Времени нет

Алексей Брусницын, 2020

Все нормальные люди боятся смерти: материалистов страшит небытие, идеалистов – отсутствие надежной гарантии попадания в рай. Некоторым страх смерти даже мешает жить… Как учил Эпикур: "Не бойся смерти: пока ты жив – её нет, когда она придёт, тебя не будет." Главный герой повести не из тех простаков, которых утешает подобная софистика, но и не из паникеров. Однако он уже в том возрасте, когда близость смерти заставляет задуматься о том, чего достиг в жизни и что оставит после себя. Не он первый, кто понимает, что по большому счету – ничего… Это кого угодно огорчит, но происходят события, заставляющие по-новому взглянуть как на собственную короткую жизнь, так и на тысячелетнюю историю человечества.

II

Однако темнота и уединение начинали делать своё дело. В голову полезли разные черные мысли. Чтобы отогнать их, решил предпринять ещё одну попытку разобраться в происходящем.

Кавалерист говорил, что грядущие игры будут посвящены десятилетию правления Понтия Пилата. Как раз накануне читал об этом периоде истории Кесарии — здесь сейчас должен быть тридцать шестой год. Просто тридцать шестой, без каких-либо иных цифр перед. Но ведь попасть в прошлое нельзя! Абсолютно невозможно. К сожалению…

* * *

Как-то раз, в девяностые, когда уже все рухнуло, в качестве халтурки отлаживал Антон Сергеевич локальную компьютерную сеть в черноголовском институте теоретической физики имени Ландау. Вышел покурить. Место для курения было устроено у большого деревянного полупрофиля знаменитого основателя института — латунная пепельница на тонкой ножке меж потертых кресел.

Рядом плюхнулся какой-то лохматый тип. Длинное лицо и волосы в сочетании с круглыми очками делали его похожим на Леннона. Он достал нервными пальцами пачку дорогущего «Parliament» и прикурил от экзотической по тем временам «Zippo». Математик курил «Opal» и из некрасивых побуждений решил подколоть физика.

— Извините, пожалуйста. Можно вопрос?

— Да-да. Конечно, — раздраженно ответил тот.

— Скажите, а чем, собственно, вы здесь занимаетесь? Компьютеры у вас тут не очень… На них положительно невозможно делать серьезную работу, — небрежно произнес математик.

Физика буквально на секунду перекосило, но он быстро восстановил контроль над мимикой:

— Компьютеры действительно слабоваты. Это беда… Но для того, чтобы даже приблизительно объяснить вам, чем мы тут занимаемся, мне потребуется очень много времени. Мне совершенно недосуг. Извините.

— А вы все-таки попытайтесь, в двух словах, — не унимался математик.

Физик закатил глаза.

— Хорошо. Вы верите в возможность перемещения во времени или, например, нуль-транспортировку?

— Конечно. Надеюсь, в обозримом бу… — забубнил математик.

— Так вот никогда! — у физика даже вена на лбу вздулась. — Ни-ко-гда этого не будет! Абсолютно невозможно. К сожалению… Благодарю вас за испорченный перекур!

«Леннон» зло раздавил полсигареты в пепельнице и убежал.

А Антон Сергеевич остался сидеть под строгим взглядом деревянного Ландау.

Он расстроился. Надежды на то, что человечество когда-нибудь научится мгновенно перемещаться во времени и пространстве, были разрушены, и это удручало… Opal кончился, и Антон Сергеевич, озираясь, выудил из пепельницы бычок Parliament и докурил. Серьезный ученый в недавнем прошлом, он привык для экономии времени доверять таким же серьезным ученым — представителям других наук. Разобраться во всем самому невозможно, времена универсалов — Ломоносовых и Да Винчи давно прошли. И чтобы досконально понять то, что выразил ему сейчас в двух словах этот физик-психопат, нужно было бы прожить совсем другую жизнь, а на это ни у кого не хватит времени…

* * *

Так вот. Это не какая-то там дремучая античность. Значит, окружающая действительность есть ничто иное, как собственная психопродукция. Сложная зрительная, слуховая, обонятельная, осязательная, словом, задействующая все чувства галлюцинация. Установить ее причину: сумасшествие, летаргический сон или нахождение в коме или под воздействием психоактивных веществ — пока возможным не представляется…

Кстати, вариант с комой выглядит наиболее убедительно. Сидел на пляже, рыдал, на закат глядючи, — вот и хватил удар от переизбытка чувств. Инсульт. Лежит сейчас туловище на искусственной вентиляции лёгких, а мозг от нечего делать создаёт себе альтернативную реальность.

В любом случае: в дурдоме или в коме — все происходящее есть одна сплошная фата-моргана. И его фантомная сущность молода, сильна и проворна настолько, что ей предлагают карьеру гладиатора… Опасаться за её здоровье, пожалуй, глупо. Так же, как и беспокоиться о здоровье фантомов, с которыми придётся сражаться на арене.

Кстати! Упрёк Тиберия по поводу убитого и двух покалеченных легионеров более не должен тревожить совесть все по той же причине…

Вся эта галлюцинация очевидно интерактивна, надо просто сделать её более комфортной. Объяснять окружению свою инородность — ни к чему хорошему не приведёт. Примут за сумасшедшего и отправят на арену в зубы фантомных хищников, и вряд ли это доставит приятные ощущения, хоть и фантомные.

Значит, надо соглашаться на предложение кавалериста…

Но как осточертела уже эта темнота! В ярости схватил кувшин и швырнул вверх… Раздался хлопок. Посыпались черепки и закапала вода. От напряжения опять ломануло в затылке.

«Дурак! Что с нервами?»

Чтобы успокоиться, принялся переделывать под ситуацию песню Высоцкого из фильма «Интервенция». Получилось следующее:

Вам даже могут предложить не прогадать,

Ах, скажут, вы же гладиатор от рожденья,

Не лучше ли кишки на меч мотать,

Чем тигру в пасть попасть на пропитанье…

«Рожденья-пропитанье — так себе рифма», — но лучше не нашёл и продолжил:

Суп из барана навевает что-то,

И с каждой ложкой веселее думы,

Домой охота, как домой охота!

Но надо выбрать гладиаторский секутор.

Откуда взялся этот «секутор», было не совсем ясно. Наверное, что-то из «Спартака».

Или пляжи, акведуки, или даже

Две гетеры, или римская матрона,

Колесницы, скачки, вина и маслины.

Ну а получишь… нос от Буратино.

Измывательство над Владимиром Семёновичем было прервано грохотом откинутой крышки… На этот раз слепящего солнца не было — у одного из конвоиров в руке горел факел.

Комната Тиберия в мягком свете масляных светильников показалась даже уютной. Римлянин спросил строго:

— Ну? Что ты надумал?

— Да, — просто ответил Антоний.

Тиберий немного подождал продолжения, потом вскочил с места.

— Твоя лаконичность делает тебе честь!

Быстрыми шагами прошёл к двери и, распахнув её, закричал:

— Эй, Умбра! Неси вино!.. Фалернское… Нет! Водой разбавлять не надо — у меня не баба в гостях… Суррентским разбавь. И яйцо голубиное туда выпусти, — повернулся к Антонию. — А ты дай мне слово — если развяжу, не накинешься на меня!

Будущему гладиатору выделили отдельную комнату в сарае рядом с ямой. Обычно она использовалась как гауптвахта для провинившихся легионеров. В неё принесли ложе с тюфяком и подушками. Руки ему больше не связывали, но за дверью постоянно дежурили два вертухая в полной древнеримской выкладке.

Приходил лекарь, который вздрагивал при каждом движении пациента, из чего явствовало, что у него на лечении находились сейчас пострадавшие от руки пленника легионеры, и он был прекрасно осведомлён, при каких обстоятельствах они пострадали. Лекарь рекомендовал покой, свежий воздух и немного вина на сон грядущий. Пациент вспомнил доктора из Москвы, который дал ему те же самые рекомендации две тысячи лет тому вперёд…

Среди инструментов лекаря оказалось небольшое зеркало из когда-то отполированного, но теперь изрядно поцарапанного белого металла. В нем удалось разглядеть лицо молодого человека лет примерно тридцати. Красивое и мужественное, с большим горбатым носом, оно обрастало темной курчавой бородкой по периметру. Глаза были большими и то ли карими, то ли совсем черными, а вовсе не голубыми, как в нормальной жизни. Это лицо прекрасно подходило к новоприобретённому телу античного атлета. У Антона Сергеевича всегда была непримечательная светленькая славянская внешность, а этот, в зеркале, мог оказаться как благородным римлянином, так и галахическим иудеем.

Следующая неделя была довольно однообразна.

По утрам Антоний приходил в себя после «лечения» накануне — Тиберий очень серьёзно относился к рекомендациям лекаря и лично контролировал вечерний приём «лекарства».

От нечего делать Антон Сергеевич предавался воспоминаниям, строил гипотезы о происходящем и о способах возвращения в привычную реальность…

В комнате Антония было окошко, настолько узкое, что в него невозможно было бы просунуть голову. Из него открывался вид на море и кусок берега. Иногда по берегу проходили люди и лошади, а по морю проплывали суда: неторопливые торговые парусники, стремительные военные галеры и рыбацкие лодчонки без счёта. Сквознячок, проникающий в окошко, обычно был свеж, но иногда нёс в себе смрад мёртвых обитателей моря.

Охранники, приставленные к узнику, на интерес и на деньги резались между собой в табулу — предтечу нард. От скуки он научил их играть в шашки. На роль фишек отлично подошли камушки для табулы, поле же Антоний нацарапал на обратной стороне доски для этой игры. Новое развлечение произвело фурор в лагере. Вокруг игроков стали собираться свободные от службы легионеры и гражданский персонал гарнизона. Разобравшись в сути игры, они стали стаскивать скамейки и столы к обиталищу Антония и устраивать турниры. В процессе они азартно спорили и лезли в драку из-за разночтений в правилах, и «гостю из будущего» приходилось выступать в роли третейского судьи. Он также проводил сеансы одновременной игры, в которых неизменно выигрывал, чем снискал огромное уважение, и ему перестали поминать поверженных им товарищей. Антоний начинал подумывать о том, чтобы познакомить этих людей с шахматами. Надо было только решить, как изготовить фигуры. Ему уже даже пообещали привести местного резчика по дереву, но дальнейшее развитие событий помешало этой идее сбыться…

Вечером его отводили на ужин к декуриону. И это было замечательно. Антонию нравились и кухня, и разговоры, которыми его угощали. Тиберию это времяпрепровождение тоже явно доставляло удовольствие.

Рабочая обстановка сдвигалась к стенам, а на центр комнаты ставили низкий квадратный стол и две кушетки, предназначенные для возлежания за трапезой. Хозяин и гость укладывались напротив друг друга. Эта позиция для принятия пищи не потребовала от Антония привыкания — сразу оказалась очень удобной.

Сначала Тиберий по-матерински радовался известиям о том, что его трофей идёт на поправку. Потом они приступали к трапезе, обильно сдабривая её вином.

Стол у Тиберия был прост, но основателен. К главному блюду, разнообразно приготовленному мясу, птице или морепродуктам, в качестве гарнира прилагались свежие и запечённые овощи и фрукты. К столу подавались также колбасы, ветчина и копчёности. Как-то Антоний спросил у Тиберия, почему тот пренебрегает сырами. Римлянин сказал, когда отсмеялся:

— Честное слово, что-то серьёзно повредилось в твоей бедной голове. Кто в здравом уме, кроме рабов и нищих, станет есть это испорченное молоко?

Десертами хозяин не баловал. Из напитков подавались исключительно вина. К этой части угощения Тиберий подходил с особым вниманием. Кроме ямы для шпионов, на территории части был вырыт ещё и винный погреб для его личных запасов. Там хранились амфоры и бочонки с коллекцией вин со всего света. Каждый новый подаваемый сорт Тиберий предварял исторической и географической справкой, органолептической характеристикой и рекомендациями по способу употребления: с какой пищей сочетать, чем и в какой пропорции разбавлять. Была у него и собственная метода сочетания вин с любовными утехами, которой он по-товарищески делился.

В подпитии римлянин был горазд пофилософствовать, причем обнаруживал пытливый, живой ум, хоть и по-военному прямолинейный. Как Тиберий однажды поведал, в школу он не ходил, его образованием занимался домашний учитель-грек. Затем в школе всадников он получил кое-какие общие знания, кроме необходимых для военачальника. К тому же за семь лет службы в «этой дыре» он пристрастился не только к пьянству, но и к чтению. Он обожал щеголять эрудицией и обильно приправлял свою речь высказываниями греческих и римских философов.

Многое из того, что говорил Тиберий, вполне соответствовало образу мысли Антония. Иногда ему даже казалось, что он говорит сам с собой. Это могло бы утвердить эгоцентрическую теорию происходящего, но по некоторым вопросам они не сходились категорически. Главным источником разногласий были их прямо противоположные представления о справедливом государственном устройстве. Так, римлянин искренне, с жаром отстаивал рабовладение. Он даже приводил цитаты каких-то древних демагогов, оправдывавших эту дикость.

Как-то раз у них состоялся такой разговор. После обстоятельной дегустации цекубского, под жареных раков и африканских улиток в уксусе, Антоний как бы между прочим предложил:

— Слушай, Тиберий, ты ж хороший человек… Почему бы тебе не отпустить меня на все четыре стороны?

— И куда ты пойдешь? Для тебя лучший выход сейчас — стать гладиатором. В твоем случае очень справедливы слова Квинта Секстия: освободить раба — все равно, что выгнать собаку на улицу, где ее ждут голод и смерть. А ты, со своими провалами в памяти, даже проголодаться не успеешь… Не любят у нас блаженных — на крест или копье в печень.

В другой раз они заспорили из-за высказывания, которое привёл Тиберий:

— Раб мечтает не о своей свободе, а о своих рабах. Цицерон сказал! Не собачий член… Что означает: изжить рабство так же невозможно, как изменить природу человеческую.

— Ну… на каждого мудреца довольно простоты, — ответил на это Антоний. — И, вообще, мне кажется, он другое имел в виду…

— Подожди! Как ты сказал? — перебил его всадник.

— Что?

— Ну вот это… Каждый мудрец… довольно… прост. Нет, не так… Скажи!

— А. Тебе понравилось? На каждого мудреца довольно простоты.

— Да. Это хорошо! Что-то как будто знакомое… Кто сказал? Платон?

— Да нет. Александр.

— Македонский?

— Островский.

— Грек, что ли?

— Ну пускай будет грек…

— Не знаю такого… — недовольно пробурчал Тиберий. — Так и в чём ты с Цицероном не согласен?

— Я не говорю, что не согласен. Я говорю, он другое имел в виду. Что-то там… Подожди, я забыл, — Антоний сам наполнил кубки. Они выпили. — Да! Я понял, это ты причину со следствием перепутал… Цицерон не имел в виду неизбежность рабства. Он говорил о рабской психологии, которая является следствием, а не причиной рабства.

— А, может, это ты что-то перепутал? — глаза римлянина начали наливаться кровью, кулаки сжались.

Антоний, как будто не замечая этого, спокойно продолжил:

— По-твоему получается… ну, как… утопист этот у Стругацких рассуждал… У каждого свободного человека должно быть не менее трёх рабов.

Римлянин спросил угрюмо:

— Стругацкий? Опять грек?

— Ну пускай будет грек…

— Не знаю такого! — Тиберий с досадой пнул скамейку, стоявшую у него в ногах, она с грохотом ударилась о стену, отлетела ножка.

Происходящее напомнило Антонию сцену из культового старинного кинофильма. Он с трудом сдержал смех — не хотел ещё больше разозлить кавалериста. Из вежливости, не от страха.

Конец ознакомительного фрагмента.