Клуб анонимных мстителей

Александра Байт, 2023

Это место, где сбываются мечты. Это место, где сбываются кошмары. Таинственный клуб, куда допущены лишь избранные, и волей случая ты – одна из них. Но кто же он – владелец этого клуба? У него есть все: деньги, харизма и… власть. Власть над тобой и каждым, кто пришел в этот клуб. Его синие глаза завораживают, а голос заставляет поверить, что только он сможет решить все ваши проблемы. От таких предложений не отказываются. Но за возможность отомстить врагам придется заплатить. Кто-то платит репутацией. Кто-то – послушанием. Кто-то – любовью, а кто-то – и жизнью. Вопрос лишь в том, чем заплатишь ты? Или… кем? Читайте «Клуб анонимных мстителей» Александры Байт – психологический роман с элементами детектива и романтики. Автор приглашает вас заглянуть в душу искусного медиатора и вместе с героями победить в схватке не на жизнь, а на смерть.

Глава 3

Прозвище «Гений» с моей легкой руки прижилось. На новой встрече оно не сходило с уст собравшихся, которые нетерпеливо прохаживались перед дверями зала в ожидании начала. Алик пока не появился, что было мне только на руку. Нет-нет, я с удовольствием пообщалась бы с ним, если бы не вынашивала хитроумный план. Мне хотелось снова скользнуть в коридор с кошмарной картиной и пройти его до конца. Наверняка там было что-то интересное — какие-нибудь двери, кабинеты или, оборони Создатель, другие подобные «шедевры»… Там точно таились какие-то загадки!

Но шанса повторить прежний подвиг не подворачивалось. У входа в коридор будто нарочно ошивался дюжий охранник, да и Мила окружила нас приветливым вниманием, умудряясь вовлекать в разговор всех и каждого. Сегодня наша хрупкая помощница выглядела усталой и надломленной, но старалась доброжелательно щебетать с усердием человека, не привыкшего посвящать в собственные проблемы окружающих.

Наконец двери маленького зала распахнулись, и мы расселись перед невысокой сценой уже привычным полукругом. За минуту до начала откуда-то материализовался запыхавшийся Алик. На сей раз он не стал вскакивать на подоконник, а с размаху плюхнулся на свободный стул справа от меня. Это и порадовало, и огорчило. С одной стороны, от присутствия Алика, со всем его богемно-растрепанным видом, странным образом веяло чем-то приятным, сильным, надежным. Словно это на сто процентов «мой» человек, словно теперь мы, что называется, «в одной лодке». Словно у нас с ним что-то будет… С другой стороны, эта демонстрация легкого намека на близость казалась мне поспешной. И, положа руку на сердце, не хотелось терять внимание нашего харизматичного Гения.

А тот между тем вошел в зал уверенной поступью, сияя ободряющей улыбкой. Обвел взглядом всех своих новоиспеченных подопечных, и при виде нас с Аликом уголки его крупного чувственного рта иронично вздернулись. Нет, наверное, показалось… В следующее мгновение губы Гения снова приветливо растянулись, но я на всякий случай отодвинулась от своего «воздыхателя» подальше.

— Друзья, давайте поговорим сегодня о том, что привело вас в стены клуба. — Гений не поднялся на сцену. Он вновь поставил стул перед нами, но не сел, а стал прохаживаться вдоль рядов. — Обиды, оскорбления, унижения, пренебрежение, умаление достоинства — нечто подобное происходит с нами чуть ли не каждый день. Иногда достаточно просто выйти на улицу или сесть в общественный транспорт в час пик. Мир, как известно, несправедлив, и мы привыкаем пропускать многое мимо ушей, чтобы не захлебнуться в этом потоке грязи. Но некоторые подобные ситуации — и создавшие их люди — проезжают по нашим жизням как катком. Они влияют на нас, наше настроение, наши устремления — они нас меняют, зачастую — самым радикальным образом. И в какой-то момент ловишь себя на мысли, что унижение стало частью твоего существования, что до конца дней своих ты обречен терпеть слезы, боль, навязчивые мысли о своей никчемности… Не жить полной жизнью — терпеть.

Да, все верно. Америку Гений не открыл, лишь удачно облек мои — и, видимо, всех присутствующих — мысли в форму. Важно было не что именно он сказал, а как. Со знанием дела, с полным проникновением в суть проблемы. Впрочем, что тут удивительного? Он ведь уже намекал, что за созданием клуба крылась какая-то личная история. Вот как раз ее, эту историю, мне и хотелось бы узнать!

— Зачастую речь идет и вовсе об одной ситуации, губительно сказавшейся на нашей жизни. Об одном человеке. И человека-то, возможно, уже на этом свете нет, и история произошла много лет назад. Друзья, положа руку на сердце, — нас обвели горящие энтузиазмом синие глаза, — сколько раз вы, делясь своей проблемой, слышали в ответ что-то вроде: «Это было сто лет назад, сколько можно вспоминать!»? Или еще хлеще: «Не оправдывай свои неудачи былыми трудностями»? А то и: «Пора забыть», «А ну-ка, соберись, тряпка!»? И так далее и тому подобное…

Эмоционально и артистично с нами говорила сама харизма этого необычного человека. Видимо, благодаря профессии я не только проникалась его речью, но и оценивала ее отстраненно — анализировала тон, откровенность, эмоциональную окраску. Эта экспрессия и глубокое, подкупающее знание вопроса представлялись прямо-таки идеальными для подобного рода выступлений. Неудивительно, что аудитория слушала психолога вдохновенно, а Жизель по привычке что-то помечала в блокноте.

— Итак, мы варимся в этом годами, наша жизнь катится по наклонной, мы унижены и несчастливы. Мы — жертвы, мы тащим на себе этот груз и только «собираем» все новые и новые обиды. А источник нашего унижения живет где-то преспокойно и в ус себе не дует. Или — еще лучше — стрижет с этой ситуации купоны.

На этих словах Гения я не удержалась от согласного кивка. В точку, моя ситуация!

— И как же тогда поступить, спросите вы меня? А еще лучше — давайте я спрошу об этом вас. Как вы справляетесь с обидами?

— Почему бы и в самом деле не махнуть на все рукой, не послать куда-нибудь подальше? — Это, разумеется, тут же высказался Алик.

Я пристально взглянула на него: похоже, парень и правда взял на себя роль этакого вечного антагониста Гения, который специально скрашивает занятия репликами по поводу и без. Может быть, он — такой же сотрудник клуба, как и Мила, только негласный? Договорились устраивать здесь представления, чтобы заинтриговать и подцепить нас, любопытных, на крючок? Ух-х, и разыгралась же у меня фантазия!

Алик между тем продолжил:

— Я понимаю, моя же история и опровергает мои слова. Но возможно, иногда надо сделать над собой усилие — и приказать себе забыть. Ты, наш злой Гений, вряд ли это одобришь, но… Однажды я встретился со своим обидчиком, услышал его версию событий и… знаете, я его понял. Человека, разрушившего мою жизнь. Понял! Вот что это такое, а?

— Что-то сродни стокгольмскому синдрому, — упреждая ответ психолога, авторитетно выскочила Анька. — Я как-то анализировала свою историю, поступок предавшего меня человека. Не поверите — в какой-то момент я ему даже посочувствовала, осознала свои ошибки! Хотя это, конечно, все равно его не оправдывает.

Гений внимательно слушал обмен мнениями, довольный тем, что завязалась дискуссия. Но потом, когда еще пара человек высказалась в духе «работать над собой, чтобы отпустить обиды», поскучнел и разочарованно вздохнул.

— Понять и простить. Забыть. — Последнее слово он произнес издевательски, с расстановкой, словно пробуя его на вкус. Потом на какой-то миг погрузился в раздумья и тут же оживился, словно нашел нужные слова. — А что, если забыть не получается? Просто представьте себе такую ситуацию. Ладно, есть родные и друзья, но они не всегда способны помочь. Есть психологи, но и они — лишь люди, которым не все под силу. Как быть, если обида не оставляет? Хорошо давать советы, когда они касаются других. А что делать с самими собой?

Я понимала его как никто. Собственно, именно поэтому я и сорвалась на ни в чем не повинную Аньку в тот день, когда она рассказала мне о клубе. Нервы сдавали у меня и раньше — на том бесполезном психологическом тренинге. Еще — несколько раз в компании людей, пытавшихся из лучших побуждений увещевать, успокаивать, встряхивать. Да что они понимали! Я пока не знала, в чем заключается суть программы Гения, но, положа руку на сердце, его речи не вызывали у меня обычного раздражения. И я с любопытством ждала, что же будет дальше.

А он между тем в который раз задумчиво прошелся между рядами и остановился рядом с седовласым дирижером.

— Рудольф Карлович, — уважительно обратился Гений, молитвенно сложив перед ним руки. — Вы были участником предыдущей группы, я прекрасно помню ваш случай. Давайте-ка избавим молодых людей от иллюзий, расскажем им, что забыть не всегда получается? У вас яркая, необычная, но такая показательная история! Это будет полезно — и им, и вам. Ну же, не переживайте, я рядом и готов помочь.

Последние слова Гений произнес прямо-таки с сыновней учтивостью. Все-таки наш лидер не зря занимался своим делом — я уже успела оценить, как мастерски находил он «ключики» к общению с разными людьми, как безошибочно угадывал, с кем можно пошутить, а кого нужно ободрить. Не удивлюсь, если после первой встречи каждая женщина ушла с осознанием того, что ее достоинства наконец-то оценили. В его обращении к дирижеру сквозили искреннее почтение и… как бы это назвала Анька?.. Да, эмпатия!

Сейчас мы, похоже, подошли к тому самому моменту группового занятия, когда один из участников должен встать и произнести сакраментальное: «Здравствуйте, меня зовут так-то, и я — несправедливо оскорбленный». Набившее оскомину, растиражированное множество раз в фильмах и книгах действо. Психологу в таких случаях полагается состроить участливую мину и с уморительной серьезностью отозваться: «Вы хотите поговорить об этом?» Фарс, не иначе!

Но дирижеру было не до циничных ухмылок. Он поднял голову, встретившись взглядом с Гением, и от этого простого движения неожиданно повеяло безоговорочным доверием и нестерпимой душевной болью. Какое-то время старик сидел как изваяние, будто не в силах произнести ни слова, а потом решительно тряхнул седыми бетховенскими кудрями и поднялся. Все присутствующие обратились в слух, и на время я забыла о том, что больше всех остальных историй меня интересовала тайна самого Гения…

* * *

— Это произошло много-много лет назад, так долго не живут, — вымученно улыбнулся дирижер, подыскивая слова. — Я приехал из своего прибалтийского города в… Ленинград… тогда еще Ленинград… поступать в консерваторию. Послевоенные годы, бедность, неустроенный быт, но при этом — юность, надежды, вдохновение… Дома мне прочили блестящее будущее пианиста, но я в ту пору ни о какой карьере и не помышлял. Ха, карьера! Да в мое время и понятий-то таких не знали…

Начав медленно, с явной неохотой, дирижер постепенно увлекся и углубился в воспоминания. Теперь перед нами стоял не сгорбленный печалью старик, а почтенный титулованный артист, который вполне мог бы посоревноваться в харизме с самим Гением. Он размашистым жестом отбросил со лба непокорные седые пряди, и перед нами предстало вдохновенное лицо оратора.

— Педагог, занимавшийся со мной долгие годы еще там, в Нарве, наказал мне обратиться в Ленинграде к своему давнему приятелю, известному в ту пору композитору. Не буду называть имен, вы все его знаете… Тот самый, автор знаменитого советского цикла песен о весне, юности и прочей чепухе… Там-та-рам-та-рам-па-рам…

Стоило ему немного напеть, как все согласно закивали. Помнится, эту оптимистичную песнь мы с Анькой старательно тянули на занятиях в школьном хоре.

— Я и обратился… на свою голову. Тот радушно принял меня, я весь вечер играл ему свою музыку. Да, в те годы я кое-что сочинял — легкие мелодии…

Глядя перед собой невидящим взором, дирижер задумчиво пробежал пальцами по воздуху, словно пробовал ноты на ощупь. Гений стоял поодаль, у места Милы, и, скрестив руки на груди, с интересом наблюдал за самым пожилым участником собрания. Мы же невольно подались вперед, чтобы не упустить ни одну деталь рассказа.

— Я поступил в консерваторию — сам, без «мохнатой лапы», как принято сейчас говорить. Мой новый знакомый, этот известный композитор, преподавал там же, но старательно делал вид, что в глаза меня никогда не видел. Я ничего не заподозрил — решил, что он не хочет афишировать наше знакомство, чтобы не обвинили в кумовстве. Окунулся в учебу, буквально дневал и ночевал у инструмента! И однажды, в один ничем не примечательный день, когда мы с соседями по общежитию перехватывали что-то на кухне, мой сокурсник включил радио. И знаете, что я услышал? Одну из своих мелодий! Немного измененную, аранжированную, соединенную с веселеньким текстом и женским вокалом — но все-таки свою музыку! Представляете, что я почувствовал?

— Еще как! — громко охнула Жизель, всплеснув руками. — И что же вы? Надеюсь, не стали молчать и отсиживаться в уголке, пошли качать права?

— По части качания прав я, конечно, тот еще мастер… — потерянно улыбнулся дирижер. — Но вы правы: я, разумеется, не мог этого так оставить. Отправился к «покровителю» домой, но домработница — мы в ту пору голодали, а у него была домработница! — меня и на порог не пустила. Дежурил у его подъезда, бегал за ним по всей консерватории. От переживаний лишился сна, с ума сходил, сначала скандалил, потом впал в уныние, думал, может, случайно так вышло… Разве знаменитый человек, обласканный властью и любовью публики, мог опуститься до банального воровства? Придумывал ему оправдания — почему-то мне так было легче…

— А это тоже сродни стокгольмскому синдрому, — вклинилась в паузу моя неугомонная подруга, бросив многозначительный взгляд в сторону Гения, мол, «Мы-то с вами знаем!». — Унижение оказалось непосильной ношей, и вы, сами того не понимая, прибегли к механизму психологической защиты. Стали подсознательно идентифицировать себя с агрессором, искать извинения его поступку. Что скажет наш психолог? Я права?

— Безусловно, — с полуулыбкой кивнул Гений, и подруга просияла, словно прилежная первоклассница в ответ на похвалу учителя. — Если так и дальше пойдет, я буду называть вас Анной Фрейд.

Анька захихикала, гордясь тем, что единственная из присутствующих — не считая Милы — до конца поняла его шутку. Подруга наклонилась ко мне, чтобы объяснить смысл, но Гений с ироничной укоризной приложил палец к своим губам, предлагая сосредоточиться на рассказе. Все это время дирижер, казалось, витал где-то в своем мире, но наконец очнулся и продолжил:

— Он удостоил меня вниманием лишь раз. Посмотрел сверху вниз, как на пигмея, — до сих пор не понимаю, как этому шмакодявке удалось нечто подобное, при моем-то росте! — и спокойно разъяснил, что знать меня не знает, моей музыки никогда не слышал, а если его песня и похожа на мою мелодию, то еще неизвестно, кто у кого заимствовал. Вот как — «заимствовал»! А напоследок посоветовал угомониться, иначе пулей вылечу из консерватории. Вздумаю добиваться справедливости — что ж, мое право. Только кому поверят скорее — прославленному композитору или прыщавому юнцу? Рудольфу! Да еще и Карловичу! Пожившему, кстати, в годы войны на оккупированной территории. Пусть и совсем маленьким, но факт, виноват! Встаньте на мое место — ну как быть? Он — о-го-го, а я — ноль без палочки, пустое место, никто… Как-то мой внук это по-современному называет…

— Ноунейм? — тоненько пискнул кто-то из собравшихся.

О, это подсказала девушка-тростинка, подав голос впервые за все время, проведенное нами в стенах клуба. Видимо, история дирижера тронула и совсем юную аудиторию. Какая крошка, еще подросток… Кстати, а почему она здесь одна, разве на подобные мероприятия несовершеннолетних не должны сопровождать родители?

— Как-как? Ноунейм? Не знаю, может быть… — отреагировал на смутно знакомое словечко пожилой дирижер и развел руками. — Я смирился. Насколько это вообще было возможно, ведь песня звучала, как сейчас говорят, из каждого утюга… Совсем перестал слушать радио, ходить на современные концерты — боялся услышать еще одно свое «заимствование». Так и не знаю, может быть, тот мерзавец еще что-то украл. Вот, собственно, и вся история. Кроме того, что мне стало трудно играть. Видел фортепиано — и трясло всего. Перевелся на дирижерское отделение — так там мы тоже не отходили от инструмента. Представляете мои мучения?

— Вы так больше ничего и не написали? — спросил кто-то из малознакомых мне пока участников тренинга.

— Нет. Не смог. И все свои ноты уничтожил. Но знаете, что меня спасло? — Лицо Рудольфа Карловича просияло. — Музыка! Вот так. Я погрузился в классику, раздобыл книги по оркестровке, стал разбирать партитуры. Постепенно на меня обратили внимание, я много работал в провинции, потом позвали в Москву, а в девяностые стали приглашать за границу. Получив известность, я пообещал себе никогда не браться за произведения современных композиторов. До сих пор держу слово — и горжусь этим! Мало ли… вдруг они тоже что-то у кого-то «позаимствовали»? Только Моцарт, Чайковский, Прокофьев — им я верю!

Вымотанный рассказом, пожилой дирижер с облегчением опустился на стул, сделав глоток принесенного Милой чая. Мы помолчали пару минут, «переваривая» услышанное, а потом, словно по невидимому сигналу, затараторили все и сразу. Анька настаивала на отдельном курсе психотерапии для дирижера, Марина советовала проклясть семью обидчика до седьмого колена, Алик и вовсе посылал плагиатора ко всем… куда подальше. Мне же непременно требовалось знать, восторжествовала ли справедливость — пусть и спустя годы!

Гений вышел на свое привычное место перед рядами и помахал руками, призывая нас успокоиться. Не без труда восстановилась тишина.

— Рудольф Карлович, от души благодарю вас, я понимаю, как непросто вспоминать о чем-то подобном. Ваш рассказ — лучшее подтверждение того, что срока давности для таких переживаний нет. Вы говорите, что смирились. Но само ваше присутствие здесь, в психологическом клубе, опровергает эти слова.

Дирижер помедлил, запустив пальцы в седые пряди и будто решая, стоит ли снова бередить былые раны. Потом энергично тряхнул головой.

— Ваша правда, Женя, ваша правда! Кого я обманываю? Я до сих пор редко слушаю радио и почти не смотрю телевизор — как-то случайно попал на передачу о «великом композиторе, который скрашивал унылую советскую действительность светлыми мелодиями». А недавно ко мне пришел внук… он учится в музыкальном колледже. Хотел, чтобы я проверил написанную им речь. Его попросили выступить на каком-то концерте студентов с небольшим рассказом обо мне. Обычная история: дед — известный дирижер, внук тоже решил связать жизнь с музыкой. И знаете, что написал мой умник? Что-то вроде «дедушке посчастливилось учиться у одного из лучших композиторов тех лет, который щедро и бескорыстно делился…». И все в таком духе. Меня чуть удар не хватил. Возможно ли большее унижение?

Никто из нас не решался нарушить повисшее гнетущее молчание. А он сильный человек, этот седой старик, вдруг подумалось мне. Не ушел из музыки, а добился успеха, пусть и на другом поприще. Подумать только, каждый божий день он варился во всей этой творческой «кухне» — и не мог не вспоминать о давнем обмане! Каждый божий день. Сущая пытка.

Словно подслушав мои мысли, Рудольф Карлович резко закивал, пытаясь убедить самого себя:

— Надо забыть. Да, забыть. Сколько можно — бессонница, неотступные мысли, от которых мне плохо, физически плохо! И ничего не поделаешь. Тот мерзавец умер. Похоронили с почестями, теперь память чтут по каждому удобному случаю… А мое унижение живо. И я — как в тюрьме. Меня даже лишили свободы ненавидеть. Свободы презирать. Свободы сказать о подлеце, что он — подлец. Ведь, как известно, «о мертвых либо хорошо, либо ничего».

–…кроме правды, — неожиданно продолжил Гений. Какие-то два слова — но он произнес их с убийственной вескостью, заставив меня похолодеть. — Не все знают, но именно так на самом деле звучит это изречение: «О мертвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды». Некоторым людям, видимо, легче забыть. Запретить себе вспоминать. Погрешить против истины. Простить.

Гений обхватил себя руками и постоял, укоризненно качая головой. Потом вдруг сорвался с места и решительно прошагал к концу первого ряда, на котором сидела та самая худенькая девушка, специалистка в области молодежного сленга.

— Юлечка, можно тебя попросить, — мягко, как к ребенку, обратился к ней Гений. — Давай покажем нашим друзьям, что есть вещи, которые простить невозможно. Выйди, пожалуйста, к доске, нарисуй себя.

Он произнес это доверительным и в то же время интригующим тоном, будто на самом деле имел в виду нечто вроде: «Давай покажем этим взрослым наивным дядям и тетям наш любимый фокус».

Девочка покорно поднялась на сцену, где услужливая Мила, повинуясь малейшему движению брови своего босса, уже включила большую интерактивную доску. Взяв маркер, Юлечка в три штриха набросала абрис фигуры. Видимо, она ослышалась или просто не привыкла рисовать на такой доске, потому что фигура получилась огромной.

— Вот, — одобрительно, с торжествующим видом кивнул Гений. — Вся история — в одном рисунке. Юлечке двадцать семь лет. Обычная история: полная девочка, травля в детстве, как следствие — пищевое расстройство. Булимия, анорексия — адская смесь и такая распространенная! Обидчики давно выросли, некоторые, судя по соцсетям, стали гораздо полнее нее — той, прежней. Но у них все в порядке! Работают, женятся, рожают детей. А у Юли — полный набор проблем со здоровьем, и не только физическим. И что, это можно простить? Рудольф Карлович, это нужно забыть? Алик, их достаточно просто послать подальше?

Я не верила своим ушам. Двадцать семь лет — а я-то приняла ее за подростка! Положим, у меня тоже были проблемы с весом — и с детскими дразнилками. Но переживать так сильно? Хотя чему я удивляюсь, все люди разные. Возможно, у Юлечки тонкая душевная организация. Кстати, а не подвергает ли ее Гений ненужным переживаниям? Что-то жестковато для психолога…

Юлечка так и стояла у доски — послушно, не выражая никаких эмоций. Наверное, девчонку успели основательно напичкать какими-нибудь антидепрессантами. Гений подошел к ней и заключил в объятия, нашептывая на ухо что-то успокаивающее. В этом его жесте не сквозило ни намека на типично мужской интерес, это был скорее братский порыв. И все же я удивленно застыла на месте: что это за психолог, который так запросто обнимает клиентов? Впрочем, пора было привыкнуть к тому, что в стенах клуба происходит немало удивительного.

Гений помог Юлечке спуститься и проводил ее на место. А перед нами так и осталась огромная доска с нарисованными на ней очертаниями гигантской фигуры. Наглядно. Нам кажется, что прошлое похоронено и забыто, но оно живет. Безобразное, угрожающих размеров. В наших головах, в наших душах. Напоминает о себе, неотступно, каждый день: мыслями — днем, кошмарами и слезами — ночью. И мы бессильны что-либо изменить. Мы не можем доказать свою правоту. Как там сказал дирижер? «Меня лишили свободы ненавидеть». Именно это я и чувствовала. Сейчас, в этот самый момент, чужая непорядочная тетка хозяйничала в моем родном доме. Она могла выбрасывать дорогие моей семье вещи, выдумывать обо мне гнусные истории, откровенно хамить моим родителям… Она могла все. Я — ничего. Замолчи и смирись.

— Итак, — Гений снова встал перед нами и вскинул руки, соединив кончики пальцев, — мы собрались здесь, чтобы поддержать друг друга. Такова основная идея существования клуба — не только профессиональная помощь, но и работа команды единомышленников. Один из лучших способов справиться со своей бедой — помочь другому, оказавшемуся в похожей ситуации. Попробуем? Поможем Рудольфу Карловичу?

Я бы — с удовольствием, только чем? Все вокруг, видимо, подумали то же самое, раз растерянно притихли. Гений обвел нас задумчивым взглядом, что-то прикинул в уме и неожиданно просветлел:

— Мне только что пришло в голову… Не считая меня, здесь присутствует двенадцать человек. Двенадцать присяжных. Давайте вынесем вердикт. Виновен ли обидчик нашего дирижера? Можно ли забыть его поступок? Или это достойно порицания — и кары? Ну же, друзья, пофантазируем! Представьте, что вы — двенадцать судей. Двенадцать палачей.

Меня вдавило в стул. «Палачей». Значит, сюжет картины не случаен. Помню, Анька как-то щебетала о том, что нельзя держать в себе негативную энергию, нужно ее выплескивать — например, употреблять на творчество. Что же за демоны роились у Гения внутри? Теперь я просто обязана узнать его историю, даже если для этого придется выслушать непростые откровения остальных и самой вывернуть душу наизнанку! Кстати, неужели нас и правда двенадцать? Я машинально повертелась, подсчитывая собравшихся. Так и есть, с Гением — тринадцать. Только он совершенно забыл о Миле, будто она — пустое место…

–…у этого композитора остались близкие? — между тем выдавали идеи присутствующие. — Рассказать обо всем хотя бы им, открыть глаза на их «великого» родственника!

— А еще лучше — проклясть и навести порчу, — твердо стояла на своей глупой версии Жизель. И что там творилось у нее на работе, раз тетка никак не могла отвязаться от псевдоэзотерики?

— Да плюнуть ему на могилу, и дело с концом. — Это, разумеется, подбросил вариант Алик.

И так далее и тому подобное… Гений смотрел на нас с таким видом, будто вот-вот схватится за голову. А Рудольф Карлович… Он снова сгорбил плечи, не в силах больше нести груз переживаний, и застыл на месте, обратившись в подобие горестного памятника.

Мне стало не по себе. Этому мудрому сильному человеку явно претил поднявшийся ажиотаж. Но он снова терпел — как терпел всю жизнь. Терпел из мудрости, интеллигентности, великодушия… Мы уже перевели впустую немало слов, а скоро и вовсе разойдемся, так ничего и не предложив. Старик останется один на один с несправедливостью, глубоко оскорбленный, беспомощный…

— Да подождите вы все! — Повинуясь внезапно пронзившей разум смутной мысли, я не узнала собственный голос. Сейчас мне требовалось только одно: чтобы окружающие заткнулись. В этом гвалте идея упорно ускользала от меня… В горле пересохло от волнения, и я сделала глоток спасительного чая. Сейчас… так, уже теплее…

— Марго? — Синие глаза зажглись надеждой, и я поняла, что не могу сплоховать. Мне очень хотелось помочь дирижеру. И в не меньшей степени — оправдать доверие нашего раздосадованного лидера. Кажется, я кое-что придумала… Секундочку… Да вот же!

— У меня есть знакомая — по старой, еще журналистской деятельности. Толковая девочка, не болтушка. Работает сейчас в одном «желтом» журнале, довольно известном. Я не осуждаю — каждый зарабатывает как может, — деловито начала я.

Остальные оживились, хотя, судя по лицам, еще не понимали, куда я клоню. А во мне между тем проснулось вдохновение.

— Значит, одно издание у нас уже есть. Знакомая наверняка подскажет выходы и на другие. И сможет написать статью, изложить всю эту историю. Да, доказать ничего нельзя. Посеять сомнения — запросто. Особенно если будет написано талантливо. Как минимум расшатаем пьедестал «великого творца». Может, найдутся другие обиженные, с более вескими свидетельствами. Человек такого сорта, как этот ваш композитор, наверняка «наследил» где-то еще. Восстановим справедливость — хотя бы так! Человек умер, но память о нем жива. Так пусть эта память будет правдивой!

Повисла тишина — плотная, будто сотканная из общих мыслей. Мне было свойственно сомневаться в словах и решениях, но сейчас от привычных колебаний не осталось и следа. Во-первых, я выступаю за справедливость, и это честно. Во-вторых, мы должны стать одной командой. В-третьих, просто обратиться с просьбой к знакомой — что в этом криминального? Ну и… «лучший способ справиться с бедой — помочь другому», святая правда! И не только потому, что я отвлекусь от своих страданий и совершу благое дело. Главное, я наконец-то перестану пасовать перед людьми и обстоятельствами, переборю страхи, возьму жизнь в свои руки. Перестану быть жертвой. Дам себе свободу ненавидеть.

— Вот же! Прекрасная идея! — довольно протянул Гений с видом «можете ведь, когда захотите». — Отлично! И именно «написать талантливо»! Возьмешься, Маргарита?

Опа, а на это я, если честно, не рассчитывала… Не потому, что чего-то боялась, — в конце концов, сохранить анонимность в издании с картинками от папарацци было проще простого. Но… с недавних пор я бросила писать, не было настроения. Короткие пресс-релизы по работе — не в счет. Откуда он взял, что у меня получится? Да, и кстати… В этом клубе что, манера такая — быстро переходить на «ты»?

— Достаточно было ознакомиться с ответом на вступительную анкету, чтобы понять: у тебя безупречный и самобытный стиль, впору романы сочинять, — словно услышав мои вопросы, пояснил Гений. — Но работаешь ты в пиаре. Почему бросила писать? И не подвернулся ли повод возобновить?

— Почему? — Я лихорадочно пыталась придумать сколько-нибудь внятное объяснение. Только что я выслушала пару тяжелых историй, и впечатлений на сегодня было достаточно. Мне не хотелось погружать остальных в свои проблемы — момент еще не настал. — Все просто… Газета, в которой я работала, закрылась. Кризис, конкуренция — журналистам сейчас непросто. Я сменила сферу деятельности, а писать «в стол» — не мое. Зачем, если это никому не нужно? Я давно не работала со статьями. Да я даже название к этой истории придумать не смогу!

— Нужно что-то короткое. Да, короткое, но хлесткое, — с видом эксперта заявил Гений, словно кто-то просил его о помощи. А я ведь даже еще не согласилась! — Вот у Кафки — «Процесс», и все. Или у Шекспира — «Гамлет». У Достоевского — «Идиот». И здесь нужно что-то «говорящее».

Сказала бы я сейчас кое-кому пару ласковых, коротко, но хлестко… Гений взялся меня убеждать, а остальные с готовностью подхватили и бросились поучать. Со всех сторон полетели советы:

— Можно начать со строчки из песни, все ведь ее знают. Сыграть на контрасте: такая «светлая» песня — и темная душа…

— Про дирижера нашего как следует развернуть, не все ведь увлекаются классикой…

— И про пигмея, про пигмея обязательно написать, это так красочно…

Я лишь вертела головой, потеряв дар речи и уже готовая сдаться под их напором. И тут Алик, единственный молчавший, тронул меня за руку и отрицательно покачал головой, мол, «Если сомневаешься, не соглашайся». Но разве я могла подвести, когда на меня с надеждой смотрели столько глаз? Чего тогда стоят мои упования на справедливость?

— Ладно, постараюсь помочь… — отмахнулась я, ежась под обжигающе-неодобрительным взором Алика. — Но, честно говоря, пока не знаю, как мне это написать…

— Если не знаешь, может, не стоит и браться? — наконец-то подал голос наш красавчик и, выдержав паузу, авторитетно изрек: — Писать надо так, чтобы твои фразы захотелось растащить на мотиваторы в интернете. Или набить на теле.

Ему, конечно, виднее, вон, какой татуированный узор торчит из-под закатанного рукава! И я, кажется, слышу сомнение в его тоне? Думает, не смогу «тряхнуть стариной» и выдать что-нибудь удачное? Все, держись!!! Я ведь уже упоминала, что меня нельзя брать на слабо?

— Решено, берусь. Можете не тратить красноречие на уговоры. Но мне нужно как следует вникнуть в проблему.

— Постойте-постойте, друзья, я еще ничего не решил, — подал голос Рудольф Карлович. — Я благодарен вам за участие, но затевать шумиху не готов. А вот на могиле негодяя побывать надо. Не знаю, зачем мне это, какое-то чувство… Вдруг смогу поставить крест на этой истории? Все-таки похоронить прошлое?

— Договорились, — неожиданно легко согласился Гений.

А я-то думала, он начнет уговаривать дирижера, раз с таким азартом ухватился за мою идею!

— Побываем и вникнем. Рудольф Карлович, обещаю, мы с уважением отнесемся к любому вашему решению. Но вам нужна поддержка. Если не возражаете, мы с Маргаритой составим вам компанию.

— Тогда и я поеду, — тут же среагировал Алик.

— И я, — пискнула Анька.

Хорошенькое дело: один, похоже, вознамерился везде за мной таскаться, а другая не может пережить, что «офигенный мужик» проявил толику интереса к ее лучшей, на секундочку, подруге!

— Нет-нет, зачем нам такая делегация? — улыбнулся Гений, давая понять, что разгадал истинную суть их намерений. — Не будем привлекать лишнего внимания. Еще не время.

* * *

«Каков мужчина за рулем, таков и в постели» — недавно я читала заметку на эту тему в женском журнале. Тогда энтузиазм авторши, упорно доказывавшей справедливость изречения, показался мне глупым. Сейчас же, сидя на переднем пассажирском сиденье рядом с Гением, который уверенно, с шиком и даже нагловато пробивался через пробку, я была готова поверить популярному глянцу…

Рудольф Карлович сразу уселся сзади — видимо, желал тактично оградиться от любых разговоров. Сегодня старик был молчаливее обычного, но язык жестов выдавал его волнение. Дирижер никак не мог устроиться в машине, хотя та обладала внушительными габаритами, путался в пальто, несколько раз ронял зонт-трость. Мы с Гением старались упредить любые его желания и с готовностью бросались на помощь всякий раз, когда это требовалось.

В салоне царила напряженная тишина. Любые разговоры сейчас, когда Рудольф Карлович готовился к «встрече» с давним знакомым, казались неуместными. Включать музыку и вовсе было бы вопиющей неделикатностью. Вот мы и молчали. Гений ловко управлял своим шикарным черным внедорожником, а я искоса наблюдала за нашим лидером и думала о всякой всячине…

Вчера я посмотрела один из концертов с участием Рудольфа Карловича. Поисковик в интернете выдал множество ссылок на его выступления — в Москве, Питере, Казани, Эдинбурге, Вене… Я выбрала свой любимый Третий фортепианный концерт Рахманинова — никогда не считала себя знатоком классической музыки, но это произведение могла напеть наизусть и чуть ли не целиком. А еще мне вдруг вспомнилось, как в юности ходила с мамой на вечер памяти Рахманинова. Из всех рассказов особенно запомнился один: как композитор, столкнувшись с критикой, погрузился в глубокий творческий кризис и несколько лет ничего не сочинял. Тогда ему помог талантливый психотерапевт — может быть, наш Гений точно так же поможет Рудольфу Карловичу?

Словом, я выбрала композитора и произведение неслучайно — и до сих пор находилась под впечатлением. Рудольф Карлович высился на сцене, как полководец, готовый отдавать приказы покорной рати. Нет, скорее как судья, замерший перед тем, как преломить жезл и отдать преступника палачу… Ох, какую чушь я несу — похоже, обещанная статья уже начала складываться у меня в голове. И совершенно напрасно, ведь дирижер ясно дал понять, что не хочет шумихи. Но воображению ведь не прикажешь…

Знакомая с детства музыка раскрывалась для меня совсем иначе. Сейчас она была фоном для всего, о чем поведал нам дирижер: я слышала наивное вдохновение юности, бурные надежды, разочарование, яростную, готовую выплеснуться злость — и успокоение, смирение, светлую грусть завершающего жизненный путь человека. В конце он, измотанный, взмокший, из последних сил взмыл над оркестром, подгоняя музыкантов, заставляя их следовать неистовому темпу… На финальном аккорде дирижер размашисто, с исступлением взмахнул палочкой, будто желая поразить пианиста в самое сердце. Ставя точку в своей жизни. Оставляя ощущение трагедии.

Гений между тем притормозил на одной из улочек — к известному кладбищу в центре города проще было подойти пешком. Открыл мою дверцу, потом заботливо помог выбраться Рудольфу Карловичу. Я почти физически ощущала владевший дирижером трепет, но покровительственное присутствие Гения немного развеивало напряжение. У самых ворот кладбища старик остановился как вкопанный, не в силах занести ногу и сделать последний решительный шаг. Нечто подобное чувствуешь иногда во сне, когда нужно бежать, а тело тебя не слушается.

— Может быть, вернемся? — Гений мягко тронул за рукав дирижера. — Не надо себя мучить.

— Нет, — покачал головой старик и упрямо тряхнул седыми прядями. — Нет. Иначе я никогда от этого не избавлюсь.

Кивнув, Гений скрылся в маленьком здании при входе, где располагались администрация кладбища и цветочный магазин. Через пять минут он выскочил оттуда с двумя ветками каких-то странных красновато-желтых цветов, напоминавших языки пламени.

— Я выяснил, какой участок нам нужен, это туда. — Гений махнул вправо и протянул дирижеру цветы. — А здесь неплохой магазин, я звонил им вчера, и доставили в лучшем виде. Довольно редкие в наших краях цветы, иногда их называют кошачьими когтями. Символ мести, предупреждение о грядущей каре. Мне показалось, вам, как творческому человеку, понравится. Можете «подарить» цветы обидчику.

Мы прошли немного вперед, пару раз свернули. По акварельно-голубому апрельскому небу бежали облачка, а пока еще голые деревца и смотревшие на нас древние ангелочки добавляли картине безмятежности. Но стоило нам выбраться на современную аллею, окаймленную пышными памятниками советских времен, как зыбкое умиротворение рассеялось.

— Вот он! — торжествующе вскричал Гений, и передо мной предстал помпезный постамент. Скользнув взглядом выше, я увидела глыбу из белого мрамора, в которой угадывались очертания плеч и головы. Подойдя ближе, я разглядела узнаваемые нос картошкой, залысины и глазки-щелочки. Перед именем и годами жизни вилась высеченная на камне тоненькая ниточка нот. Мы остановились как вкопанные, и я спиной уловила ужас, объявший замершего сзади дирижера. Через мгновение Рудольф Карлович в порыве не свойственной его возрасту энергии бросился к памятнику.

— Нет, не мое! Слава богу, не мое, — с облегчением выдохнул он, считав ничего не говорящую мне строчку нотных знаков. Потом в эйфории обвел нас взглядом… и тут же осекся, пронзенный внезапным осознанием. — Какое унижение! Нет, вы только вдумайтесь, какое унижение! Я устал быть жертвой! Бояться его… даже мертвого… Радоваться, что он не может меня обокрасть — уже с того света! Один миг — и все, я — не человек, меня нет! Только страх, животный страх, что прошлое вернется. А оно и не исчезало… оно не умерло! За что? За что?!

Старик еще долго стоял у могилы, глядя на ноты затуманенными глазами. Он то запускал скрюченные длинные пальцы в седые волосы, то что-то бессвязно бормотал себе под нос, то горестно покачивался из стороны в сторону. Мы с Гением тактично держались в стороне, в любую секунду готовые поспешить с утешениями. Но вот Рудольф Карлович горделиво выпрямился, швырнул цветы и, не оглядываясь, зашагал прочь.

Гений кинулся догонять старика, а я помедлила, бросив взгляд на могилу. И тут же застыла, объятая ужасом. Один цветок сиротливо валялся у ограды, почти на аллее. Другой маленьким пламенем алел на мраморной белой цветочнице. Соцветия венчали острые, будто когти хищника, зубцы.

Рудольф Карлович оставил на могиле обидчика один цветок. «Подарил» один-единственный цветок, как живому. Прошлое никуда не исчезло, не развеялось. Не умерло, не упокоилось в могиле. Оно по-прежнему жило, терзая душу безжалостными когтями, и неизвестно, существовало ли от него спасение.