили? Аль на травку позарились и на сенокос на кыргызский берег подались?

Куракин неспроста задал Матрене этот вопрос. Он хорошо знал, что казаки часто косили сено на левом, киргизском, берегу Яика, но делали это артелью. На время сенокоса почти всем Яицком туда переезжали. Мужчины косили и сторожили лагерь. Казачки сушили сено и складывали его в копны. Киргизы хоть и находились рядом, но нападать не решались, хорошо зная, что отпор будет крепкий. Нападали они лишь на тех, кто случайно отбивался от артели. Но вот случай с Матреной? Неужели степняки осмелились отбить женщину с мужем от артели?

— На стороне нашего хутора не трава, а одне камни серые. Вот и позарились мы с Антипом.

— Пошто одне-то? Соседей пошто не позвали?

— Ня знай. Антип казал, собирайся и айда! А пошто одне — не сообчил.

Из дальнейшего сбивчивого рассказа Матрены Гурьян понял, что, закончив работу, они отправились домой на лодке. Не успел Антип взяться за весло, киргиз-кайсаки тут как тут! Окружив пленников, они вывели их из лодки, посадили на коней и поскакали в степь. Отъехав от Яика на безопасное расстояние, степняки привязали Матрену арканами к лошади, скрутили Антипу руки и поскакали в степь. Ехали семь дней и семь ночей, изредка давая пленникам воды.

Вот так Матрена оказалась в стойбище султана Танбала, а Антипа куда-то увезли. Больше они не виделись.

Как только женщина собралась сказать еще что-то, во дворике появился все тот же старик, который указал пальцем на Гурьяна и отдал встрепенувшимся стражникам какое-то распоряжение. После этого он поманил Матрену и шагнул в сторону лестницы.

Казаку ничего не оставалось, как последовать за воинами, которые указали ему пикой направление и встали по бокам, готовые в любой момент применить силу.

8

Гроб с покойным поставили в атамановой избе — единственном капитальном строении в лагере поселенцев. В день похорон все собрались в избе.

Данила Осипов читал молитвы, а женщины голосили^[16]. Они так старались, что в избе стоял страшный шум. Изредка кто-нибудь открывал дверь и тотчас быстро захлопывал, чтобы испуганный криком черт выскочил на улицу и не успел заскочить обратно. Когда решили, что нечисть наверняка убралась восвояси, казаки и казачки вышли на улицу.

Василий Арапов стоял у гроба и угрюмо наблюдал, как Данила исполняет прощальный обряд. Он вспоминал, как Демьяна принесли в лагерь, и всем стало ясно: смерть.

Покойный лежал на ворохе веток и травы. Около него сидел Петр Кочегуров без слов и без слез. Словно не веря своим глазам, есаул потрогал скрюченные пальцы соратника и друга, отдернул руку и позвал женщин. Казачки обмыли и одели Демьяна, накрыли его лицо.

Всю ночь дежурили по очереди у застывшего тела. Арапов и есаул не ложились совсем и ни с кем не разговаривали. Переживая потерю добродушного казака как очередную личную трагедию, атаман потерял представление о времени, о людях, окружавших его. Он был во власти погибшего казака, его жизни, его добросовестности, оцененной слишком поздно, его бессмысленной смерти…

Ближе к обеду гроб понесли на кладбище.

На пригорке над Сакмарой вырыли могилу, а бугорок затем посыпали мхом и ветками. Спели несколько псалмов. Ветер сдувал с лопат землю и раскачивал вокруг одинокой могилы вековые деревья.

Петр Кочегуров произнес речь:

— Почивай, брат-казак, почивай! Мы довершим дело твое.

Атаман стоял в стороне, хмуро глядя перед собой. Его мучило навязчивое воспоминание: закрытые глаза, скрюченные пальцы. «Почивай, дорогой брат!..»

— Мы избраны Хосподом покорить Сакмару Россее ради, и мы покорим ее. И безвременна кончина Демьяна не помешат нам, а поможет! Разве зазря он отдал жисть здеся? Нет, нет и нет…

Кочегуров говорил еще что-то, но Арапов его не слушал. Он думал о другом. Демьяна любили. Его полюбили еще больше теперь, когда казака не стало. А вот Крыгин… Этот сатана что-то скрывает. Не мог просто так Демьян покинуть пост и уйти к реке, к общественным переметам. Подобное поведение больше свойственно Гавриле, казаку вороватому, подленькому и склочному. И ему не уйти от ответа, если хоть как-то причастен к смерти Демьяна.

Начали расходиться. Первыми кладбище покинули женщины, которые спешили накрыть поминальные столы. Вслед за ними не спеша пошагали казаки. У могилы остались лишь Василий Арапов и Петр Кочегуров. Еще не оправившийся от тяжелых ран есаул с помощью атамана присел на бревно и, глядя на венчавший могилу крест, усмехнулся:

— Вот и кладбище открыли, а крепостицы все ешо нет.

— Иш какой шустрый!

Арапов недовольно поморщился. Ему не понравились слова Петра.

— Числом нас мало, штоб дела велики скоро вершить. Вот кажи, хто у нас нынче остался? Ты, я и ешо девять душ, баб и мальцов не считая. Была бы сотня хотя б. И казаки с Яицка не больно в помощь спешат!

— А ты думал, валом повалят? — язвительно ухмыльнулся Кочегуров и посмотрел на реку. — В Яицке нас, поди уж, и в церкви отпели.

— Пошто так? — удивился атаман.

— А то как же. Сидим здеся сиднями и весточек по себе не шлем!

— Отпевать-то нас пошто? Иль хто нас мертвяками видал?

— И живыми давненько уш не зрили. Думашь, оне там знат, што степняк нам докучать не желат?

— Сплюнь, а то сглазишь ненароком. — Арапов озабоченно почесал затылок и присел на бревно рядом с есаулом. — То и мя шибко тревожит. Кыргызы вокруг Яицка, як волки, рыщут, носа высунуть не дают. А тута прямо диву даюсь.

— Оне ешо явятся, нюхом чую.

— Тьфу, не поминай бесов, а не то впрямь явятся. — Атаман набожно перекрестился и, вытянув из-под рубахи нательный крест, бережно поцеловал его. — Вот и вкалываю як проклятый, дабы лагерь укрепить! Ежели степняк пожалут, хоть где отсидеться будет.

— Кыргызы большим числом придут, — уверенно заявил Кочегуров. — Надо бы ухо востро держать и струги наготове! Ежели што, хоть можно будет уплыть водою.

Казаки, задумавшись, помолчали. Встрепенувшись, Арапов спросил:

— Слышь, Петро, а те не кажется странной смерть Демьяна, царствие иму небесное?! — Он вновь перекрестился и внимательно посмотрел на озабоченное лицо Кочегурова, который продолжал думать о чем-то своем.

— А што тута странного, видать, срок подошел, — нехотя ответил есаул.

— Энто понятно! Нo помер как-то не по-людски, не по-нашенски. Утоп бесславно казак боевой!

— Кому как отпущено.

— Смекаю Крыгина обспросить о том. Што-то темнит Гаврила о несчастье том, и я ему не верю! — Арапов решительно встал и нахлобучил шапку. — Вот прямо седня вечером у костра и учиню спрос. Поглядим, што «бляшечка» на мои вопросы грить будет.

Кочегуров и атаман покинули кладбище и медленно пошли в сторону лагеря.

— Жисть наша што скорлупа яичная, — вздохнул Арапов. — Чуть што — трещина, а может быть, и хуже!

— Хужее-то куды ешо?

Есаул сплюнул и с величайшей досадой пнул земляной холмик, под которым оказался гриб. Но Петр не обратил на него никакого внимания и, раздавив каблуком, последовал дальше. Кулаки его сжимались и разжимались от бессильной злобы, а лицо исказила гримаса боли.

— Смерть — энто… Как я жив тады остался, и не пойму. Што стоит жизнь, тады мы и не думали. Ежели што и думали, то как дороже отдать ее. Пущай, думал я, помру — лишь бы на мою жисть ихних жизней поболе взять! Как в беспамятстве был. Казак, почитай, завсегда брал смелостью да нахрапом. Где сотня нужна, десятком брали. Где тышша нужна, сотней шли. Вот токо со Степкой и Гурьяном промашка вышла. Великим числом задавил нас степняк.

— Да, не казнись ты. — Атаман ободряюще похлопал Кочегурова по плечу. — Иш извелся весь. Мало ли нас, казаков, гибнет год от году!

— Дык…

— Замолчь… молчи, грю, Петро, и меня слухай! Припомни вот, как крепостицу азиатску брали? Названье вот токо запамятовал.

— Хаюрзу? Што от Бухары недалече?

— Во-во, именно. Помнишь, с ружьями и саблями супротив артилерии да с деревянными трещотками — для страху. А вспомни ешо, накладем сена в сани и айда гоням вдоль фронта взад и вперед — гляди, мол, сила какая.

— Помню сее, как же, — немного ободрившись, ответил Кочегуров.

— А ешо вспомни, Петро, как кыргыз зымою в степи обложили? Окопались оне тады крепко, камнями обложились, снегом, водою облили — заледенело все. И кибитки ихние рядом, греться можно. Нам бы их тады силой никогда не взять. У нех горы рядом, за спиной, а мы с Яика прямо, с голого места почитай. И числу их воинов счету нет. «Браты, — кричал тады Меркурьев, — одна она смерть-то! Силой ни в жисть не взять, на испуг хапнем сукиных сынов!» Нас-то десятков пять душ с ружьями да возчики следом с палками — тож будто ружья, и хайлим во всю глотку: «А-а-а!» — и на приступ прям. Ошалели кыргызы тады, раз-другой пульнули, на коней — и айда тикать.

Арапов и сам не заметил, как распалился, но есаул поостудил его пыл:

— Помню, тады кайсаки брательника мово Степку с собой уволокли. Кады мы их на третий день настигли, Степка ужо мертвый был! Тады его кыргызы на костре поджаривали. На костре! Потом уж, на стойбище их поганом, мы откопали труп. Лицо изувечено, глаза выжжены, нос и язык обрезаны, спина исполосована.

— Тады же и замороженных отрыли, — припомнил атаман. — Выведут оне казаков наших на Яик — могилы во льду колоть. Проткнут лед, штобы вода в могилу поднялась, свяжут человека арканом по рукам и ногам — и в воду. Так и вмерзает вместе с водой бедняга.

— Почитай, десятка три трупов тады нашли, — вздохнул Кочегуров. — Все целые, мороженые. И каждый — в кыргызских отметинах: иль руки вывернуты, иль саблей истыкан, иль огнем поджарен. Мы тады казачков-мучеников всем Яицком хоронили. И Демьянка повсюду рядом был…

Поминальный обед подошел к концу. Общество встало, Осипов прочел молитву, и казачки принялись убирать со стола. Арапову захотелось подышать свежим воздухом, и он вышел из избы. У крыльца казаки уже который раз обсуждали таинственную смерть Демьяна. Среди них вертелся и Гаврила Крыгин. Он суетливо жестикулировал, навязывая собеседникам свою точку зрения.

— Он мне казал, што кабанов поглядит, а сам, вишь ли, переметы проверять залез. Рыбкой хотел, вишь ли, полакомиться, пока общество ночеват, бляшечки.

— Бреши больше… — вступился за покойного Евдоким Жаров, который приплыл вместе с покойным казаком и есаулом Кочегуровым. — Демьян ни в жисть бы воровать не стал у своих. Мы с ним не един пуд соли сожрали!

— Тады кажи, пошто он в реку полез? А? — Гаврила прищурился и, злобно оскалившись, посмотрел в честное лицо Евдокима. — Иль мя энто переметом ко дну придавило?

— А я вота думаю, што энто ты виновен в смерти Демьяна, — вмешался в спор Арапов, подойдя к Крыгину и внимательно посмотрев на него.

Казаки переглянулись и, ничего не понимая, уставились на атамана.

— Сердце мое чует, — прошептал Степан Рябов взволнованно, — чать прольется кровь нынче, зрит бог, прольется.

— Я вот не верю тебе, Гавря! — Арапов нахмурил брови и скрестил руки на груди. — Кады я пришел на реку, ты сидел на берегу! Верно?

— Ага, — вынужденно согласился Крыгин.

— Демьяна рядом не было!

— Ага, — вновь кивнул Гаврила, глаза которого тревожно забегали. Он усиленно думал, пытаясь понять, куда клонит атаман, и спешно подыскивал верный ответ.

— Одежды его тож на берегу не было?

— Ага.

По напряженному лицу Крыгина заструился пот, и он нервно облизал пересохшие губы.

— А Демьяна из реки-то нагишом вынули, як младенца? — Атаман обвел тяжелым взглядом угрюмые лица казаков и остановился на посеревшем лице Гаврилы. — Получатся, к переметам подошли вы вдвоем. Демьян разнагишался и — в воду, а ты остался на берегу?

Лицо Арапова начало багроветь от избытка гнева, а рука легла на рукоять сабли:

— Ну?! Гри правду, сукин ты сын, не то…

— А я што? Што я-то?

Крыгин не на шутку перепугался и забормотал, не замечая, что язык выговаривает совсем не то, что хотелось бы. Слова выскакивали намного быстрее, чем мозг успевал обдумать их смысл и звучание:

— Он сам энто меня к реке позвал. Грил, ты покарауль, а я мырну. И мырнул, хотя я не пущал. Балычка ему, вишь ли, страсть как захотелось, бляшечки!

— А ты на бережку, значится, дожидался? И даже одежку спрятал, кады вразумел, что утоп Демьянка? — Атаман оставил в покое саблю и выхватил из-за голенища нагайку. — Сказывай, гад, как все было, не то засеку до смерти, как пса шелудивого!

Глаза Арапова грозно смотрели из-под густых бровей, и умирающему от страха Гавриле показалось, что они буравят его насквозь. Поняв, что, продолжая лгать, он лишь усугубит свою вину и окончательно разозлит атамана, Крыгин прерывисто вздохнул и рассказал все, что произошло той ночью. Но и на этот раз он предпочел оставить для себя роль второго плана, а на покойного Демьяна возложил роль организатора кражи рыбы с перемета.

Однако Гаврила явно переусердствовал, незаслуженно поливая грязью покойного — тихого, простого и честного казака, каковым его знали как поселенцы, так и все население Яицка. А более всех его знал Кочегуров, с которым Демьян прошел не одну сотню верст в походах по киргизским степям. Грубо растолкав казаков, возмущенный до глубины души есаул навис над съежившимся Крыгиным грозовой тучей, а его тяжелый кулак кузнечным молотом сокрушил лгуна, повергнув его к ногам атамана на землю.

— Ты пошто не помог ему выбраться, падаль? Ты пошто…

Есаул выхватил саблю, взмахнул ею над головой, и этот день едва не стал последним в жизни обомлевшего негодяя.

Арапов перехватил руку Кочегурова, чем спас Гаврилу от неминуемой смерти. От смерти да, но не от позора. Едва казаки уразумели, что к чему, быстро окружили Крыгина. Взгляды, полные презрения, сомкнулись на голове Гаврилы, который больше не пытался оправдываться, а лишь обреченно закрыл глаза.

— Убирайся к черту, — прорычал Арапов, обращаясь к Крыгину. — Седня же уходи, и нет те прощения!

— Да простит те Бог энти слова, — неожиданно внятно и спокойно сказал Гаврила, опустив виновато голову, — потому што энто крик моей раненой души. И я родился под казачьим кровом, и я ваш и Божий. А вы все мученики, но верьте, Божья правда не спит, а недремлющим оком учитыват все деяния людские, и кады мера переполнится, настанет ночь суда, а заря принесет спасение. Вы мне мстите, а месть… Не мстите сами; Бог справедлив, но он же и карает. Пусть он меня и судит. Хто претерпел больше сына Божьего? Но и он, умирая, простил своим ворогам. Подумали ли вы, што будет со мной? Нет. Но вы и не думате, што будет с вами, с вашими жинками и детьми, кады придет ворог? Щас каждая сабля…

— Да, — ответил холодно атаман, немало удивленный вдруг открывшимся красноречием Крыгина, — будет плохо без лишней пары рук. И пусть даже небеса на нас обрушатся, но те с нами не быть боле! Бери жинку, будару и убирайся, куды хошь!

— А куды?

— Хоть к чертяке на рога, хотя прямиком в преисподню — нам то неведомо!

9

Уже в который раз Нюра видела Никифора во сне. Они венчались в небольшой церквушке. Она обняла его, погладила по голове, и рука сохранила чувство от этого прикосновения. Оно было настолько явным, что, когда Нюра смотрела на затылки кулугуров, невольно сравнивала их с тем, что видела во сне.

И Никифор всегда говорил с ней тем же голосом, что незримый во сне. Те же то ли серые, то ли мутные голубые глаза, те же светло-русые волосы. Нюре почему-то все чаще хотелось провести по ним рукой. Девушка, как и прежде, хотела выбросить казака из головы, но не могла. Она даже перестала его искренне ненавидеть, как раньше. Его огромные колдовские глаза, необыкновенно ласковый, вкрадчивый голос всюду преследовали ее. Она чувствовала в Никифоре внутреннюю силу. Такую, которую хотела бы видеть у своего избранника.

В последнее время казак с ней почти не общался. Казалось, он затаил на нее обиду, и девушка не знала, как быть. Поэтому, невзирая на сомнения, она решила поговорить с ним и спросить, почему он не обращает на нее внимания. Увез из городка, значится, оторвал от семьи, осрамил, отравил жизнь, а теперь опозоренную швыряет на произвол судьбы?

Она подошла к Никифору, когда тот седлал коня, собираясь на охоту с кулугурами. Казак очень удивился, когда увидел девушку. Нюра не знала, с чего начать, Никифор ждал, но, казалось, все понимал. Она пыталась проникнуть в его глаза, в самую их глубину, и увидела бездонное небо. В нем бушевала, штормила, сверкала обидами и любовью свирепая буря.

Когда девушка подошла к нему и решительно остановилась, казак весь засветился, а потом вдруг превратился в лед. Он легко вскочил в седло, пришпорил коня и был таков. Даже не обернулся. У нее внутри все почернело от горя. Поведение казака означало конец надеждам.

Нюра долго смотрела вслед ускакавшим и, прислушиваясь к биению сердца, пыталась упорядочить сбившиеся мысли. Нет, она недовольна своим поведением, особенно тем, что позволила себе подойти к переставшему ее замечать казаку. Мысли, представленные своему течению, плывут по кругу лиц, слов, впечатлений и сходятся в центре круга — к… Никифор… Никифор! Только ночью, оставшись наедине со своими невеселыми думами, Нюра поняла причину странного отчуждения казака. Поняла и покраснела от стыда. Но почему так гордо и обиженно ведет себя Никифор? Разве она обещала ему любовь или давала к этому какой-то повод? И разве может любить его пламенно и нежно, как Степку? Стоп, а любит ли она еще Степку?.. Девушка вспомнила того, кого запретила себе вспоминать, и почувствовала такую острую и мучительную боль, что вскочила и выбежала из землянки на улицу и стала быстро ходить взад и вперед. Нет, нет! Она не хотела любить Никифора.

Она презирала его. Жалкий, ничтожный изгой! Братоубийца! Но… но Нюра его любила. Вопреки всему вспоминала проведенные с Никифором дни и то самозабвенное счастье, то ощущение наполненности жизни, которое дала пробудившаяся вдруг любовь к похитителю, ту необыкновенную удивительную музыку, которая лилась на нее с темного неба, которую проносил над нею ветер, которая звучала внутри ее. Разве такое чувство повторяется? Разве оно не единственное на всю жизнь, упоительное и неизбывное? Нет, она не хочет видеть Степку. Если бы довелось с ним встретиться, не сделала бы и шагу навстречу ему. Он в прошлом, вычеркнут раз и навсегда.

Нюра вновь вспомнила об ускакавшем на охоту Никифоре. Она долго смотрела в ночное небо, прижав ладони к щекам и покачиваясь от волнения. Он не был красив, Никифор. Бородатое, измученное невзгодами лицо. Но его глаза! Пламенные, лучистые, внимательные, наблюдающие, умные, удалые. Глядя в них, Нюра не видела свирепой, грубой внешности.

Может ли смерть или что-то другое разлучить их навсегда?

Девушка не могла перенести даже мысли о том, что хоть когда-нибудь останется без Никифора.

Что же это? Любовь? Нет, она знала, что это не любовь. Есть чувство сильнее и глубже любви — более цельное, более чистое, более человечное? Нюра не хотела от этого человека ничего, кроме одного — чтобы он жил. Чтобы он был. Будет он — и не надо ни любви, ни песни, звучащей с неба; она сядет с ним рядом и приложит ладони к его горячему лбу и будет слушать его неровную, быструю, немного путанную речь.

Нюра вернулась в землянку и легла на свое место рядом с Марьей. Сон так и не шел. Изредка девушка поворачивала голову, шевелила руками. Марья не выдержала, встала на колени, уставясь заплаканными глазами на лампадку.

Время от времени она бросала полный муки и боли взгляд на Нюру и гладила ее по голове. Вдруг Марья принялась корить себя:

— Где ж ты есть, моя глупа голова? Што за хворь овладела моим дитя? О Богородица, пошли свово ангелочка, простому смертному не под силу излечить боль душевну. Токо б Нюра поправилась. Токо б поправилась доченька моя!

— Мама, все хорошо! — прошептала девушка, прикрыв глаза.

— Што ты казала, милая?

— Не хвораю я, мама!

— Нет, нет… Зрю, не в себе ты, — отчаянно замахала руками Марья.

— Мож, и хвораю, токо сама не знаю чем. И плохо, и хорошо! Што-то деется со мной непонятное! Сжимат горло обручем стальным, а коснусь чего-нибудь — стынет кровь! Голова огнем пылат — вота пощупай: сердце рвется вона из груди. А закрою очи, ах, мама дорогая, сразу становится лехко, приятно, кабы мя ангелы Божьи в колыбели баюкают, спокойно течет в жилах теплая кровушка, спокойно, лехко, неторопливо бьется сердце, а чуть задремлю, улыбатся чье-то ласково лицо.

Девушка порывисто обхватила шею Марьи и пролила поток горячих слез на грудь женщины.

— Да поможет мне Бог, мама! Я с ума схожу!

Марья онемела. Крупные слезы покатились по ее морщинистому лицу. Она погладила Нюру дрожащей рукой и поцеловала ее в лоб.

— Успокойся, дитя, энто горячка. Да, горячка, кажный из нас переживат ее хотя бы раз в жизни — любов энто, дитя мое. Но пошто сердечко твое склонно к душегубу? Он же похитил тебя из дома отчего, опорочил, осрамил и…

— Тсс. — Девушка встрепенулась и пугливо посмотрела на топчан, на котором громко храпел Гавриил. — Мама, я ж токо те все рассказала о себе и Никифоре. Ты ж перед иконой поклялась, што никому о том не скажешь.

— Поклялась, верно, а теперя вот жалею, што поклялась! — прохрипела возбужденно Марья и тоже покосилась в сторону храпящего супруга. — Он же душегуб. Он же брата свово единокровного, как басурманина, зарубил? Аль забыла, доча? И не место ему средь нас, идолу каянному!

— Не таков он! — неожиданно для Марьи и для себя самой возразила Нюра и испугалась собственных слов. — Его бес попутал!

— Хто, гришь? Бес? — Женщина нервно хмыкнула и, отвернувшись к чадящей лампадке, перекрестилась: — Он сам есть бес, тать и безбожник! И тебя он завлекает чарами антихриста! А ешо он…

Гавриил перестал храпеть и тяжело повернулся на своей лежанке, чем заставил Марью замолчать и затаиться. После того как он сменил позу, густой храп дал сигнал к продолжению разговора.

— Не говорила вон те, а надо бы. — Марья тяжело вздохнула, словно собираясь высказать что-то заветное или запретное, помолчала и затем выдохнула: — Сынок мой Тишка давно по те сохнет и вздыхат.

— По мне? — удивилась Нюра.

— А то по кому же. Ты одна средь нас дивно пригожа, эвон ангел с небес!

— Мама! — удивленно воскликнула девушка, и слезы затуманили ее глаза.

— Этово ешо недоставало! — растерявшись, сказала Марья и даже отодвинулась: она почему-то испугалась реакции Нюры на свои слова. — Неушто он непригож? Аль горбом обезображен иль телом немощен?

— Нет, нет! — испуганно возразила девушка и поспешно вытерла глаза. — Не серчай, мама. Я хочу с тобой поговорить наедине, но мне стыдно, я не знаю, с чего начать.

— Те стыдно, ты не знашь, с чего начать? А мож, прочтешь молитву на сон грядущий и заснешь?

— Нет, нет! Я хотела кое об чем тебя обспросить. Как ты думашь… как ты считашь?

— Ну?

— Никифор — хороший воин?

— Хорош, о том разговору нет, — нехотя ответила Марья.

— Я хотела спросить: а такой ли Тимоха храбрый, честный, правдивый, добрый?

— Ну, я не знаю, как энто сказать. — Женщина явно была в затруднении. — Он же сын мой, Нюра!

— Достоин ли он меня и лучше ли Никифора? — смело закончила интересующий ее вопрос девушка.

— Ого, Нюра?! — удивилась Марья. — Я и не ведала, што ты эдак горда.

— Я не горда, — перебила ее девушка, — я спросила токо, достоин ли мя Тимофей боле Никифора?

— Тимка возрос у мя на энтих вота руках, и он единственный оставленный нам Хосподом живым в отличие от многих умерших во младенчестве ево старших братьев и сестер. Он красив, статен, силен и набожен. Аль ты в энтом сумлеваешся?

— Нет, Боже упаси! Но я ешо не успела узнать его ближе, як каянного Никифора.

— Так лучше. Совсем нехорошо, ежели молодуха узнат поближе мужика до венца.

— Даже тады, кады того мужика в мужья ей пророчат?

— Кады оне поженятся, то будет много времени, штобы вызнать друг друга.

— А ежели оне не подойдут друг к другу, што тады?

— Дочка, дочка! Откель у тя таки помыслы? — возмутилась Марья, укоризненно качая головой. — Таких слов я отродясь ни от одной девки не слыхивала. Откель те ведомо, што вы не подходите друг к другу? Энто ведь мое, родительское дело выбрать те мужа, а Тимохе — жену. А я думаю, што вы, как никто, подходите друг к другу. Не думай, што я не знаю людей.

Теперь Нюра в свою очередь пришла в замешательство. Она не сразу нашлась что ответить, покраснела и опустила глаза.

— Я начинаю смекать, што ты досадуешь на Тимофея почем зря, — с нотками обиды в голосе посетовала женщина. — Тебе хотется, вишь ли, штобы средь молодых мужиков он слыл удалым да ловким? Дорогое дитя, не тужи об том. Пущай себе Никишка-вор сильней и ловчей Тимофея мово. Пущай смелее и злее, словно аспид. А вота нежнее и заботливее мово мальчика никово нет!

— А ежели я вовсе и не хочу под венец? — вдруг сказала девушка.

Марья на то лишь вздохнула:

— Ты не хошь выходить замуж аль стыдишся сего? Девичий стыд — вешь хорошая, драгоценная и правильная, но всему и мера должна быть. Век в девичестве не просидишь!

— Я не хочу замуж, — упрямо повторила Нюра.

— Пустое се, болтовня!

— Не лукавлю я, ей-богу, не хочу!

— Почему? — спросила Марья, вдруг оторопев.

— Я не могу обсказать тово, — ответила девушка и опустила глаза.

Они вновь улеглись на топчан. Марья задула лампадку, и землянка погрузилась в непроглядный мрак.

Нюра лежала, закинув руки за голову и вытянувшись. «Я люблю Никифора», — сказала она себе и очередной раз удивилась: неужели это правда? Когда же это случилось? Путешествуя с ним от Яицка до берегов Сакмары, она еще не любила его настоящей женской любовью, в которой сливается воедино физическое и духовное влечение. Когда они поселились у кулугуров, она тоже еще не любила. Нет, кажется, была минута… Нет, их было много, но тогда она отгоняла их от себя. А потом все завертелось и померкло…

Девушка вскочила с топчана и, стараясь не разбудить спящую Марью, выскользнула на улицу, чтобы отогнать давивший ее страх будущего. Свежесть воздуха охватила ее, но была приятна. Она провела руками по бедрам, по животу, с ненавистью оглядела спящие в ночи землянки. Ее сердце было весело и чисто, оно забыло Степку, не вспомнило и о Тимохе, оно билось новой любовью.

Мысли Нюры были прерваны появившимся неожиданно из ночи дюжим детиной, который неуклюже вскинул руки вверх и хриплым голосом сказал:

— Стой, не ходы!

— Хто ты? — попятившись к землянке, сердито спросила девушка. — Пошто людей ночью пужаешь, злыдень?

— Постой, не уходы, — подавив приступ нервного кашля, сказал незнакомец, — нет надобности в том. Я не тать, не кыргыз и не каракалпак, а честной человек божий. Не досадуй, што я тя остановил як вор средь ночи ясной. Ответь мне Хоспода ради на вопрос мой.

— Ошалел, што ль? — отрезала Нюра, нащупав рукой дверку землянки.

Человек приблизился. Из-за верхушек деревьев поднялась луна и позволила разглядеть его. Он был высок и ладен. Казалось, что у него вытянутое лицо с орлиным носом, виднелись усы. На голове незнакомца была черная меховая шапка, на плечи накинута безрукавка; лунный свет причудливо играл в его черных глазах, на серебряных пуговицах безрукавки, на ноже за поясом и на тонкой цепочке длинного ружья, перекинутого через плечо.

— Тимоха, ты. — Девушка облегченно вздохнула, затем вновь встревожилась. — А Никифор? Никифор хде?

— Ня знай, — ответил беспечно молодой кулугур. — Кады я сюды скакал, он ешо на озере оставался.

— Надобность кака в том? — еще больше встревожилась Нюра. — Путь туды ведомо далек, да и вы должны были апосля вместе возвернуться?

— Ня знаю о том, — ухмыльнулся Тимоха.

От плохого предчувствия на глазах девушки выступили слезы, и в них отразился лунный свет; смертельная бледность покрыла ее лицо, она упала на землю и безудержно зарыдала.

— Нюра! — прохрипел пораженный юноша и беспомощно закрутил головой, не зная, что делать.

Затем он сел рядом с девушкой, опустил голову и закрыл ладонями лицо. То ли в его голове ярко вспыхнула страшная картина боя у озера, то ли он хотел скрыть слезы досады, или еще что-то шевельнулось человеческое в его подлой и трусливой душе…

— Тимка?! — Гавриил с трудом протиснул свое огромное тело в убогую дверку землянки и навис над парнем и девушкой необъятной скалой. — Ты пошто здеся околачиваешся?

— Да, вот. — Тимоха умолк, его глаза, отражая лунный свет, казалось, пылали диким огнем.

Затем он тяжело вздохнул, широко улыбнулся вовремя подоспевшей в голове мысли, удало тряхнул головой и, видимо, отогнав таким образом остаток сомнений, привычно солгал:

— Меня Никифор сюды отослал, батько!

10

Жара стояла невыносимая. Яркое солнце, клонившееся к закату лета, сжигало землю и небо. Пыль, поднимаемая копытами, языками пламени лизала лица всадников. Ни малейшего дуновения ветерка.

Сопровождаемая всадниками телега медленно продвигалась по степи. Возница не гнал лошадей: спешить было некуда, да если б и было куда, лошади, уже привыкшие к неторопливому шагу, все равно плелись бы, хоть бей их дубиной. Наконец телега выбралась на дорогу и покатилась чуть быстрей. Справа и слева стеной стоял кустарник. Шагах в пятидесяти начинался лесок. Вот телега добралась и до него.

С возницы семь потов сошло, от невыносимой жажды его рот стал сухим, как пустыня. Но он знал, что в лесочке ожидают прохладный чистый воздух и прозрачная вода родника — все это казалось далеким-далеким во время путешествия по раскаленной солнцем степи, на выжженной, запорошенной пылью дороге. Будто смерч, как в страшной сказке, нежданно-негаданно оторвал их отряд от счастливой жизни, подхватил и унес куда-то. И вздымаемая копытами лошадей пыль — это пыль того смерча. И смутные, пыльно-серые тени всадников — это тени того же собравшего их всех в страшные объятия смерча.

Когда до степного оазиса осталось рукой подать, послышался свист. Кони, прядя ушами, встали. Возница замахнулся на них кнутом. И вдруг на дорогу выскочили два всадника. Один из них молнией подлетел к телеге и вонзил в коня саблю. Конь упал, возница вскрикнул, навзничь повалился в телегу и потянулся за топором. Но сзади на него набросился другой всадник, схватил за ворот и с силой сбросил на землю.

В это время из лесочка грянули выстрелы и уложили на землю едва ли не половину отряда, сопровождавшего телегу. Вторая половина, не принимая боя, повернула лошадей, и вскоре они исчезли из вида, растворившись в пылающей от зноя степи.

Всадник, который так бесцеремонно и ловко заколол лошадь в упряжке, осадил своего коня у телеги и, слегка наклонившись, спросил у обшаривающего телегу напарника:

— Ну, што тама?

— Ниче. — Тот как-то виновато развел руками и сердито сплюнул себе под ноги. — Обшиблись мы, видать, Антип!

— Быть того не може.

Антип легко спрыгнул с коня на землю и сел на придорожный камень. Богатырского телосложения, смуглолицый, с черными, коротко остриженными волосами и длинной черной бородой, он значительно отличался от своего молодого спутника. Нависающий над крупным широким носом высокий с залысиной лоб говорил об упорном нраве своего обладателя.

Черноглазый, большеголовый, скуластый, с плотно сжатыми толстыми губами — все в нем выдавало проницательный ум, мужество и непоколебимую волю. Из-под расстегнутого ворота рубахи видна была могучая грудь. Каблуки тяжелых кожаных сапог он вдавил в придорожную пыль, локтями уперся в колени, а голову опустил на грудь, задумавшись. Горячий ветерок слегка коснулся его влажного от пота лица и пробудил от грез.

Сжав кулаки, Антип с ненавистью посмотрел на телегу, и гримаса разочарования исказила его лицо. Огонь в глазах померк, губы приоткрылись, на суровом лице появилась недобрая улыбка, какая бывает у больных, когда им на глубокую рану кладут бальзам. Он безмолвно смотрел на убитую лошадь, на пустую телегу, и душа его страдала. И вдруг по лицу его словно пробежала молния, он гордо вскинул голову, нахмурился, глаза налились кровью и вперились в одну точку.

Он напряженно смотрел в поверженных выстрелами киргизов таким жутким взглядом, словно хотел испепелить их. Предметом его ярости, конечно же, были не они, а их молодой повелитель. Но добраться до него не хватало сил.

Антип с сожалением посмотрел на свое выходящее из лесочка крохотное войско из десяти человек и тяжело вздохнул. При виде соратников ему как будто стало немного легче.

И все же сердце его никак не могло успокоиться. Хотелось отомстить виновникам его страданий: султану Танбалу и всей его Орде.

— Егор, где она? — спросил он напарника, который подтащил связанного возницу к телеге и привалил его спиною к колесу. — Ты ж казал, што этим обозом повезут?

— Дык я тож так думал! — Егорка несколько секунд оторопело поморгал, после чего пнул носком сапога в бок возницу и, выхватив из-за пояса кинжал, поднес его к горлу несчастного. — Щас мы кыргыза о том обспросим.

Легко полоснув кончиком кинжала по горлу, юноша со злорадством посмотрел на выкатившуюся капельку крови, после чего облизнул пересохшие губы и хриплым голосом спросил:

— По-нашенскому грить могешь, бес косорылый?

— Да, да, да, — закивал тот, прерывисто дыша и дико вращая глазами.

— Про султана свово Танбала што нам поведашь?

— О-о-о… Повелитель молод, но воин великий. Вся степь…

— Заткнись, морда. — Егорка вновь пнул под ребра возницу, а кинжал убрал обратно в ножны. — А ну сказывай, пес шелудивый, чем он щас заниматся?

— К походу готовится. — Отвечая на вопрос, пленник закрыл глаза и, глубоко вздохнув, добавил: — Казаки на землях султана объявились. И он их…

— Слышь, Антип, кыргыз сказыват, што их батько султан в поход собиратся…

— Нам до того нет дела, — ухмыльнулся тот и обратился к пленнику: — Пущай твой султан каянный хоть в ад ступат, я его и тама сыщу. Щас ты мне об полонных его обскажи, о бабах особливо.

Возница задрожал, увидев, как Егор медленно вытягивает из-за голенища плеть.

— Нет… невольников в стане нет! Султан Танбал к походу готовится и всех полонян отослал в Хиву.

— И баб? — нахмурился Егорка.

Ничего не ответив, пленник кивнул и закрыл глаза, готовясь к смерти.

— Кады? — Антип схватил возницу за грудки и так потряс его, что едва не вытряхнул жизнь из щуплого тела.

— Оглох, што ль, антихрист, кады полонян в Хиву увели? — Егорка замахнулся плетью и отянул ею пленника вдоль спины. — Ну?

— Уж много дней прошло. — Возница зажмурился, ожидая очередного удара. — Очень много. Они уж в Хиве, поди!

Как безумный, кинулся Антип в лесок. Глаза его горели, в висках стучало, а на сердце, казалось, лежал огромный, как гора, камень. Он готов был тут же броситься в пропасть, окажись она перед ним. Рядом, в листве березы, залился соловей, но Антип даже не слышал его жизнерадостного пения. Вне себя он упал на землю. Попытался собраться с мыслями. Тщетно. Перед глазами поплыли круги, горло перехватило, голова разрывалась на части. Он прижался лбом к прохладной земле. Напрасно.

— Матрена! Где ж ты теперя, душа горемычная?

Вскочив, он ударил кулаком в ствол березы и, не почувствовав боли, закричал:

— Коня мне, мать вашу! Немедля коня, грю, пни неповоротливые.

Оказавшись в седле, он пришпорил животное и галопом поскакал в степь, точно за ним гнались черти. Проскакав несколько верст, Антип осадил коня, в смятении провел рукой по лицу, словно хотел отогнать туман, вставший перед глазами.

Когда Егор и другие соратники осадили коней с ним рядом, Антип сидел в раздумье, скрестив руки. Его взор был устремлен в сторону далекой Хивы. И никто не знал, что мысли казака тяжелы, а в груди гремит тяжелая битва.

— Ты ж казал, гад, што Матрену повезут седня? — Антип недобро взглянул на Егорку. — Ты ж…

— Прости, батько! — Юноша поежился и одновременно вздохнул, после чего развел руками. — Мне ж про то сам мурза Танбала поведал, Тахир, штоб ему пусто было!

— Скоко заплатил ему за весть сею?

— Все, што у нас токо было.

— Энто много! Страсть как много.

Антип нахмурился, а Егор опустил голову и прикусил нижнюю губу.

— Ниче, он ешо за все ответит, басурманин! — Антип сидел, словно окаменев, только глаза его сверкали гневным огнем. — Деньги взял, гад, и солгал! Што ж, тово следовало ожидать от нехристя. У кыргыз языки раздвоенные, як у змеюк подколодных. Но энто ему зачтется. Вот токо как же я теперя Матрену свою из Хивы вызволю?

— Штоб язык его песий на корню отсох. — Егорка виновато вздохнул и, задрав голову, посмотрел в безоблачное небо: — Но энто же он тя, батько, из полона зараз вызволил?

— А я жисть его поганую спас, кады жеребец понес его в пропасть. И дите его каянное спас, кады его волки в степь уволокли и едва не разорвали.

Антип посмотрел на юношу так грустно, что у того сердце едва не разорвалось от горя. Глаза Егора засверкали, как у дикой кошки, усы от гнева затопорщились, а грудь высоко вздымалась.

— Да мы ж его, гада… да мы ж…

— Одно ведомо, — на удивление спокойно вдруг заговорил, видимо, сладивший со своими чувствами Антип, — выкуп собирать надобно. Большой выкуп!

— Хде ж его собирать-то? — удивился Егор.

— А вот прямо здеся, в степи. Всех купцов с Востока хожих…

Антип не договорил, но окружавшие его казаки поняли атамана без слов. Небо высоко — закон далеко! Сабля да кистень — вот что в дикой степи суд и закон!

11

Наступившим утром султан Танбал получил сразу два известия, которые поразили его в самое сердце.

Первую недобрую весть принесли воины, являющие собой остаток посланного им в Хиву отряда. Испуганные, уставшие, они рассказали о каком-то призрачном отряде казаков, напавшем на них у степного оазиса. Султан вынужден был поверить в эту, как он вначале посчитал, небылицу, потому что воинам не было смысла лгать по многим причинам. Ложь султану всегда каралась смертью, и ни один подданный не осмелился бы соврать даже ради спасения своей жизни. И еще… Казакам сделалось тесно на берегах реки, и они, видимо, решили прибрать к рукам своим загребущим близлежащие участки степи.

Становилось ясным как день, что захватом реки пришельцы не ограничатся, и предпринимаемые усилия к походу против неверных вполне оправданы.

Вторая весть, которую принес воин из отряда его брата Касымбека, поразила Танбала как гром среди ясного неба. Казаки, оказывается, добрались даже до птичьего озера и вступили в бой с отрядом Касымбека, посланным для охоты и заготовки мяса для похода. Со слов гонца, казаки дрались отважно. Многие пали, но не отступили. В этом бою погиб и Касымбек…

Закутавшись в одеяла, Танбал лежал в шатре, никого не допуская к себе. Он не совладал с ознобом, съехал с подушек вниз, голова бессильно запрокинулась. Все! Казаки пришли на берега Сакмары навсегда. Пока их мало, но скоро их количество увеличится. Они смелы, коварны и не склонны упустить чужого, привыкнув считать его своим. Если они обрастут числом немалым и двинутся дальше в степь?

Ужас охватил султана. Собрав все силы, он вскочил, разбросал подушки, одеяла. Сильное головокружение заставило его вновь склонить голову на постель, глаза закрыться, и Танбал погрузился в тяжелый сон.

Болезненное воображение тут же нарисовало степь и огромного казака верхом на черном коне-великане, копыта которого мололи в пыль попадавшиеся ему под ноги камни. Вот казак взмахнул окровавленной саблей и начал крутить ею над его головой. А конь его черный рычит, а копытами передних ног с силой вбивает в землю голову… О Аллах всемогущий! Это голова Касымбека…

Страшное видение подбросило султана на постели. Вскочив, он с трудом удержался и не упал. Покачиваясь, Танбал приблизился к выходу, распахнул полог и как только смог громко крикнул:

— Коня и меч мне!

Мгновенно выстроившиеся перед ним мурзы явно не знали, что делать. Они видели, что султан болен и вряд ли выдержит в седле под палящим солнцем даже минуту. Но неповиновение каралось строго, а потому… Выручил всех ловкий Тахир, который повалился в ноги султана и воскликнул:

— Повелитель, вы больны, вам надлежит лечь.

— Готовиться к походу, пес. — Танбал пнул мурзу ногой и едва не упал.

Подоспевший лекарь крепко обнял дергающееся тело султана и вкрадчиво сказал:

— Войско еще не готово немедленно выступить. Не подошла помощь от вашего старшего брата, о повелитель.

— Коня мне и меч, — никого не слушая, закричал Танбал.

Кто-то из мурз припал к его ногам, подавая сапоги. Танбал обул одну ногу, на вторую не хватило сил. Голова вновь закружилась, и он чуть не задохнулся. Он хотел еще что-то сказать, но не смог шевельнуть своим чрезмерно отяжелевшим языком. Сделав шаг, он вдруг споткнулся, упал и потерял сознание.

Очнулся султан далеко за полночь. Рядом суетились лекарь и его помощник, который разводил лекарства и подавал их своему учителю. Как только Танбал сел на подушках, лекарь выглянул на улицу, сделал знак рукой, и вскоре в шатер вошли с поклонами мурзы.

Султан, ничего не понявший поначалу, потом уразумел, что его подданные собрались на военный совет. Все они были намного старше его, некоторые уже седовласые и умудренные жизненным опытом, но приветствовали своего юного правителя с особым радушием. Затем все сели в круг. Высокий старик, которого остальные почитали как наставника султана, посмотрел на Танбала и сказал:

— Повелитель мой, я привел с собой тысячу воинов, готовых хоть сейчас в бой. Но с огорчением вижу, что ты болен. Скажи, сколько времени ты не сможешь вести нас к берегам Сакмары?

— Я рад тебя видеть, наставник. — Танбал приветливо, но вяло улыбнулся и перевел взгляд на лекаря. — В поход я давно готов. Да вот хворь странная овладела телом моим. Али, скажи почтенному Исмаил-беку о моем здравии.

— О повелитель, — начал издалека лекарь, — овладевший тобою недуг изучен многими великими врачевателями и носит название… Гм-м-м…

— Мне неинтересно, как называется недуг, — нетерпеливо перебил его Танбал. — Мне не терпится узнать, сколько времени потребуется на его лечение.

— Уже утром ты будешь здоров, весел и свеж. — Али церемонно поклонился и продолжил: — Я приготовил чудодейственный бальзам, который…

— Ты слышал? — Султан Танбал посмотрел на Исмаила и удовлетворенно потер ладони. — С рассветом выступаем!

Пока султан, вдохновясь, говорил, Исмаил-бек не мог оторвать от него глаз. Мужественная красота молодого лица, огонь, горевший в его глазах, звук мягкого голоса и поток вдохновенных слов туманили трезвый ум почтенного воина. Он понимал, что его воспитанник вполне сможет одержать победу над казаками, осевшими на берегах реки. Танбал заметно возмужал за минувший год и сделался настоящим воином и предводителем.

— К реке подойдем двумя колоннами, — продолжал Танбал. — Исмаил-бек истребит казаков, осевших на горе у реки, а я со второй половиной войска спущусь вниз и истреблю казаков, строящихся в лесу. Напав внезапно, мы быстро справимся с врагом и надолго отобьем желание селиться на моих землях.

Рука султана воинственно ухватилась за рукоять кинжала, торчавшего за поясом.

— Предать огню все, что успели построить неверные, женщин и детей в полон, а казаков… — Танбал стиснул зубы, на его лбу выступил холодный пот. — Головы казаков на пики.

Султан был вне себя. Каждая жилка его дрожала. Ему хотелось стереть с лица земли не только две группки казаков, против которых он готовил в поход целое войско, но и разбойный городок Яицк, из которого неугомонные казаки растекаются повсюду, сея раздор и ужас. Несколько раз Танбал провел рукой по влажному лбу, резко сел и принялся в раздражении грызть ноготь мизинца левой руки.

— Выслушай меня, повелитель. — Исмаил-бек склонил голову, продолжая наблюдать за взволнованным лицом Танбала. — Одно только слово! Я должен сказать…

— Говори, — кивнул султан и, справившись с волнением, приготовился слушать.

— Сегодня в мое сердце вонзился острый кинжал, и я хотел проклясть день, когда меня родила мать… — Хитрый вельможа сделал паузу и, прочтя на лице своего воспитанника полную заинтересованность, продолжил: — Мрак пал мне на глаза, камень — на сердце, я готов был заживо лечь в землю, как только моих ушей коснулась весть о гибели моего второго воспитанника и твоего младшего брата Касымбека. Однако незримая рука вырвала меня из объятий отчаяния и указала более правильный путь. И если бы на том пути стал родной брат мой Ибрагим, я убил бы его!

Лицо Танбала побледнело от напряжения. Слова Исмаил-бека тронули султана, хотя он терялся в догадках, пытаясь понять, куда клонит его бывший наставник.

— К походу следует подготовиться более тщательно. Казаки — воины искусные, и страх им неведом. Если мы придем к ним неподготовленными, то понесем немалые потери. Они не испугаются и не убегут при виде всей наши мощи, а встанут грудью на защиту и умрут до последнего, но…

— Что ты хочешь предложить мне, почтенный Исмаил-бек? — нахмурился Танбал. Он предвидел, что высказанный Исмаилом план, вне сомнений, будет безупречен. Старик, умудренный опытом боевых походов, знал толк в военном искусстве. Но этот план, скорее всего, будет рассчитан на длительную борьбу с казаками, и все произойдет не так, как хотелось бы ему, султану, — одним мощным натиском покончить со всеми раз и навсегда. Но Исмаил готовится говорить дальше, и придется его внимательно выслушать.

— Я предлагаю перекрыть реку ниже лесного поселения казаков и отрезать им путь к возможной помощи или отступлению. — Исмаил-бек на секунду задумался и продолжил: — Затем обложить оба поселения, лишив возможности промышлять охотой и рыбной ловлей. Затем незначительными набегами изматывать их силы. Как только голод сделает свое дело и лишит врагов способности сопротивляться, истребить их всех без больших потерь для нашего войска.

— Осада значительного урона казакам не принесет, а лишь затянет время, — возразил Танбал после нескольких минут раздумий. — Наших воинов достаточно, чтобы сокрушить казаков разом! Пусть они отчаянны и храбры, но число их слишком мало, чтобы нам попусту тратить время на осаду.

Высказавшись, султан посмотрел на угодливо кивающих мурз и, уже не сомневаясь в своей правоте, закончил:

— Выступаем сразу, как только привезут тело Касымбека и мы предадим его земле. Воины к походу готовы, и великий хан Хивы ждет от нас не осады, а быстрой победы!

— Я ждал столь мужественного ответа, — вздохнув, согласился Исмаил-бек. — Пришедшие со мною воины, посланные твоим старшим братом, пошли Аллах ему много лет жизни, тоже готовы к битве.

Поздно вечером, испив приготовленного лекарем бальзама, Танбал почувствовал прилив сил и вышел на улицу. Опираясь на пику, он долго смотрел в мигающую огнями костров степь. Лагерь спал, но султану почему-то не спалось. Хотелось поразмышлять о предстоящем походе и о свадьбе, которую предстоит сыграть, как только враг будет разбит. Красавица Юлдуз…

Перед Танбалом неожиданно появился Исмаил-бек. Старому воину, видимо, тоже не спалось душной ночью, или он специально выжидал выхода своего бывшего подопечного из шатра, так как очень хорошо знал привычки воспитанника и умело их использовал.

Пышная белая чалма, сам весь воплощенное достоинство — Исмаил-бек приблизился к правителю с чуть склоненной головой:

— Вассалам алейкум, достопочтенныйсултан! Путь доблести и славы начертан судьбою и открыт перед тобой.

— Мне не понравился твой план, Исмаил, — не отрывая задумчивого взгляда от степи, сказал Танбал, думая, что наставник пришел к нему, чтобы отстаивать свою точку зрения. — Меня не поймут в Хиве, если я не разгромлю казаков в ближайшее время.

Все достоинство тут же слетело с бека. Он понял, что дальше обмениваться любезностями с повзрослевшим воспитанником становится опасно. Прежде чем продолжить беседу, он тщательно взвесил каждое слово, которое собирался произнести, после чего сказал:

— Ты победишь, Танбал, нет сомнений. Число твоих воинов во много раз превосходит численность казаков. Но эта победа может обернуться последующим крупным поражением!

— Это еще почему? — Султан недоуменно посмотрел на воспитателя.

— Повелитель, ты хороший воин, но плохо знаешь казаков. Это сброд со всего света. Отчаянные головы. Они живут разбоем и грабежами, не подчиняются никому, кроме избранного среди своих же атамана. Казаки злы и кровожадны. Прежде чем кто-то из них погибнет в бою, он унесет с собою в ад много твоих воинов. Казаки воинственны, они могут спать в степи в лютый мороз, прикрывшись одной лишь буркой. Эти неверные псы водят дружбу со злейшим врагом всех правоверных — шайтаном. Именно он сделал их такими, каковы они есть! Жены казаков мало чем уступают своим мужьям. Как только начнется бой, они встанут рядом с казаками. О повелитель, поверь, их жены владеют оружием не хуже своих мужей и по отваге не уступают им.

«Тебя послушать, впору отменять поход». — Танбал кисло поморщился, но принял к сведению слова Исмаила. Старый волк много раз участвовал в набегах против казаков и часто рассказывал об этих странных и воинственных людях. Теперь настало время и ему, султану, помериться силами с казаками, что поможет ему получше узнать об отваге неверных, их легендарной стойкости и удали. Аллаху угодно наслать час тяжких испытаний на Танбала, и он его воспримет с достоинством.

Небо побелело. И чем ярче разгорался рассвет, тем быстрее тускнели точки костров. Настало время утреннего азана.

После молитвы и принятия пищи Танбал уединился в своем шатре. Ему не хотелось видеть обессиленных жарой воинов и слуг, которые с нетерпением ждали наступления вечера. Хотя болезнь отступила и силы вернулись вновь, Танбал чувствовал себя утомленным и никак не мог заснуть. Он так увлекся мыслями о предстоящем походе, что не услышал топота множества копыт. А через несколько минут с улицы донеслись рыдания. Танбал вздрогнул и поднял голову от подушки. Что случилось? Плач становился все сильнее. Забывший о походе Танбал опрометью, большими прыжками выскочил из шатра на улицу.

Увидев повозку с телом брата, он побледнел и задрожал. Воин из отряда Касымбека сделал порывистое движение в его сторону и стал на колени. Голос его, глухой и просительный, прерывался:

— О повелитель! Пусть Всевышний даст вам силы! Теперь для степи и для нас вы единственная защита! За каждым кустом нас поджидают враги и…

Танбал словно окаменел. Пока тело Касымбека готовили к погребению, он молча оделся, вышел из шатра и взобрался в седло. Огляделся. Султан увидел угрюмые лица людей, они тоже грустят по его младшему брату, которого любили.

Сопровождаемый охраной, Танбал долго скакал по опаленной солнцем степи, после чего опомнился и резко развернул коня. Он вонзил шпоры в бока несчастного животного и поскакал в сторону кладбища. Всем существом почувствовал молодой султан, что никогда уже не увидит брата, что потеря невозвратна, и слезы переполнили его и пролились наконец, терзая и одновременно облегчая душу.

12

Уставший конь Никифора едва поспевал за конем незнакомца. Они скакали по дикой степи всю ночь. Ближе к утру уже молча ехали рядом и уже едва достигли поселения кулугуров, как незнакомец натянул уздечку и остановил коня.

— Што, приехали? — поинтересовался казак после того, как вздыбившийся конь коснулся передними копытами земли и, тяжело дыша, замер.

— На, испей вот! — Незнакомец протянул ему бурдюк.

— А што тама? — прежде чем выпить, поинтересовался Никифор.

— Вино, — коротко ответил незнакомец.

С жадностью сделав несколько глотков, казак вернул бурдюк своему таинственному спутнику и вытер бороду и губы.

— Што, пора прощаться? — покосился он на незнакомца, незаметно коснувшись рукоятки сабли.

— Бог с тобой, — ухмыльнулся незнакомец, — куды те спешить? Поедем со мной, нам есть о чем поговорить.

— Не хочу я с тобой, — возразил Никифор, поворачивая коня.

— Ну, пусть будет по-твоему! — согласился незнакомец.

— Прощевай, коли так, спасибочки за помочь оказанную!

Пришпорив коня, казак поскакал в сторону лагеря кулугуров, спиной чувствуя колючий взгляд своего спасителя.

Рассвет застал Никифора в степи. Он скакал, как в тумане, и смотрел лишь на гриву своего коня. В его душе пробуждались далекие воспоминания, ему хотелось и плакать, и смеяться. Наконец, он въехал в прибрежный лес, и конь сам по себе остановился.

— Слезай! — звонко и неожиданно, как выстрел, прозвучала команда, и казак узнал своего спасителя. Привязал коня к дереву, незнакомец помог Никифору выбраться из седла, после чего взял его за руку и повел куда-то в чащу леса. Вокруг царила мертвая тишина. Миновав заросшую цепким шиповником полянку, они вышли к срубу. Казак, вздрогнув, остановился: он увидел сидящего перед домом мужчину, очень похожего на… О боже! Незнакомец как две капли воды походил на зарубленного им брата Тимоху!!!

Он тихо сидел, обняв руками колени, неподвижно уставившись в одну точку. На бледный лоб падали растрепанные волосы, поблекшее лицо было лишено всякого выражения, в потухших глазах не было видно и искорки мысли.

— Послушай… — Никифор клещом вцепился в плечо своего спасителя и в ужасе прошептал: — Ты зришь энтого… энтого…

— Вижу, слава богу!

— Знашь ли ты, хто энто? — И он еще сильнее сжал плечо своего спутника, не решаясь отпустить его от себя.

— Нет, — ответил тот, поморщившись от боли.

— Айда, ой, айда отселя! — И казак, дрожа как осиновый лист на ветру, потащил своего спасителя в обратном направлении.

— Што с тобой? — невольно последовав за Никифором, поинтересовался незнакомец, хотя по всему было видно, что он знает ответ на свой вопрос.

Прежде чем ответить, казак резко остановился, облизал пересохшие губы кончиком языка и трижды перекрестился. Затем он сорвал с головы шапку, зажмурился и выпалил:

— Дык энто ж брат мой усопший, Тимоха.

Затем он упал на колени, скрестил на груди руки и полным муки голосом прокричал:

— Тимоха, брат! Боже мой, ты ль энто?

Мужчина никак не отреагировал на полную отчаяния просьбу Никифора. Он даже не пошевелился.

— Тимоха, брат! — крикнул казак громче и просяще протянул обе руки в его сторону. — Я энто, я… брат твой, каянный, Никифор. Я! Тимошенька!

Повернув медленно голову в сторону казака, мужчина оскалил зубы, вперил в Никифора неподвижный взгляд и разразился диким хохотом.

Перепуганный насмерть казак, не вставая с колен, попятился и ухватился за ногу стоявшего рядом и молча наблюдавшего за происходящим своего спасителя. Никифор был бледен, тело сотрясала ужасная дрожь, и оно сделалось влажным от обилия выступившего пота.

— Брат то мой, Тимоха. — Казак протянул руку в сторону хохочущего безумца. — Он… он же помер?

— Нет, он жив, но сошел с ума. — Спаситель усмехнулся, но с места не сошел.

— Спятил? — воскликнул Никифор сквозь слезы, закрыв лицо руками. — Боже мой! Но я ж сам срубил ему башку? Хосподи, неужель ты удумал мне тако наказание: зрить брата не помершим, а животиной, разум утерявшей?!

Казак с криком бросился на траву и прижал лицо к сырой земле, а безумец вскинул голову, поднял кверху указательный палец и, широко раскрыв глаза, хрипло зашептал:

— Знать, грешник ты кровавый. Но головы моей ты не срубал. Ни первой, ни второй, ни третьей… — Он поднял руки вверх и вновь дико захохотал. Никифор молча стоял на коленях, голова его опустилась на грудь, лицо исказилось от неизмеримого страдания, а из глаз лились слезы отчаяния.

— Ково Хосподь принес? — раздался голос из-за дома.

— Андрон, Андрон, энто я, Мариула…

Спаситель Никифора вдруг сорвал скрывавший лицо платок, сбросил шапку, и освободившийся роскошный волос рассыпался по плечам. Не веря глазам, казак с открывшимся ртом созерцал, как спасший его храбрый воин прямо на глазах превратился в жгучую красавицу, которая вся засветилась, увидев вышедшего во двор бородатого старца.

Мариула действительно была сказочно красива. Не девушка, а чистая лань! Длинные ноги, пышная грудь, черные с синевой волосы, раскосые зеленые глаза. С распростертыми объятиями бросилась она к старцу. Крича от радости, обвила его сухонькое тело гибкими, как виноградная лоза, руками, прижалась к груди и, видимо, сгорая от счастья, томно прикрыла глаза.

— А-а-а, Никифор, и ты здеся?! — погладив красавицу по голове, посмотрел старец на казака. — Ну, айдате разом все в избу. Вкушать пищу будем и ознокамливаться промеж себя!

Услышав свое имя, Никифор вздрогнул, поднял голову и внимательно посмотрел на хозяина лесного дома, который больше напоминал лешего, нежели живого человека.

— Степка, и ты иды тож, — ласково обратился старец к безумному парню, поманив его дряблой рукой.

Степка радостно встрепенулся, гыгыкнул, его щеки слегка зарумянились, бессознательная улыбка заиграла на бесчувственном лице. Скрестив руки на груди и опустив голову, он покорно пошел за старцем в дом.

Удивлению Никифора не было предела. Он стал бледнее полотна, то закрывал глаза, то широко открывал их, чтобы увидеть все происходящее и поверить увиденному. Но сделать это было очень трудно. Мозг отказывался что-либо понимать в происходящем, так как все было туманно и запутанно. Вдруг оживший и спятивший брат Тимоха? Спасшая его от верной смерти отчаянная девчонка? Старик, который уже раза три, наверное, пережил свой возраст?

Никифор был возбужден, не хватало дыхания, кровь бешено мчалась по жилам. Рассудок покидал его. Задрожав, он вскочил и схватился за рукоять сабли. В этот момент его взгляд остановился на язвительной улыбке прекрасной незнакомки и…

Глаза красавицы засветились по-змеиному, пунцовые губы вздрагивали. Казак точно онемел, воцарилась тишина, только горлица ворковала, устроившись в кустах дикорастущего торна:

— Ну, пошто зенки пялишь? Следуй в хату, коли приглашают.

Не чувствуя под собой ног, околдованный всем происходящим Никифор вошел в хату следом за девушкой и, остановившись в дверях, осмотрелся.

Огромная печь делила дом на две комнаты. Та, что побольше, так называемая светлица, имела два окна и была свободна от какой-либо мебели. Окруженный широкими скамьями большой обеденный стол да несколько образов в левом углу, под которыми чадила крохотная лампадка. Посреди стола — огромный чугун, наполненный дымящейся картошкой, вокруг него лежали четыре деревянные ложки. Рядом с чугуном стояла деревянная чаша с квашеной капустой. Видимо, хозяин дома, тот самый старец, заранее ожидал его прихода и готовился к этому. Стоп, но откуда то ему было известно?

Старец сел на скамью во главе стола и внимательно посмотрел на Никифора. Его бездонные голубые глаза, прикрываемые нависшими густыми седыми бровями, излучали какой-то свет, который, казалось, проникал в самую душу казака. Почувствовав себя неуютно, Никифор поежился и отвел взгляд, словно провинившийся мальчуган.

— Я ждал тебя, Никифор, — устало сказал старец и взглянул на переодевшуюся в красный сарафан Мариулу.

Девушка была настолько очаровательна, что от нее нельзя было отвести взгляд. Мариула вела за руку Степана, лицо которого по-прежнему озаряла улыбка глупца или душевнобольного, не имевшего ни единого шанса на излечение.

Мариула села по правую руку старца, а Степан — по левую. Никифору ничего не оставалось, кроме как осторожно присесть рядом с девушкой, хотя он крайне не желал такого соседства. Он боялся в этом доме всего. Боялся смотреть на лицо безумца, которого подсознательно продолжал считать своим умершим братом. Боялся смотреть в лицо старца, который, как ему казалось, знал про него все. А больше всего боялся взглянуть на сидевшую рядом красавицу. Он боялся даже случайно коснуться ее локтем.

— Вкушай трапезу, Никифор, — взяв ложку, проскрипел старец. — Не сердись, коли не по нутру што! Мы здеся привыкши вкушать все то, што Хосподь нам пошлет!

— О себе могешь ниче не сказывать, мы все и так знам, — продолжила девушка, беря ложку и поощрительно улыбаясь Степану.

После этих слов казак едва не впал в состояние полной депрессии. Кушать ему не хотелось, пить… Да, выпил бы что покрепче, да вряд ли в этом колдовском вертепе что сыщется, кроме зелья разве что.

— На-ка вот, испей. — Старик протянул Никифору глиняную чашу, наполненную подозрительной мутной жидкостью. — Коли есть не хошь, напиток сей те силы придаст!

— Дык я… — Казак не нашел слов, чтобы закончить фразу и, осушив одним махом кружку, привычно вытер усы, бороду и губы.

— А теперь спи, казак. — Мариула коснулась могучего плеча Никифора. Глаза его закрылись, а лицо медленно опустилось на стол. — Помни, что ты мне жизнью обязан!

13

Ливень, сопровождаемый грозой, начался ночью. Свирепые отблески молний, яростные раскаты грома, штормовой ветер — все смешалось воедино, грозя разнести крохотное поселение на берегу реки.

Началась паника. Все одевались как попало. Спасали от воды одежду, утварь, порох. То и дело раздавалась отчаянная ругань, когда шалаши, не выдержавшие натиска бури, обрушивались на головы своих обитателей. Бессильные противостоять стихии казаки спешили в атаманову избу, где садились вокруг стола, шутя и матерясь, рыдая и злобствуя. А снаружи завывал ветер, журчала и хлюпала вода.

А ливень все усиливался, и молнии с трудом прошивали плотную стену лившейся с небес воды, окрашивая ее в зеленовато-желтый цвет. В паузах между громовыми раскатами доносился новый пугающий звук — это билась, шипела, лезла на берег, плевалась пеной растревоженная Сакмара.

Прикрепленные к берегу струги жалобно скрипели, качаясь на волнах. Арапов вышел на крыльцо и несколько минут прислушивался. Атаман любил грозу и с интересом следил за сверканием молний, освещавших огороженный лагерь, который уже походил на укрепленное поселение.

Потом он с тревогой подумал о последствиях, которые может причинить разбушевавшаяся стихия, и, подскочив, вернулся в избу, где принялся лихорадочно одеваться. Бревна! Штабеля бревен на берегу!

Выбежав на крыльцо, он столкнулся с Кочегуровым, лицо которого было необычайно взволнованным, искривленным отчаянием.

— Потоп… Гибель всего! — выпалил есаул, перекрикивая завывание ветра и стиснув виски.

— Кара небесная, — простуженно прохрипел оказавшийся рядом Данила Осипов. — Страсть как быстро водица поднимаца!

Арапов стоял, закусив губу. Да, с наводнением бороться трудно. Если вода унесет бревна и струги… Бревна еще напилим, а вот струги. А как их спасешь? На берег тащить надо!

— Всем на реку, а ну, айда!

Атаман побежал к реке, увязая в набухшей от воды земле. Ливень бешено колотил его, бил по рукам, лицу и шее. Шапка превратилась в бесформенный холодный комок. Одежда промокла насквозь. Ноги стали тяжелы и неповоротливы в намокших и облепленных песком и грязью сапогах. Но Арапов бежал, тяжело переваливаясь, хрипло дыша, втянув голову в плечи. Молнии помогали находить дорогу. Но когда он добрался до берега, то не узнал его: на месте ровных штабелей — бесформенные кучи пока еще не успевших уплыть бревен. Берег размыт, исковеркан, залит водой. Струги бешено колотились друг о друга боками, но пока еще держались на привязи.

— Браты, струги спасай! — крикнул он, нащупывая руками закрытый водою канат. — Унесет их, тады до Яицка в жисть не добраться!

Подоспевшие казаки и казачки дружно взялись за работу.

— Поспешайте, браты, струги… — кричал Кочегуров, стоя по пояс в воде.

Петр Пудовкин метался по берегу, увязая в песке, и с отчаянием откатывая бревна как можно дальше от воды. Падая и ободряя криками друг друга, рядом копошились казачки. Никто не командовал, никто не спрашивал, что делать.

Штормовой ветер упорно гнал волны на пологий берег. Люди падали, спотыкались, увязали в песке и глине, но не уходили с берега. Атаман старался быть одновременно всюду. На мгновение остановившись отдышаться, он со злорадством оглядел торжественную и страшную картину, озаряемую блеском молнии.

— Осерчало небо на нас, — прокричал ему в ухо пробегавший мимо Кочегуров и дико блеснув глазами, побежал на подмогу изнывавшим под тяжестью перетаскиваемых бревен казакам.

— А нам-то хоть бы што! — Арапов стянул с ног сапоги, вылил из них воду. Отдыхать и сушиться время пока еще не подошло, но он чувствовал себя неуютно на резком холодном ветру в хлюпающей обуви и промокшей одежде.

Смахнув с лица воду, атаман побежал к берегу и энергично принялся за работу. Он пытался увидеть Степаниду Куракину, чтобы помочь ей. Но в этой ночной суматохе под проливным дождем встретиться было трудно.

Степанида перекатывала бревна, не жалея сил. Когда она остановилась, чтобы перевести дух, поскользнулась и чуть не упала в бушующую воду, но чьи-то сильные руки подхватили ее. Женщина не увидела, но почувствовала, кто это. Она задержалась в неожиданном объятии, прикрыв глаза от усталости и счастья.

Ослепительно блеснула молния, и Степанида увидела мокрое взволнованное лицо атамана. А он увидел счастливо улыбающееся лицо молодой женщины. Грянул гром. Степанида на миг прижалась к Арапову, ее губы уткнулись в мокрую рубаху. Ливень обильно поливал их сверху. Степанида вдруг застыдилась и поспешила отстраниться:

— Благодарствую, Василь Евдокимыч…

Из объятий атамана она сразу же поспешила к перекатывающим бревна казачкам. Душа ее ликовала. Она любила и была любима, и сердце ее не обманывало.

Наступившее утро осветило страшный разгром, оставленный после себя ночной бурей: почти все шалаши были разрушены, а их остатки разбросало по всему поселению. На берегу еще не вошедшей в русло реки были свалены в кучу чудом спасенные бревна и оба струга.

Работа на берегу все еще кипела. Измученные казаки крепили бревна, а рядом бурлили мутные пенистые воды Сакмары. Наклоняя головы, чтобы защититься от ветра и мелкого дождя, люди упорно спасали плоды своего труда.

Среди них суетился не знавший усталости Кочегуров. Осунувшийся за ночь и не обращающий внимания на ноющие раны, он деловито отдавал распоряжения. Его крепкие руки посинели от холода и покрылись многочисленными ссадинами.

Рядом с казаками трудились и их жены. Они ни за что не соглашались бросить непосильную для них работу. Женщины сдерживали себя усилием воли, и глаза их задорно горели от гордости.

Атаман, покачиваясь, прошел по селению, дошагал до избы, непоколебимой скалой стоявшей посреди лагеря, и медленно поднялся по ступенькам. Он одобрительно осмотрел два недостроенных дома, которые даже без крыш легко выдержали натиск стихии. Арапов довольно отметил, что буря еще больше сплотила людей, и гроза была совсем не плохая, и поработали на славу. И стоило сюда приехать хотя бы для того, чтобы увидеть вот такую сумасшедшую, сногсшибательную силу разбушевавшейся природы.

Последние дни изрядно помучали казаков. Жара была страшная. Со степи дул нескончаемый горячий, как адское пламя, ветер. Работать было невыносимо тяжело. Липкий пот не успевал высыхать на телах казаков. С Яицка не пришел ни один струг с зерном — в родном городке их, наверное, давно уже считали погибшими. Одежда, пропитанная потом, ломалась, а заменить ее было нечем. Казаки без конца латали прогнившую от постоянной носки обувь.

Кормились в основном рыбой и остатками пшена. Ходить на охоту времени не было. Сперва пшенная каша, приправленная рыбой, нравилась всем. Потом на нее смотрели с неприязнью, а в наступившую жару — с нескрываемым отвращением. Все сводилось к тому, что в Яицк необходимо было срочно направить гонца. Предстоящая зима обещала быть морозной и затяжной, и запас провианта поселенцам пришелся бы кстати.

Вечерами не знали, куда деваться. Поужинав, все отдыхали вокруг костра, который разводили на берегу реки. Сучья шипели в огне, пламя и дым метались во все стороны — того гляди спалит лицо. Но казаки не унывали: пели старинные песни, много спорили, рассказывали о былых походах, строили планы на будущее.

Арапов не был хорошим рассказчиком, но его любили за ясную и убедительную речь, за знание жизни и мудрость, которая чувствовалась под внешне грубоватой простотой.

Наступившим вечером снова все собрались у костра, и атаман, сорвав шапку, сказал:

— Браты, мы славно потрудились минувшей ночью и минувшим днем. Буря казала нам, как крепко мы строим. Осень не за горами, и она дозволит нам завершить строительство куреней. А ешо нам надобно отрядить в Яицк посыльного за продуктами и порохом. Мож хто ешо решится на переезд в нашу крепостицу?

Высказав все, что собирался, Арапов сел. Следом вскочил Кочегуров и, тоже грянув шапку о землю, заговорил:

— Я… я в Яицк иду! Вниз по течению и один сдюжу, a обрат на весла охочих зараз сыщу.

— Да уймись ты, Петро. — Атаман тронул есаула, и тот сразу сел, правильно поняв, что от него требуется. — В Яицк отрядим ково-то из баб. Вниз по реке оне стекут без усилий. А ты и здеся сгодишся, буйна башка. Кыргыз недалече, и кажная сабля пуще продуктов надобна!

— Баб так баб, — вздохнув, согласился Кочегуров. — Твоя правда, атаман. Казаков здеся кот наплакал. А ежели и впрямь кыргыз нагрянет…

— Типун те на язык, пустомеля! — Арапов обвел взглядом притихших баб и остановил его на Степаниде. — Собирайся в путь, касата! И ешо ково-нибудь с собой возьми!

— А я што, крайняя? — возмутилась молодая казачка, которая не хотела отдаляться от атамана по причине, известной лишь им. — Што я хуже ково из баб ружом владею?

— Вот потому и выбрал я тя, што гораздо лучше, — нахмурился не привыкший к неповиновению Василий. — В пути мало ли што могет случиться, а на тя я эдак на казака могу положиться.

Не подыскав подходящих слов, Степанида насупилась и замолчала. Какая буря бушевала в ее душе, осталось неведомым присутствующим. Ну а атаман сделал вид, что не замечает страданий красавицы, и обратился к казакам со следующими словами:

— Чую, беда недалече, детушки! Кыргызы не являтся, а энто худо. Знать, к походу готовятся. Нас мало, но степняки казака дюже опасаются. Чуют нехристи, што крепостица наша не по зубам им.

— Был бы жив старый хан ихней, кыргызы никада б не дозволили нам на энтом месте закрепляться, — вставил Кочегуров. — Воинственный был, зараза. Много нам кровушки злыдень попортил.

— У кыргызов пушек нет и ружей тож, — высказался Данила Осипов. — В энтом и приемущество наше.

— А ешо частокол, вал земной, што мы сообча округ насыпали, — задумчиво вставил Петр Пудовкин.

— Так то оно так, но не следут забывать про стрелы ихне, — печально ухмыльнулся Арапов. — Ими степняки владеют ловко и умело! Их много, а нас… А ежели осаду удумат?

— Все надежды на Степаниду и подмогу. — Есаул хлопнул себя по колену и посмотрел на притихшую казачку. — Пошто голову повесила, краля? Скажи обчеству слово свое.

— Согласная я, чево уш тут. — Степанида встала, гордо расправила плечи и кивнула в сторону Марии Осиповой. — Айда и ты собирайся, Марья, ежели не брезгушь. Все двоем веселее будет добираться.

Детей тоже решили отправить в Яицк. Слишком рискованно было оставлять их в поселке. Если киргизы с войском придут, дети могут стать легкой мишенью для их стрел и создадут значительные неудобства защищающимся казакам. Время для отплытия было назначено на утро. Учли все и даже то, что вышедшая после дождя из берегов река вдвое быстрее доставит струг в Яицк.

Отправив усталых людей спать, атаман взялся караулить. Вооружившись ружьем и парой пистолетов, он принялся обходить поселение, изредка присаживаясь у костра, чтобы подбросить дров или немного поразмышлять, глядя на веселые огненные искорки.

В общем-то он был доволен налаженным бытом. Да что там доволен, даже счастлив. Арапову нравилась кочевая неустроенная жизнь в тесном общении с разными людьми. И он думал так: «Вот оставь человека одного в такой неустроенности — пропадет! Не от болезни, не от голода — от тоски-скуки. А вместе — все хорошо». Он бы на всю жизнь согласие дал — построить здесь городок казачий, а затем в другое место перекочевать выше по реке и сначала. У киргизов земли немерено и пустоты много. И чем дальше их отодвинуть…

Сзади хрустнула ветка. Арапов мгновенно оказался на ногах, резко развернулся и, взведя курки, направил пистолеты в темноту и полным угрозы голосом крикнул:

— А ну, хто там тьмой прикрыватся? Выходь немедля, не то враз курки спущу!

— Не пуляй зазря, Василий, я энто.

Атаман узнал голос Степаниды и опустил руки. В его мужественной душе вновь шевельнулось что-то неведомое, радостное, что случалось с ним всегда, как только он видел красавицу Степаниду. Разрядив пистолеты, он заткнул их за пояс и, борясь с обуявшим его смятением, сел. Глядя на костер, Арапов подвинулся на бревне, словно приглашая казачку присесть рядом.

Степанида осторожно села и, стараясь не касаться его, тихо сказала:

— Скажу вот те, Василий, што несчасна я.

Голос ее дрогнул, и женщина, шмыгнув носом, замолчала.

— Пошто так? — не отрывая взгляда от огня, поинтересовался атаман, внутренне борясь с овладевшим им желанием.

— Должна казать, ведь затем и пожаловала. Замуж я собралася, под венец.

— Замуж? С кем энто под венец? — Арапов едва не задохнулся от вдруг овладевшего им чувства ревности.

— Токмо с тобой под венец я пойду, сокол мой Василий!

Атаман онемел. Мозг его сковала неведомая сила, рот приоткрылся, а во рту разом все пересохло.

— Ну… и… ох… все пропало! Хосподь прибрал мово Гурьяна, а я-то жива ведь?

Арапов глотал ртом воздух и, будучи не в силах что-то сказать, продолжал бестолково пялиться на костер.

— Гурьян сгинул, а после Хоспода и него — ты для мя самый дорогой и желанный на свете!

— Пошто думашь, што Гурьяна нет? — облизнув губы, кое-как выдавил из себя атаман. — Мож, живехонек он, угодил зараз в полон к кыргызам?

Степанида слегка вздрогнула и тихо заплакала:

— А мне што с тово теперя? Аль гадать всю жисть оставшуюся про то, жив ли Гурьяша аль нет?

— Ну… — Арапов задумался, но не нашелся что сказать в ответ.

— Да и не любила я его так, как тя, Вася, — всхлипнув, продолжила женщина. — Теперя вот я и поняла энто. У ко сердечко не затронуто, тому энто не понять. И я не понимала; засватали и се, думала, люди женятся — так надо. Но стоило токо мне ево потерять, а тя увидать, как я поняла зараз, сколь мало жил Гурьяша в моем сердце; ешь, пьешь, работашь, спишь, молишься, а думашь не о муже сгинувшем, а о те… Боже, боже! За каки грехи на мя, бедную, свалилось тако бремя непосильно! Ох, Василий, — громче зарыдала Степанида, совсем забывшись и схватив руку атамана, — помоги, не отвергай мя, бога ради! Некому здеся мне душу излить без остаточка, вот я и пришла сюды. Заклинаю тя, не отвергай меня! Сделай энто во имя той, што выкормила тя своим молоком, во имя супружницы твоей, безвременно помершей! Помоги, иначе горе меня изведет. Пущай не мила я те щас, но када-нибудь и твое сердце узнат любовь и ты поймешь, как ноет и страдат у меня душа! — Степанида плача опустила голову на вздымающуюся от сильнейшего волнения грудь Арапова, и он привлек ее к себе.

Скупые слезы блеснули на глазах казака, и, гладя женщину по голове, он как только мог принялся ее утешать:

— Не проливай слез зазря, голуба. Зрю, как глубоко ранено сердечко твое, как тоскует и болит душа твоя. Тяжело потерять мужа смолоду, но вернуть ево я не могу. Айда, я отведу тя в избу ко всем. Поспишь, помолишься — и все зараз к утру и пройдет.

— Нет. — Степанида вскочила и решительно замотала головой. — Утречком я по твому же указу отплываю в Яицк. Ужо свидимся ли апосля, не ведам ни ты, ни я. Я могу и не доплыть до Яицка, а тя могет сразить стрела кочевника. Ты… ты… прямо щас вот возьми меня!

— Хосподь с тобой, дева! Што ты вытворяшь со мной? — Арапов почувствовал, как сердце рвется из груди, а желание овладеть молодой красивой женщиной увеличилось в бессчетное количество раз. Но он не мог сделать это, не зная твердо, жив Гурьян или нет. Из последних сил борясь с охватившей его страстью, атаман огромным усилием воли овладел своими чувствами и ответил: — Нет, не могу так я! Прости мя за то, Степанидушка!

— Тады прощевай, Василий, — сказала она приглушенным голосом и нерешительно протянула Арапову руку.

Атаман взял ее впервые в жизни. Вздрогнул, словно от удара молнии. Сильно закипела его кровь, мурашки побежали по телу. Он стоял неподвижно, точно ноги его вросли в землю, глядел в глаза Степаниды и бережно сжимал мягкую ладошку.

Рука женщины дрожала, дрожала и она сама, отвернув склоненную голову. В глазах ее отразился загадочный блеск, точно небесная звездочка пробилась сквозь густой туман, а губы двигались, словно творили молитву Господню.

— Прощевай, Василий! — шепнула Степанида и не уходила.

— Прощевай, голуба! — сказал Арапов, продолжая сжимать ее руку.

Женщина медленно подняла глаза, на лице отразились одновременно и радость, и печаль; едва слышно она проговорила:

— Береги себя. А я вернусь! Обязательно вернусь к те, Вася! — и, вырвав руку, медленно пошла в сторону избы.

Все кружилось у нее перед глазами; казалось, небо сошлось с землей. Сквозь слезы она пролепетала:

— Хосподи, как я несчасна!

Только она собралась шагнуть на ступеньки, как перед ней внезапно появился атаман. Степанида вздрогнула и опустила глаза.

Тяжело дыша, Арапов нежно взял ее за плечи и горячо выдохнул:

— Люблю тя, голуба! Больше жизни люблю! Ежели хошь…

Степанида ничего не сказала: она протянула руки, обвила шею атамана и, борясь с рыданиями, прошептала:

— И ты мне люб, сокол мой ясный! Люб! Люб! Люб!..

14

Разбушевавшаяся стихия нанесла немалый урон и поселению кулугуров. Только, в отличие от казаков, спасавших свое имущество, кулугуры провели всю ночь в молитве, стоя на коленях под проливным дождем.

Пребывая в молитвенном экстазе, они не видели, как мощные порывы ветра срывали крыши с их жилищ, как вода заполнила землянки. Все их помыслы были обращены только к Богу, пославшему им испытание, которое они должны были преодолеть.

Взбухшая от избытка воды земля под ногами молящихся была истоптана, взрыхлена каблуками, завалена хламом от разоренных жилищ. Кулугуры, даже не пытавшие навести порядок, сгрудились вокруг Гавриила. Куда ни смотри, везде перепуганные и переполненные верой лица. И над ними — отчетливый, ясный, согретый возбуждением голос старца:

— Браты и сестры! Не каждому человеку дано сделать в жизни дело, остающееся в веках. Вам энто щастье дано!

Кулугуры, втягивая головы в плечи, доверчиво вслушивались в пламенную речь своего вождя. Перечеркивая резкими взмахами рук неприглядную картину, Гавриил своими вдохновенными обещаниями создавал будущее поселение.

— Верующие! Вы вдохнете жизнь в дикие берега Сакмары! Вы возведете здеся земной Эдем! Вы молоды, богопослушны, вы бесстрашны — обещайте же Хосподу нашему выполнить без сомнений энту миссию!

— Обещам! — крестясь, хором вторили кулугуры.

— Браты и сестры! Седня зачинается новая замечательная жисть. Дык зачнем же се с восстановления поселения!

Гавриил первым засучил рукава и крикнул молодым счастливым голосом:

— Верующие, а ну подсоби.

Женщин старец послал вычерпывать воду из землянок и восстанавливать крыши, чтобы обеспечить всех ночлегом.

— Столяры, плотники, а ну выходь с инструментом.

Большую часть мужского населения старец отрядил в лес на заготовку бревен, а меньшую — на восстановление поселения.

В полдень, когда наступило время обеденной трапезы, девушки пытались созвать всех к столу.

— Апосля, — отмахнулся увлеченный работой Гавриил. — На пустой желудок легше.

Темнело небо, предвещая вечер. Уже без былой удали, с усилием двигались руки и ноги. Все ощутимее становилась тяжесть, и все острее чувствовался голод.

— Кон-чай-ай! — крикнул старец.

Последние бревна медленно проползли наверх бугра к поселку на спинах истомленных людей.

Отбросив топор, трудившаяся наравне с мужчинами Нюра с удивлением разглядела растертые до крови ладони.

— Вот те раз! — бормотала она, морщась от боли и пытаясь улыбнуться.

Довольно оглядывая восстановленное поселение, Гавриил умиленно сказал подошедшей супруге:

— Дывысь, Марья. С таким стадом Христовым мы зараз горы свернем!

После сытного ужина кулугуры отвели черед молебну и рассыпались по землянкам, усталость буквально валила с ног. В землянке старца разместились все, кому удалось вернуться живым с злополучной охоты.

Разговор не клеился. Но охотники знали, Гавриил не зря собрал их, что старец ищет заветную ниточку, чтобы положить всему начало.

Вскоре ниточка была нащупана. Все ждали. Гавриил искоса оглядел собравшихся и сорванным голосом хрипло сказал:

— Не сумлеваюсь, што все знате, пошто я вас сюды созвал. — Увидев кивки, старец продолжил: — Вы явились без добычи и многих братов лишившись. То вина не ваша, а Хосподня воля! Теперя хотелось бы послухать, што стряслось на озере том и пошто степняки раньше обычного на промысел птичий заявились?

Взоры присутствующих пересеклись на притихших Авдее и Семене Гнилине. А те в свою очередь переглянулись, как бы решая кому начать. Иx молчаливый жребий остановился на Авдее, и он, откашлявшись, сказал:

— Дык я ж те обо всем поведал ужо, отец преподобный.

— А я сызнова хочу все послухать и поразмыслить над услыханным. — Гавриил нахмурился и сжал кулаки. — Гри все как перед Хосподом, а то прокляну!

Съежившись от столь страшной угрозы, несчастный часто заморгал и, перекрестившись, заговорил.

Поначалу он заикался, путался и часто поглядывал на Гнилина, словно моля о поддержке. Но вскоре разошелся и пересказал все, что с ними случилось на птичьем озере.

Когда Авдей замолк, старец еще долго находился в состоянии глубокого раздумья. Затем он пошевелился на своем седалище и, положив на колени огромные руки, сказал:

— Жаль братов. Никифора особливо! Славный воин был.

Старец трижды перекрестился на образа и задал, видимо, заранее обдуманный вопрос:

— Пошто в бой неравный увязались? А? Ведь нехристей числом боле вашего было?

— Иначе не можно было, — ответил Семен Гнилин. — Никифор казал, пли по нехристям, не то зашибу.

— Верно казал, — одобрил старец. — Знать, ему сее виднее было!

— И Тимоху, казал, нам беречь, — покосившись на Гнилина, добавил Авдей. — А ешо казал, што коли жив будет, то разом к нам сюды заявится!

— Хорош воин был! — Гавриил вновь глянул на образа и перекрестился. — Царство ему небесное и всем зараз с ним павшим!

Кулугуры дружно перекрестились и вновь уставились на ответчиков, желая не упустить ни единого сказанного ими слова. Но старец больше не интересовался обстоятельствами трагической охоты, а перевел взгляд на притихшего в углу Тимоху. Его густые с проседью брови сошлись у переносицы, а глаза… Они испепелили бы молодого кулугура, если бы только могли это сделать:

— А ты пошто сызнова отца опозорил пред обчеством? Пошто в бой не встрял?

Тимоха опустил голову. Он так растерялся, что сразу не нашелся что ответить. Тимоха дрожал. Он зажмурился и боялся открыть глаза. Его дрожь передалась сидевшим рядом кулугурам, а покрывший лицо пот выставил напоказ его сильное волнение:

— Пошто молчишь, отрок мой? Аль язык откусил, от нехристей драпая?

— Мне… мне Никифор текать велел, — захныкал Тимоха, уподобившись малому дитю. — Он казал…

— Будя, — свирепо прорычал Гавриил и сжал до хруста кулаки. — Как бы мне хотелось, штоб чадом моим был Никифор, а не ты, гаденок. Прочь от очей моих, душа заячья, и три ночи на коленях без пищи и питья замаливай грех свой. Кайся и проси Хоспода даровать те храбрости в сердце. Штоб было оно достойно, а не… — Разгневанный старец впервые не нашел подходящих слов и махнул рукой, приказывая всем немедленно убираться из землянки.

В то время, пока Гавриил беседовал с мужиками, Нюра бродила по поселению, не находя себе места. Любовь к Никифору переполняла ее. А мысль о причинах невозвращения казака с охоты пугала и угнетала. Ей хотелось увидеть Никифора, обнять его, но казак был где-то далеко, во враждебном краю. Девушка гнала от себя мысли, что его нет в живых. Она ощущала в себе такую силу, что могла бодрствовать ночь напролет. Прямо сейчас Нюра могла бы покинуть кулугуров и уйти на поиски любимого.

Она очутилась у землянки Гавриила в тот момент, когда старец громко сожалел о смерти Никифора. От внезапной новости кровь ударила в голову. Как же это?.. Не может быть! Он жив, жив он…

Нюра отпрянула от двери, когда кулугуры направились к выходу. Крестясь и вздыхая, они расходились по своим землянкам. Девушка в это время спряталась за кучей неубранных веток, провожая мужчин рассеянным взглядом. Последним вышел получивший нагоняй Тимоха. Зло бормоча что-то себе под нос, парень прямиком пошагал к куче, видимо, испытывая желание справить свою малую нужду. Задумавшись, он наткнулся на выпрямившуюся во весь рост девушку и едва не обделался от испуга.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

15

Стрыган — полуторагодовалый жеребенок, у которого в эту пору остригают гриву.

16

Голосили — громко, с причитаниями, плакали, исполняя обрядовый плач.