Чужая маска

Александра Маринина, 1996

Сотрудница уголовного розыска Анастасия Каменская занимается расследованием загадочной смерти известного писателя. Жена осужденного за умышленное убийство бизнесмена просит частного детектива Стасова доказать невиновность ее мужа… Неожиданные повороты и новые обстоятельства, открывающиеся в этих делах, таинственным образом связаны между собой, приводят к неожиданной развязке.

Глава 4

Версия об убийстве Леонида Параскевича по мотивам ревности казалась Насте Каменской достаточно перспективной. Во-первых, выбирать приходилось только между двумя версиями — бизнес и любовь, но убивать Параскевича по мотивам, связанным с деньгами, вряд ли кому-то было нужно. Единственный бизнес, которым он занимался, — это литературное творчество, издатели грели на нем руки, и убивать курицу, несущую золотые яйца, было глупо и бессмысленно. Во-вторых, поскольку мать погибшего с пеной у рта утверждала, что Ленечка был чистым и во всех отношениях приличным мальчиком, Настя была уверена, что на самом деле он был тем еще бабником. Уж больно хорошо он разбирался в женщинах, о чем свидетельствовали его книги.

Итак, необходимо было встретиться с женой Параскевича Светланой и с теми двумя женщинами, которых скрепя сердце назвала Насте Галина Ивановна. Светлану Настя оставила «на закуску», решив начать с женщин, которые в разное время увлекались Леонидом.

Одна из них, Ольга Рюхина, оказалась совсем неинтересной в плане дальнейшей разработки — молоденькая девица, которой в период увлечения модным писателем было всего восемнадцать лет. Подруга Ольги работала корректором в одном из издательств, выпускавших романы Параскевича, и под большим секретом сообщила своей изнемогавшей от девичьей влюбленности подружке адрес и телефон писателя.

— Вы знаете, я ведь прямо умирала, — хохотала Рюхина, цветущая молодая женщина, недавно родившая в законном браке прелестного малыша. — Засыпала, положив его книгу под подушку, любовалась фотографиями, их же на каждой книжке печатали. С ума сходила. Знаете, раньше девушки в актеров и поэтов влюблялись, а теперь времена изменились, теперь влюбляются в писателей. Правда, раньше и женских романов не было.

— Как Леонид Владимирович отреагировал на ваш первый звонок?

— О, он был настоящим джентльменом. Сказал, что тронут вниманием, что ему очень приятно и так далее. Спросил, какие из его книг я читала и какие мне больше всех понравились. Потом извинился, сказал, что у него очень мало времени, записал мой телефон и спросил, когда он может мне позвонить, чтобы поговорить более подробно. Я прямо обалдела от счастья.

— И что дальше?

— Он позвонил мне через два или три дня, видно, ему было удобно разговаривать, потому что он никуда не торопился и очень подробно меня выспрашивал буквально по каждой книге: что понравилось, что не понравилось, на каком месте я догадалась, чем дело кончится, устроил ли меня финал или мне хотелось бы чего-то другого. Словом, разговаривал со мной как с большой, честное слово. Полный восторг!

— Вы с ним лично встречались или общались только по телефону?

— Встречались, конечно.

— Как часто?

— Да бог с вами, какое там часто! — снова расхохоталась Ольга. — Четыре раза всего встретились. В первый раз он мне цветы подарил и по парку со мной погулял часа два. Во второй раз ходил со мной по Ленинским горам, но уже без цветов. Тоже все про свои книги со мной разговаривал. В третий и четвертый раз приводил меня к себе, его жена как раз куда-то уезжала, в командировку, кажется. Полчаса секса и снова три часа разговоров. Я поняла, что он мной совсем не интересуется, что его интересуют только его книги. Он меня в качестве эксперта употреблял. Я хоть и молодая была, глупая, но не до такой уж степени, чтоб не сообразить. Я ему тогда и сказала, мол, Леня, не мучай себя, если тебе хочется со мной про книги разговаривать, то давай будем по телефону общаться. А то ты время стараешься выкроить, когда жены нет, сам нервничаешь, я боюсь — одним словом, сплошная нервотрепка и никакой радости. Вы бы видели, как он обрадовался! Как ребенок, когда ему говорят, что в школе карантин и можно сидеть дома и уроки не учить.

— И как развивались ваши отношения после этого?

— Да, в общем-то, никак. Из дому ему не всегда удобно было звонить, так он звонил мне, когда к матери приходил. Ох и ненавидел он ее, я вам скажу!

— Как вы сказали? — насторожилась Настя.

— Я говорю, мать свою, Галину Ивановну, он не переносил.

— Откуда вы знаете? Леонид прямо говорил об этом?

— Нет, что вы, кто ж про такое прямо скажет. Но заметно было. Он ведь передо мной не стеснялся, я же ему чужая совсем была, да и договорились, что встречаться больше не будем. Так что не стыдно.

— Приведите пример, пожалуйста.

— Ну… — Она задумалась. — Вот, например, звонит он мне из автомата и говорит: «Оля, я сейчас еду в издательство, часа через два освобожусь и попрусь к этой кикиморе. Так что с шести до семи жди моего звонка». Или вот другой пример. Приходит он к родителям, звонит мне, разговариваем мы с ним, и вдруг он говорит: «Минуточку подожди, пожалуйста». И начинает с матерью разговаривать. Да, мамуля, нет, мамуля, ну что ты, мамуля, конечно, мамуля. Потом снова ко мне обращается: «Знаешь, Оль, для этой суки большая жизненная удача, что я с самого начала стал показывать ей рукописи. Меня так и подмывает вывести в книге персонаж, списанный с нее, и выплеснуть наконец открытым текстом все, что я о ней думаю. Взял бы псевдоним, она бы и не узнала никогда, что это я написал, а прочитала бы как о посторонней женщине и, может быть, хоть что-нибудь поняла бы. Ведь она меня поедом ест всю жизнь, а свято уверена, что делает мне во благо. Вот ты думаешь, она сейчас ко мне с чем-то срочным подходила, чего нельзя было бы потом обсудить? Да ничего подобного. Чушь какую-то спрашивала. А ей важен сам факт, что она подошла — и, с кем бы я ни разговаривал, я всех пущу побоку и на нее переключусь, потому что она — самый главный человек в моей жизни. Потешила свое самолюбие, крови напилась, как вампир, и, умиротворенная, пошла отца догрызать. Господи, Оля, если б я мог, я бы убил ее».

— Скажите, Оля, как долго длился этот ваш телефонный роман?

— Да месяцев шесть-семь, наверное.

— По чьей инициативе вы прекратили общение?

— По моей. Я встретила человека, за которого теперь замуж вышла, и переехала к нему. Сами понимаете, вести длинные телефонные переговоры стало сложно. Мы с моим женихом вместе учились, так что по вечерам и дома вместе были.

— И как давно это случилось?

— Ну как… Игорьку уже годик и три месяца, вот и считайте. Года два с половиной назад, наверное.

— А ваш муж не мог узнать о ваших отношениях с Параскевичем?

— От кого же? — искренне удивилась Ольга. — Я ему не говорила, Леня с ним незнаком, а больше никто и не знал.

— Вы ошибаетесь, знала еще Галина Ивановна.

— Господи, а ей-то зачем моему мужу об этом рассказывать? Тем более найти меня не так просто, я фамилию поменяла да переезжали мы два раза после свадьбы. И потом, я своего мужа знаю, он бы обязательно у меня спросил, если бы узнал что-нибудь. Он совсем молчать не может, когда его что-то переполняет, знаете, характер такой бывает, когда из человека прямо выплескивается любая информация. Да он пяти минут не вытерпит. И вообще все это давно было, кого это волнует…

Настя не могла не согласиться с Ольгой Рюхиной. А что касается Галины Ивановны, то новой фамилии Ольги она действительно не знала, так что вряд ли могла связаться с ее мужем. Да и зачем? Собственному сыну напакостить? Бред.

* * *

Встреча со второй из названных Галиной Ивановной женщин заставила Настю крепко задуматься. Людмила Исиченко была очень странной особой. Настю она встретила в желтом. Желтыми были узкие обтягивающие брюки, короткая куртка на «молниях», длинный шарф из шифона и даже заколка в волосах. Цвет был интенсивным, напоминающим пуховую желтизну цыплят, и совершенно не шел Людмиле. Ее смугловатое лицо с ранними морщинами казалось от обилия желтого еще более смуглым и старым.

Поведение ее было столь же эксцентричным. Впустив Настю в квартиру, она тут же зажгла свечку, прошла в комнату первой и начертила перед собой в воздухе большой крест.

— Если вы пришли с недобрыми намерениями, крест защитит меня, — пояснила Исиченко, видя изумление на лице гостьи.

Настю кольнуло недоброе предчувствие. Сначала Галина Ивановна допускает случайные обмолвки о том, что, дескать, Леня ее не простит, теперь эта Исиченко явно демонстрирует приверженность разным мистическим учениям и обрядам.

Разговор шел трудно, Людмила Исиченко, в отличие от Ольги Рюхиной, была тяжелым собеседником. Она не отказывалась говорить о Параскевиче, но то и дело сбивалась и отвлекалась на всякую потустороннюю проблематику.

— Скажите, как давно вы были знакомы с Леонидом? — спрашивала Настя.

— Я и сейчас с ним знакома, — следовал ответ. — Это не может кончиться, пока я жива.

— Так все-таки когда вы познакомились?

— Мы были знакомы в своих прежних жизнях, так что наша встреча была предопределена судьбой.

— Когда произошла эта встреча?

— Год и пять месяцев назад.

— При каких обстоятельствах?

— Я прочла его книги и поняла, что это — ОН.

— Кто — ОН?

— Человек, который предназначен для меня и которому предназначена я сама. Это был знак свыше.

— И вас не смутило то обстоятельство, что Леонид был женат?

— Какие глупости! — фыркнула Исиченко. — Женат! Что значит «женат» перед лицом вечности? Просто ему не дано было слышать голос, поэтому он и не мог знать, что должен искать и ждать меня. А я знала, поэтому когда я его нашла, то прямо ему об этом сказала.

— И как он отреагировал?

— Ему было трудно это понять, это ведь не каждому дано. Я пыталась говорить с его женщиной…

— С его женой? — уточнила Настя.

— С его женщиной, — презрительно поправила ее Людмила. — Потому что жена у него только одна — Я. А та была просто женщиной, которая временно удовлетворяла его земные потребности, пока меня не было рядом. Я так ей и сказала.

— И что же она? Поняла вас?

— Ей не дано. Она — существо низшего порядка, она не может понять высших идей.

— А Леонид мог?

— Он должен был умереть, чтобы понять их.

И так битых два часа. Разговор то и дело начинал пробуксовывать, превращаясь в бесформенное вязкое месиво, из которого Настя с огромным трудом выковыривала крупицы информации. И информация эта ставила ее в тупик.

Если отбросить мистический туман и потусторонние идеи, больше напоминавшие психопатический бред, то история, дополненная последующими объяснениями Светланы Параскевич, выглядела следующим образом. Людмила Исиченко решила, что писатель Леонид Параскевич — тот самый мужчина, которого она ждала всю жизнь, то есть без малого сорок лет. Ну совсем без малого. Так как никаких общих знакомых у нее с модным романистом не было и познакомить их было некому, она взяла дело своего счастья в собственные руки и заняла пост возле одного из издательств, в котором выходили его книги. Ожидание было долгим, но не бесплодным. Спустя почти месяц она увидела Леонида, выследила его до самого дома, вошла вместе с ним в лифт, узнала, на каком этаже он живет, и даже успела увидеть, к какой квартире он подошел. На следующий день она явилась к нему домой, нимало не смущаясь присутствием его жены (женщины, как выразилась Людмила), представилась пылкой почитательницей и попросила автограф. Книги числом восемь штук она предусмотрительно принесла с собой. Параскевич не скрывал своего неудовольствия, но книги подписал и вежливо предложил гостье чаю. Людмила от чая отказалась, чем моментально расположила к себе супругов, и гордо удалилась. Знакомство состоялось, остальное было делом техники. Случайная встреча в метро — что может быть естественнее? А когда выходит ваша новая книга? Ах как долго еще ждать, целый месяц, я сгораю от нетерпения. А возможно ли прочесть в рукописи? Я вам буду так благодарна. Да, конечно, когда вам удобно, запишите мой телефон, как только у вас появится свободная минутка, я подъеду, куда вы скажете, и возьму рукопись. Обещаю прочесть ее за сутки. Ваши книги читаются так легко… Потом последовала встреча, во время которой Леонид Параскевич передал Людмиле рукопись своей новой книги. Огромное вам спасибо, я немедленно бегу домой читать… Куда вам позвонить, когда прочту? Сами позвоните? Конечно, конечно, я завтра целый день буду дома. Буду ждать.

На следующий день Леонид позвонил ей из квартиры родителей и начал подробно выспрашивать, что ей понравилось в романе, что не понравилось… Одним словом, та же история, что и с Рюхиной. Знакомство постепенно крепло, Леонид пару раз заезжал к Людмиле домой, но никаких сексуальных поползновений не делал, чем приводил ее в неописуемую ярость. Она предприняла попытку сломить его целомудрие, но в ответ услышала традиционное объяснение о том, что он любит свою жену и изменять ей не хочет, а Людмила — глубокий, интересный, неординарный человек и интересует его только в этом качестве, что, несомненно, намного более почетно, чем быть женщиной для плотских утех. Но Людмилу эти объяснения не удовлетворили, и она принялась развивать перед Параскевичем свою теорию о взаимном предназначении и знакомстве в прошлой жизни. Леонид сказал, что для него такой подход несколько, мягко говоря, странен и он должен подумать. На том они в тот раз и расстались.

После того как процесс обдумывания новой теории затянулся у Леонида на слишком длительное время, Людмила отправилась к нему домой, поскольку сам Параскевич почему-то перестал ей звонить, а своих телефонов предусмотрительно ей не оставлял. Дома его не оказалось, дверь ей открыла Светлана, и Людмила прямо с порога начала требовать, чтобы Светлана, эта случайная женщина, немедленно уступила свое место ей и вообще не смела удерживать то, что ей не принадлежит. Светлана сначала терпеливо слушала, потом указала гостье на дверь. Но справиться с одержимой Исиченко оказалось не так-то просто.

— Твой муж принадлежит мне! — орала та. — Он любит меня и доказывал это неоднократно. Ты не можешь быть рядом с ним, он тебя только терпит из жалости, потому что ты была рядом столько лет и он не может выгнать тебя на улицу, как жалеют и не могут выгнать ставшую ненужной состарившуюся собаку. Так прояви же благородство, уйди с его дороги. Дай нам соединиться и быть вместе.

— С чего ты взяла, что он меня всего лишь терпит? — спросила ошарашенная Светлана.

— Да он сам мне говорит об этом каждый раз, когда я довожу его до экстаза.

Терпение Светланы лопнуло, она схватила Людмилу за руку и попыталась вытолкнуть ее из квартиры. Но не тут-то было. В руках у Людмилы неизвестно откуда оказался огромный нож для разделки мяса. Светлана завизжала и потеряла сознание от ужаса, очнулась в больнице, в клинике нервных болезней, где пролежала после пережитого потрясения почти два месяца. Леонид ежедневно приходил к ней, клялся, что между ним и Людмилой никогда ничего не было, даже намека на близость, уверял, что Исиченко — обыкновенная сумасшедшая, которую нельзя принимать всерьез.

Постепенно состояние Светланы стабилизировалось, Леонид забрал ее домой, и они вместе выработали линию поведения, которая хоть в какой-то мере обезопасила бы их от сумасшедшей Исиченко. Суть нового курса была в том, что Леонид, как человек благородный, не может сейчас выгнать свою женщину, поскольку она тяжело больна. И больна, между прочим, по милости самой Людмилы. Поэтому должно пройти какое-то время, прежде чем Светлана достаточно окрепнет. Людмила же должна воздерживаться от общения с Леонидом и тем самым искупить свой грех перед ни в чем не повинной Светланой. Параскевич умел быть очень убедительным. И кроме того, он довольно искусно использовал овладевшие Людмилой бредовые идеи, чтобы внушить ей то, что считал нужным. Одним словом, они договорились, что, пока идет процесс искупления греха, им нельзя быть вместе, нельзя видеться и даже разговаривать. Ровно через год, сказал Леонид, они встретятся на том же самом месте, где разговаривают сейчас, и в тот же самый час и дальше пойдут по жизни рука об руку. Людмиле ничего не оставалось, кроме как согласиться. Других-то предложений все равно не было.

— Она превратила нашу жизнь в ад, — говорила Насте Светлана Параскевич. — Мы не могли спокойно ходить по улице, все время ждали, что она нас где-нибудь подкарауливает. Мы боялись открывать дверь, если не были предупреждены о визите заранее. И потом, знаете, меня все время точил червь недоверия. А вдруг они меня обманули? Вдруг Леня изменял мне с Людмилой? В общем, нам обоим все время было тяжко и как-то… ну, неприятно, что ли. Это постоянно висело в воздухе, мешало жить, мешало верить друг другу. Тогда мы и начали искать возможность обмена нашей квартиры, хотели переехать.

— А что произошло, когда год прошел?

Светлана задумчиво посмотрела на Настю.

— Леня умер. Примерно в это время. Эта идиотка даже на похороны притащилась. Я все боялась, что она начнет публично вещать о том, что предназначена для Лени, скандал начнется и все такое. Но, слава богу, обошлось, она вела себя тихо.

— Скажите, Светлана, вам не приходило в голову подозревать ее в убийстве вашего мужа?

— Нет, честно признаться. Я как-то о ней не подумала. Зачем ей его убивать, если она хотела с ним жить?

— Ну, видите ли, обещанный год прошел, и она могла разгневаться, поняв, что ее обманули.

— Но год же еще не прошел. Он только исполнился в тот день, когда Леня погиб…

После разговора со Светланой Настя вынуждена была снова ехать к Исиченко и уточнять у нее некоторые детали.

— Это правда, что Леонид обещал вам через год все устроить?

Исиченко стала мертвенно-бледной, отчего морщины на лице обозначились резче.

— Откуда вы знаете? Я не стану с вами разговаривать, пока вы не скажете мне, откуда вы это узнали.

— Мне Леонид сказал, — не моргнув глазом соврала Настя. В конце концов, чего мучиться, изобретая велосипед, когда на нем уже давно весь мир ездит.

— Леонид? Значит, вам тоже было видение?

— Было, — подтвердила Настя. — Он понял, что я хочу найти убийцу и помочь его мятущейся душе успокоиться, поэтому он пришел ко мне и рассказал про ваш договор.

— Он не велел мне ни с кем говорить об этом.

— Но это же было давно, — попыталась вывернуться Настя. — Ведь он не мог знать, что погибнет, иначе он снял бы свой запрет.

— Он запретил мне это уже после смерти.

— Значит, он вам является? — вырвалось у Насти прежде, чем она успела сообразить, что говорит очевидную глупость.

— Конечно, не вам же одной.

В голосе Исиченко снова зазвучали нотки высокомерного презрения.

— Людмила, почему вы не хотите помочь мне найти убийцу Леонида? — с упреком сказала Настя. — Вы — самый близкий ему человек, вы так много знаете о нем, он даже вступает с вами в контакт после смерти, значит, доверяет вам больше всех. Он не мог не сказать вам, кто и почему его убил. Я никогда не поверю, что вы этого не знаете.

Исиченко буквально позеленела, лицо ее перекосилось от ужаса и ненависти.

— Да, — гордо сказала она, — я знаю, кто его убил. Но вам я этого не скажу.

— Почему же?

— Потому.

— Людмила, не забывайте, мне тоже было видение. Леонид мне сказал, что говорил с вами о том, кто и почему его убил. Более того, он сказал мне, что велел вам ни в коем случае не скрывать этого, если кто-то спросит. Вы что же, собираетесь нарушить его волю?

Исиченко молчала, уставившись глазами в свои острые колени, туго обтянутые желтыми брюками.

— Я жду, Людмила. Что вам говорил Леонид?

Настя блефовала отчаянно и безоглядно, но в конце концов рисковала она не так уж сильно. Даже если ее догадки по поводу содержания психопатического бреда Исиченко неверны и Леонид Параскевич ничего подобного Людмиле не говорил, не велел и не запрещал, всегда можно отговориться тем, что уж ей-то, Насте Каменской, он на самом деле являлся. Проверить это невозможно. А тот факт, что сказанное Насте не совпадает со словами, сказанными Людмиле, — что ж, дело житейское, призраки тоже могут говорить неправду, мало ли по каким причинам. Особенно беспокоила Настю фраза, сказанная Исиченко в прошлый раз: «Леонид должен был умереть, чтобы понять это». Нехорошая, прямо скажем, фраза. Даже если разделить ее на степень психического нездоровья Людмилы, все равно от нее веет чем-то криминальным.

Наконец Исиченко подняла голову и уставилась на Настю темными глазами, в которых горел болезненный и яростный огонь.

— Он предупредил меня перед смертью, что должен умереть, иначе мы никогда не сможем соединиться. Только в смерти он будет принадлежать мне целиком и безраздельно. Поэтому в тот день, когда исполнится год с момента заключения нашего договора, он покинет этот мир.

«Ну, здрасьте, приехали, — в отчаянии подумала Настя. — Сейчас она начнет натягивать на самоубийство. Никаким суицидом там и не пахнет, оружие валялось слишком далеко от трупа, и выстрел был произведен с расстояния больше двух метров».

— Каким образом он предупредил вас об этом? — терпеливо спросила она. — Он к вам приходил накануне гибели?

— Нет, это было бы нарушением договора. Он мне позвонил и сказал, что, пока принадлежит этому миру, мы не сможем быть вместе. У него слишком много земных долгов и обязательств, которые он должен отдавать и выполнять, а наш союз предначертан свыше и не может совмещаться с суетой земного бытия. Но после смерти мы будем вместе вечно.

— Он так и сказал — после смерти?

— Да, так и сказал.

— Может быть, он имел в виду не свою смерть?

— А чью же?

— Вашу, например. Или смерть Светланы.

— Если бы он хотел моей смерти, он бы сказал мне об этом. Если бы он хотел смерти этой женщины, он бы убил ее. Нет, он хотел смерти именно для себя. И он ее получил. Он говорил: очень важно, чтобы смерть настала до наступления полуночи в тот день, когда исполнился год. Если смерть запоздает хотя бы на минуту, мы не сможем соединиться.

— И что же? — Настя сделала глупое лицо. — Успел Леонид покинуть этот мир до наступления полуночи?

Исиченко медленно поднялась с дивана, на котором сидела, сгорбившись, распрямила спину, вздернула подбородок и окинула Настю сияющим взглядом.

— Вы же видите, мы вместе. Значит, все получилось как он хотел.

— Скажите, Людмила, а вы не помогали ему осуществить этот замысел?

— Я всегда и во всем помогала Леониду.

— Значит, плохо помогали, — с внезапной злостью сказала Настя. — Потому что Леонид Параскевич ушел из жизни через тридцать минут после наступления полуночи. И я вынуждена сделать вывод, что или меня обманываете вы, Людмила, или вас саму обманывает кто-то еще. У вас есть близкие родственники?

— Какое это имеет отношение к Леониду?

— Никакого, поэтому я и спрашиваю. Есть или нет?

— Есть двоюродные сестры отца, но они уже старые.

— А ваши родители?

— Умерли. Давно уже.

— У этих двоюродных сестер есть семьи, дети?

— Да, конечно. Но я не понимаю…

— И не надо. Кем были ваши родители, чем занимались?

— Отец был искусствоведом и коллекционером, очень известным.

— Значит, вы — богатая наследница?

— Это все предназначалось Леониду.

— А если бы вы не встретили Параскевича?

— Я должна была его встретить, это было предначертано свыше.

«О боже, — взмолилась Настя, — дай мне силы это вынести. Если она еще раз вякнет про предназначение, я задушу ее собственными руками».

— Ваши родственники знали о наследстве?

— Разумеется. Они много раз заговаривали со мной об этом, но я им объяснила, что все это принадлежит тому единственному мужчине…

Из квартиры Исиченко Настя вышла обессиленная, словно только что разгрузила на овощебазе вагон картошки. По дороге в городскую прокуратуру она пыталась сложить из полубредовых высказываний Людмилы более или менее связный рассказ. Ей все время мешало желание отделить бред от реалий, но в конце концов Настя поняла, что занятие это пустое, поскольку пришла к твердому убеждению, что, кроме очевидного бреда и вполне реальных событий, здесь имел место какой-то ловкий обман, который и не позволяет четко отделить сумасшествие от действительности, цементирует их, сплетает в единое целое.

На следователя Ольшанского было жалко смотреть, его скрутил очередной приступ гастрита, который заставлял Константина Михайловича сидеть за столом ссутулившись и не давал ему расправить плечи.

— Ты не обращай на меня внимания, — проскрипел он несчастным голосом, когда Настя разохалась по поводу его болезненного вида. — Я уже съел все, что причитается, — и аллохол, и смекту, и фосфалюгель, теперь остается ждать, когда подействует.

— А когда подействует? — с сочувствием спросила она.

— Минут через двадцать, если повезет.

— А если не повезет?

— Начну глотать по новой. Рассказывай, что нового узнала.

— Константин Михайлович, у нас в процессе отработки ревности выплыла одна странная особа — Исиченко Людмила Борисовна. Во-первых, она совершенно сумасшедшая, и это сильно нас с вами ограничивает. Верить ей нельзя, допрашивать ее нельзя, с ней вообще нельзя иметь дело. Во-вторых, если она не сумасшедшая, то она вполне могла убить Параскевича, ревность там, судя по всему, безразмерная и неконтролируемая. В-третьих, она могла убить Параскевича и в том случае, если она все-таки сумасшедшая, мотив у нее, как я уже сказала, был весьма мощный. И в-четвертых, Исиченко действительно больная женщина, но Параскевича убила не она, а ее родственники, которые позарились на наследство. Исиченко весьма, как выяснилось, богатая наследница, но имела намерение все это положить к ногам гениального романиста. Вот такой салат «оливье».

— Это не салат, это стрихнин какой-то, — поморщился Ольшанский. — Вот только сумасшедших нам с тобой и не хватает, давно что-то их не было. Слушай, а она что, совсем того? Или, может, только чуть-чуть?

— Константин Михайлович, я в психиатрии дилетант, но даже мне понятно, что Исиченко невменяема. Но это только в том случае, если она не врет. Она вполне может оказаться гениальной актрисой. Бред у нее систематизированный, то есть логичный, внутренне связанный, охватывающий целый ряд внешних событий и дающий им объяснение. При этом она хорошо ориентируется в окружающей действительности, так что все это вполне можно было бы причислить к бреду воображения, если бы не одно «но». У нее галлюцинации. Ей, видите ли, является призрак покойного Параскевича и ведет с ней долгие душещипательные беседы. Исиченко утверждает, что накануне гибели Параскевич позвонил ей и высказывал идеи необходимости собственной смерти, после которой он сможет соединиться с ней навечно. Теперь смотрите, какие картинки я вам буду рисовать.

— Страшные картинки-то? — поинтересовался Ольшанский, морщась от очередного приступа боли.

— Жуть. Значит, так. Явление первое. Родственники, раздосадованные тем, что богатейшая коллекция живописи и антиквариата уйдет какому-то писаке, принимают соответствующие меры. Поскольку Людмила ни от кого своих бредовых идей не скрывает, более того, она как бы даже гордится ими, то родственнички, естественно, полностью в курсе дела. Они звонят ей по телефону, имитируют голос Параскевича и просят помочь уйти из жизни. Текст может быть примерно таким: «Любимая, я должен соединиться с тобой, но это возможно только в том случае, если такого-то числа до наступления полуночи я умру. Помоги мне. Я не могу сам уйти из жизни, религия запрещает самоубийство и считает это грехом. Возьми оружие, оно будет лежать там-то и там-то, и жди меня на лестничном балконе в доме по такому-то адресу…» Ну и так далее. Если текст будет хорошо вписываться в бредовую систему Исиченко, она вполне может всему поверить. В крайнем случае можно проконсультироваться у психиатра. Людмиле в любом случае ничего не грозит, судебно-психиатрическая экспертиза признает ее невменяемой, и суд отправит ее на принудительное лечение. После этого через определенное время оформляется опека над утратившей дееспособность Исиченко, и дело в шляпе. Все денежки плавно перетекают к родственникам.

— Все это отлично, но ведь те, кто позвонил Людмиле, должны были понимать, что она может перепроверить их слова. Представь себе, через полчаса после звонка она сама звонит Параскевичу и спрашивает: «Милый, я забыла, где должен лежать пистолет?» И все, обман раскрыт.

— Не-а. Параскевич за несколько дней до смерти переехал в новый дом на окраине Москвы, и там не было телефона. Так что Исиченко при всем желании не могла бы ему позвонить.

— Но она могла прийти к нему.

— Не могла. Я же сказала, он только что переехал. Причем нового адреса он ей не давал, поскольку вообще старался скрыться от нее.

— Ладно, твоя взяла. Рисуй следующий пейзаж.

— Следующий пейзаж у нас разворачивается на фоне безумной любви Исиченко к Леониду Параскевичу. Поняв, что он не собирается оставлять жену, она вполне самостоятельно приходит к выводу о том, что мерзавцу не место среди живых. Никто ее не подбивает и не обманывает, она приобретает оружие и подстерегает неверного на лестничной площадке возле лифта. Весь вопрос только в том, больна она или здорова. Ведь выдаваемый ею бред может оказаться симуляцией. Но тогда нужно признать, что возникает пейзаж номер три, совершенно кошмарный, на разгадывании которого мы с вами, Константин Михайлович, все мозги до дыр протрем.

— Ой, напугала, — замахал руками Ольшанский. — Мне, например, терять нечего, у меня и так в голове одни дыры остались.

— Видите ли, бред у Людмилы Исиченко появился не сегодня и не вчера. Идея овладела ею достаточно давно, во всяком случае, год назад она приходила домой к Параскевичу и рассказывала его жене о том, что Леонид предназначен ей свыше. Если допустить, что Людмила совершенно здорова, то придется признать, как это ни прискорбно, что мы имеем дело с тщательно срежиссированной мистификацией, которая началась чуть ли не полтора года назад. Кому это нужно? Какова цель? Кто получает от этого выгоду? У меня ум за разум заходит. Ведь жизнь Параскевича кажется абсолютно открытой, в ней нет ни тайн, ни темных пятен, ни подозрительных знакомых — ну совсем ничего. Безумно талантливый застенчивый мямля, который не умеет сказать «нет» и послать подальше, задавленный деспотичной матушкой и исподтишка ненавидящий ее, позволяющий себе робкие сексуальные излишества, но в основном только для того, чтобы покопаться в душе очередной женщины и набраться новых знаний, которые он не без успеха потом использует в очередном романе. Кому нужно полтора года вести облаву на такого человека? Кому он мог помешать?

— Эка ты, Каменская, горазда вопросы-то задавать, — покачал головой следователь. — Вот иди домой, выспись и подумай как следует над ответами. А чего? Вопросы ты ставишь абсолютно правильные и грамотные, вот и попробуй на них ответить.

— Ну, Константин Михайлович… — Настя даже задохнулась от возмущения, потом от души рассмеялась. — Тогда разрешите Мише Доценко встретиться с женой Параскевича.

— Это еще зачем?

— Пусть он поговорит с ней на тему ревности. Понимаете, если Светлана изменяла мужу, то она скорее признается в этом мужчине, чем женщине.

— Да ну?

— Вот вам и «да ну», — передразнила она. — Мишаня — красавец, каких поискать, я его все время на таких мероприятиях использую. Замужние женщины очень часто признаются ему в супружеских изменах, потому что за этим кроется вполне очевидный подтекст: я не очень-то привязана к своему мужу, так что тебе, черноглазый котик, вполне может обломиться. Если Миша сумеет понравиться женщине, она ни за что не станет притворяться целомудренной, если таковой на самом деле не является, сто раз проверено.

— Слушай, Настасья, ты мне так голову заморочила, что даже гастрит испугался и отступил. Делай как знаешь.

* * *

Когда дверь за женщиной из милиции закрылась, Людмила Исиченко схватила веник и совок и принялась исступленно подметать в комнате и прихожей, потом схватила тряпку и тщательно вымыла полы, двигаясь от окна в комнате к входной двери.

— Чтобы ты никогда сюда не возвращалась, — бормотала она, — и пусть твой дух отвратит тебя от моего дома.

Закончив уборку, она сняла желтый костюм и надела точно такой же, но фиолетовый, который шел ей еще меньше. В фиолетовом она казалась совсем старухой. Леонид велел ей принимать чужих людей только в желтом, а с ним самим общаться только в фиолетовом. Людмила не смела ослушаться, она боготворила Параскевича и считала его своим повелителем. Вчера он обещал появиться между восемью и девятью вечера, но она начинала готовиться к его появлению заранее: переодевалась, ставила на стол семь свечей, которые следовало зажечь в первые же минуты после его прихода.

Она достала из коробки семь новеньких свечек, а из ящика старинного серванта — семь подсвечников, расставила их на столе в том порядке, которого требовал Леонид, и начала ждать. Уселась в кресло и погрузилась в тупое оцепенение. Ровно в восемь вечера раздался телефонный звонок.

— Я иду к тебе, — прошелестел далекий и неземной голос. — Готовься и жди меня, я иду к тебе…

Людмила вскочила с кресла и судорожно заметалась по квартире. Нужно выключить лампы и люстры, Леонид не переносит яркого света. Зато в момент его появления непременно должна звучать месса си минор Баха. В большой комнате стоит музыкальный центр с четырьмя колонками, колонки следует поставить особым образом, чтобы звук концентрировался в том месте, на которое указывал Леонид. Она быстро повернула акустические колонки так, как нужно, включила музыку на полную мощность, погасила свет и стала напряженно ждать.

Леонид возник, как всегда, неожиданно. Ни разу не удалось ей уловить момент, когда он возникал в ее комнате. Вот только что его не было, и вдруг — стоит по другую сторону стола. Людмила кинулась зажигать свечи, когда седьмая свеча загорелась, она повернула ручку и уменьшила громкость мессы.

— Сегодня ко мне еще раз приходили из милиции, — быстро сказала она, боясь, что Леонид может исчезнуть, а она не успеет посоветоваться с ним насчет самого главного.

Так уже бывало раньше, иногда он беседовал с ней минут по десять-пятнадцать, а иногда уходил почти сразу после появления.

— Зачем? Что они хотели?

Голос его был тихим и каким-то неземным, и Людмиле приходилось сильно напрягаться, чтобы слышать его. Леонид не разрешал выключать музыку, он только позволял делать ее совсем тихой, но церковная музыка все равно должна была звучать. И подойти поближе к нему Людмила не могла, хотя Леонид и предлагал ей это. Она боялась. Они всегда стояли по разные стороны стола, разделенные семью горящими свечами, и Людмила любовалась самым прекрасным на свете лицом. Она готова была все отдать за право смотреть на него двадцать четыре часа в сутки.

— Они спрашивали, не говорил ли ты мне, кто тебя убил.

— И что ты им ответила?

— Ничего. Я ничего им не сказала.

— Ты согрешила, — сурово и тихо произнес Леонид. — Не для того я ушел из жизни, чтобы идти по вечности рядом с лживой грешницей. Ты должна была признаться во всем.

— Но как я могла, — залепетала Людмила, не сводя глаз с обожаемого лица.

— Ты должна была признаться. И если ты не сделала этого сегодня, то сделаешь это завтра. На тебе лежит великая вина за болезнь Светланы и за то, что ты пыталась ее убить. Я пожалел тебя тогда и никому не сказал, из-за чего у нее случилось нервное расстройство, а ведь я мог бы всем рассказать, что ты пыталась ее убить, что ты проникла в мой дом, принеся с собой огромный мясницкий нож. Но я пожалел тебя и предал Светлану, которая ни в чем не виновата. Врачи думали, что у нее были галлюцинации, что ей привиделась женщина с ножом, а я промолчал и не сказал, что это было в действительности. Она перенесла очень тяжелое лечение, она так страдала, бедная невинная жертва, и виноваты в этом мы. Ты и я. Эта вина лежала на нас тяжким бременем, и поэтому мы не могли быть вместе в земной жизни. Один из нас должен был уйти отсюда в лучший мир. И снова я пожертвовал собой, я оставил больную и беспомощную Светлану одну и ушел в мир мертвых. А ты? Что сделала ты, чтобы искупить свой грех?

— Я помогла тебе, — пробормотала Людмила. — Я сделала все, как ты велел. Разве этого недостаточно, чтобы заслужить право быть всегда рядом с тобой?

— Ты должна очиститься от скверны греха. — Голос призрака стал еще тише, и Людмила вся обратилась в слух. — Ты должна признаться во всем и покаяться. Иначе не будет покоя ни мне, ни тебе. Твоя расплата будет суровой, но ты должна быть к этому готова.

— Расплата? О чем ты говоришь?

— Ты признаешься в том, что помогла мне уйти, ты все расскажешь, тебя отправят в больницу и начнут лечить так больно и мучительно, что смерть покажется тебе избавлением. Но умереть тебе не дадут. Это и будет та кара, которая настигнет тебя за твой грех, за то, что ты сотворила со Светланой.

— Но я не хочу! — чуть не закричала Людмила. — Я не хочу! Я хочу быть с тобой!

— Тогда иди ко мне, — прошелестел голос Леонида. — Иди ко мне, любимая. Признайся во всем, покайся и иди ко мне. Тогда нас уже ничто не разлучит. Пусть музыка звучит громче, я ухожу…

Людмила покорно, как загипнотизированная, повернула ручку, и месса снова зазвучала на полную мощность. Она стала одну за другой гасить свечи, не сводя глаз с любимого лица, которое, казалось, постепенно растворялось в темноте. Как всегда после появления призрака, на нее нашел ступор. Она неподвижно стояла посреди комнаты возле стола, и ей казалось, что она спит. Людмила знала, что сама не сможет стряхнуть тяжелое оцепенение, оно пройдет, как только закончится музыка. Мысли текли вяло, руки и ноги были словно свинцом налиты.

Хорошо, она сделает все так, как он хочет. Он — ее повелитель, она — его покорная раба и подчинится его воле.