Поэты местные – мессии. Стихотворения, поэмы

Алексей Болотников

В сборник вошли избранные стихотворения, поэмы, отображающие истинность и незыблемость традиционных ценностей. Автор талантливо продолжает традиции классической русской поэзии. Книга содержит нецензурную брань.

ТЫ — АЗИЯ

Ты — Азия,

Не перекати-поле,

Не трын-трава,

А золотой ковыль.

Скажи, скажи,

Какое душит горе?

Какая мука доставляет боль?

Ты — Азия,

И горы, и межгорье,

Степная дорогая наша мать,

Окаменело в молчаливом споре

Глядишь на краснокаменную рать.

Ты — Азия,

Кричишь нам непогодой,

Веселым ветром хочешь нас обнять…

Скажи, скажи, Какую твою гордость

Должны мы сердцем и умом понять?

Буряту Баяру Жигмытову, поэту

…Рыжий конь по Боргою летит,

хватая ноздрями ароматы костра из аргала.

Б. Жигмытов

Лунноликий!

В улыбке подобный луне,

Улыбаешься и безмолвно взгляд опускаешь

В беспредельной любви к аргамаку.

Милый друг мой!

Тоскует седло по тебе,

Убивается-бьется птица в окне.

Наклоняется мама головою к полыни и маку.

Рыжий конь по Боргою летит, как стрела,

Сквозь отар вечеряющих шепоты…

Ты уехал, Баяр, поклониться спеша,

прислониться щекой дорогому улусу.

Ты уехал.

Твой скорый, спешащий в Пекин,

Перекинулся за горизонт.

Ты ушел.

Но осталось вино на столе.

Мы остались при нем

околачивать груши

самых спелых времен.

Стенания на кургане

О, динлин из Динлин-го,

Пращур выжженных язычеств,

Ты один из сотен тысяч вас,

Не знающих богов,

Распростерт передо мною.

И возлег среди рогов

(Так предписывал обычай)

Здесь, ввиду останков дичи,

Ритуальных, верно бычьих?..

Может быть, иных обличий…

Слег с трофеями врагов

Средь кувшинов керамичных,

При оружьях и с тамгою.

(Но не воин…

Где же доблесть?

Перебита шеи область

Иль оглоблей, иль дугою…)

И — любовно и с почетом,

И с признанием отличий.

О, динлин… один… кругом.

Небо бледно-голубое

Распростерто над тобою

Поминальным пологом

И лазурною дугою…

Что ты там, в зените, ищешь?

В прах и пепел сокрушен

Сокрушенной степи пращур,

Згу из черепа тараща,

Важен ты или смешон,

Если мыслишь ты — о чем?

Иль о вечном?..

Иль о пище?..

О, динлин из Динлин-го,

Пращур выжженных язычеств,

Ты один из сотен тысяч вас,

Не знающих богов,

Распростерт передо мною…

Средь курганов — мой каков?

***

Степь…

Стелется ковыль…

Поклон глубок…

И судорогой ссучившихся сук

Клубится змей спарившихся клубок.

И суслик, встав, улавливает звук.

Выпь хочет выпить —

с ночи до утра —

Как будто ее, сонную,

сосут.

И путник в шкуре зябнет у костра

и держит рог архара, как сосуд.

Степь…

Вызверилась Азия моя!

Куда ни кинь — везде её глаза.

Везде и стать, и гнев, и зов зверья…

Чисты лишь — беспристрастны! —

небеса.

***

Не забытый Богом уголок,

солнцем прокаленный, ветром гнутый….

Степь и бор! Вполне возможно, Бог

здесь любовь испытывал…

В минуты сотворенья рек и островов

как он холил перекатов пенье!

Как библейский раб его Иов,

может быть, испытывал терпенье,

населяя райские места

нашим прапрапрадедом и…бабой

в в шалашах с ракитова куста,

под дуплистополою корягой.

Наблюдая размноженья пыл,

Ликовал Господь: «Ого, отава!»,

Насаждал осоку и ковыль,

ягодник и хмель, смеясь лукаво.

По утрам туманил острова

томной грустью девы волоокой.

И питалась росами трава,

и дурила за речной протокой…

Был еще, вполне возможно, Бог

эклектичен несколько мгновений,

когда куст калины, сделав вдох,

запалил, как фокусник и гений…

Оградил селение горой,

окружил болотом и забокой.

И — озвучил, как пчелиный рой.

И насытил — патокой и током.

Стоп! Вот здесь я не могу понять,

что творец содеял с атмосферой…

Утром небо хочется обнять!

На ночь в стог переселиться

с верой, что изо дня в день, из века в век

никакой не будет перемены!

А я есть и буду — человек

на своей земле и во Вселенной!

Стоп… стоп… стоп! Конечно, перебор.

Передозировка хвойной хмари.

Точит глаз сентиментальный сор.

Лезут в душу солнечные твари.

***

Империя накренилась к закату.

В азарт вошли её гробовщики.

Как гул камней и вод по перекату,

Молва и эхо сорвались с цепи.

Неистовствует смерть ужасным всплеском,

Как жуткий бред, неистовствует жизнь…

И снова бродит волчьим перелеском,

Плодится по империи «аизм».

Марксизм… нацизм… слепой джихад ислама,

Объединясь с коррупцией системной,

Как воющая бомба окаянная,

Как волчий вой — заходятся на жизнь…

Империя в закате беззащитна.

Так сука беззащитна от тоски.

Так нация — в среде утрат людских —

Стенает. Распадаясь на куски.

***

Что блазнится в панораме?

Тесь. Селенье в пойме рек,

в заветерье, под горами…

Гвоздь пейзажа — человек!

Лесостепь и степь с полынью.

Хвойный бор с бурундуком.

Поле гречки — белым клином.

Эхо — ухо с языком.

Плесы, заводи, песочек,

прокаленный добела.

Оп!.. Обрыв. А там — мысочек.

Тина. Омут. Вурдалак.

Рыбачок настороженный!

Безмятежная вода…

И мотив земли мажорный,

страстно названный — страда!

Страдовало наше племя —

от мала до велика —

на покосе, где беремя

собирало в волока.

Волока — на волокуши,

да в копешки, да в стога.

Ах, покосы!.. Это кущи

деревенского мирка.

Сквозь века неторопливо

по лугам бредут стада.

Песнь молочного разлива

до-мажор берет с ведра.

Ботала (чу! — ксилофоны)

в хор полуденных цикад

вносят умиротворенный,

равнодушный, мерный лад.

И бредут стада лениво,

и мычат на облака.

Затуманивает нивы

пар парного молока.

Вечереет. Свет заката

багровеет над селом.

Это было все когда-то

в мире, отданном на слом.

***

Тесь — это речка Тесинка любимая.

Бирюзовое русло, куда мы сигали

в пополуденный зной, как ельцы и налимы.

Перекаты лизали следы за ногами.

…Это плесы песчаные, пляжи валунные,

над которыми чайки крикливо кружали,

на которых девчонки, совсем еще юные,

нас, совсем еще юных, за руки держали…

Тесь — это кузня, конюшня, курятник…

И четыре бригады, а пятая — кладбище!

Это церковь. Увы, как униженный ратник,

как расхристанный раб — без иконы и крыши.

Это Ленин. Товарищ, разрушивший церковь,

соборность, духовность, державность и веру,

стоящий в акациях, брошенный в сквере,

и в славе, и в чести, и в силе померкнув.

Тесь — это клуб обветшалый, но имени

позабытого в Летах героя…Савицкого.

(По старинным архивам советские пимены

сохранили в анналах следы летописные.)

…Это клуб, кинозал и пристройка из бруса,

биллиард и спортзал, и для танцев фойе…

Отодвинулось время! Дюже дальше Убруса.

А душа о былом, об ушедшем поет.

Тесь — это улицы и переулочки.

Та — Гробовозная, та — Теребиловка…

Здесь мы жили-дружили… Валечки… Шурочки…

У кого — перекресток, у кого и развилка.

Тесь — это люди. Родные тесинцы!

Это Бальде, Байковы, Филатовы, Юшковы…

Это Зайцевы, братья и сестры красивые,

Нестеренко, Натыры, Мужайло и Пташкины.

Коренные — Осколковы, Бяковы, Юдины,

Горьковские Акуловы, чьи-то Курбатовы,

Это Савины — братья, и братья Прокудины…

В достославные годы, в шестидесятые…

***

Прослезился над картиной: дорогая пастораль —

речка Тесь с болотной тиной.

Впрочем, речка-то — едва ль.

Заболоченное русло, потеряв державный вид,

уж не властно, как ни грустно, мою память оживить.

Помню: давешние люди брали летний перекат,

замочив не только муди, но и груди (у девчат).

Говорят, водились щуки.

Ну, а снизку пескаря — на жареху! —

лишь со скуки не ловила ребятня.

И куда ж, куда уплыли перекаты, пескари?..

Тебя, речка, заловили… Да не люди… Технари.

***

— Ты, Ленька? Ты, правда, вернулся?

И снова сюда — насовсем?

Сорвался с таежного курса?

С маршрута сошел, Алексей?

«Наверно… возможно… посмотрим…» —

я им отвечал невпопад.

И рад был тому, что усмотрен,

и узнан, и принят назад.

Какое счастливое чувство:

открыть интерес земляков

к себе, не к персоне искусства,

не к автору беглых стихов,

к себе, деревенскому Леньке,

из прежних односельчан,

уехавших в город давненько

учиться конкретным вещам…

Вернулся не рваным, не пьяным,

не конченным вечной нуждой.

Возможно, немножечко странным

и…обремененным виной.

Виной не виной… Сожаленьем

за четверть-вторую годов,

за службу до самосожженья

у лживых идей и богов.

Вернулся обросшим телесно

и отягощенным душой.

Я дома. Сельчане, мне лестно:

вы интересуетесь мной.