Я – Распутин

Алексей Вязовский, 2022

Самое начало двадцатого века. Царская Россия. Один попаданец и один шанс для страны избежать двух кровавых войн. Возможно ли спасти Родину? Вполне. Если ты новый фаворит царской семьи.

Глава 2

19 октября 1906 года, 12:30

Санкт-Петербург

— А я думал, ты, Гришка, обычный мошенник! — Столыпин вперил в меня свой грозный взгляд, но я его проигнорировал. Перекрестился на красный угол, без спросу уселся за массивный стол. У нас у самих грозный взгляд. Да и настроение, если честно, не очень.

С утра «генерал» уехал на службу, а я отстоял заутреню в соседней церкви, вернулся в дом Лохтиных и задумался над тем, что мне делать. Войти в царскую семью не так уж и сложно. Экзальтированная императрица хочет чуда. И она его получит, Алексею станет лучше. Николай — подкаблучник, сделает все, что хочет жена. Да и сам не чужд религиозному мистицизму. Но тут такая ситуация, что вход рубль — выход два.

Вокруг трона — огромная свора аристократических псов, каждый из который в гробу видел крестьянина из Сибири, пусть он трижды праведник. Коим Распутин, конечно, не был. Съедят и не подавятся! И первым меня начнет есть вовсе не Столыпин, который никак не отойдет от взрыва на Аптекарском острове, а дядя царя — великий князь Николай Николаевич. Именно его жена Стана познакомила Распутина с императорской семьей, но она же вместе с сестрой Милицей будут первыми против меня, когда я буду захаживать в Царское Село мимо «черногорок». Так в столице зовут этих двух княжон.

Пока я размышлял над этой дилеммой, в комнату проскользнула Ольга. К моему удивлению, она заперла дверь на ключ, принялась стаскивать уже расшнурованное синее платье.

— Что же ты лежишь?! Помоги!

— Ольга Владимировна! Уместно ли сие?

— Я вся горю, мочи нет. Да помоги же!

Пришлось помогать. Сначала снимать платье, потом сорочку и чулки. А дальше Лохтина управилась сама — села сверху, начала покачиваясь двигаться.

— Это божественно! Еще, еще…

Ее стоны могли переполошить весь дом. О чем я и сказал, придерживая женщину за крупные ягодицы.

— Всех слуг отослала с поручениями, ну же! Не останавливайся.

Остановиться пришлось совсем скоро. В дверь дома требовательно постучали. Я скинул с себя Лохтину, бросился вниз. Пригладив волосы, перевел дыхание. Как хорошо, что в постели я даже не потрудился снять штаны. Открыл дверь, вопросительно посмотрел на лакея в ливрее. Позади него стоял роскошный Fiat Brevetti, вокруг которого клубилась ребятня. Кряжистый водитель в крагах отгонял пацанву, одновременно протирая фары.

— Господин Распутин? — осведомился лакей, удивленно меня разглядывая.

— Он самый. Чего надо?

— Экипаж подан, извольте пожаловать.

Черт, как не хватает часов! Куплю их первым делом! Я зашел обратно в дом, не прощаясь с Лохтиной, быстро оделся.

Доехали мы быстро — через час я уже вышагивал вслед за лакеем по анфиладам Зимнего дворца. Именно сюда определил Николай Столыпина с семьей после покушения. У каждого входа стояли гвардейцы с винтовками, во дворце ощущалась атмосфера нервозности.

Спешащие чиновники с удивлением поглядывали на мой наряд, но никто даже не притормаживал — в Зимнем ощущалось биение настоящего пульса империи.

* * *

— Поклепа много… — пожал я равнодушно плечами, оглядываясь. — Чайку бы испить, замерз.

Столыпин покачал головой в удивлении, позвонил в звонок. Лакей быстро сервировал на столе для совещаний чай для двоих.

— Вот, посмотри, какая на тебя папка в Охранном… — Столыпин полистал мое дело. — Разврат с женщинами в бане, воровство, конокрадство…

Глупо было полагать, что Распутина пустят к царю, не изучив его подноготную.

— Завистники доносы пишут. — я отхлебнул чая, хрустнул баранкой. — Пущай пишут. Бумага все стерпит.

— Не крал, значит? — премьер усмехнулся, уселся рядом. Взял чашку, подул на чай.

— Ежели бы крал — уже на каторге был бы.

Столыпин задумался.

— О вашей договоренности с архимандритом Феофаном я знаю, полностью поддерживаю план.

Тут я насторожился. Помимо Милицы, Феофан был вторым человеком, который помог Распутину попасть в царскую семью.

— Сделаю, что смогу… — я допил чай, отставил чашку. — Благодарствуйте. Когда можно будет помолиться над болящей?

— Я еще не закончил с тобой. — Столыпин забарабанил пальцами по столу. — Скажи-ка, друг любезный, а это что такое?

Передо мной легла газета «Копейка». Номер за 19 октября. В нем рассказывалось о новом старце в Петербурге, которому приходят разные видения. В статье журналист описывал пророчество о земле, что дал Распутин в связи с будущим указом о выходе из общин.

— Говори, кто из моих проговорился об указе?! — Столыпин выхватил газету, тряхнул ей перед носом.

— Петр Аркадьевич, не веришь ты в Бога. — Я покачал головой.

— Богу верю, а тебе нет! Мы проект указа в тайне держали, кто проговорился? Царь?

— Указ не в тайне надо бы держать, а со всем обчеством обсудить да обкашлять. А еще бы в Думе утвердить.

— Дума распущена! — прихлопнул рукой премьер.

— Так новую соберите! — я тоже повысил голос. — Все меж собой хотите решать, а потом удивляетесь, что же народ-то бунтует?

Столыпин зло на меня посмотрел, но сдержался. Пересел за рабочий стол.

— Доктор Калмейер телефонировал мне. Говорит, что аппарат какой-то тебе привиделся. Коим дочери он сможет ноги выправить.

— Истинно так… — покивал я. — А тако ж святая молитва Богу.

— Ладно, тебя проводят к Наталье. Но смотри, Гришка! За тобой будут самым тщательным образом наблюдать.

— Ну хоть чаем напоили, и за то благодарствуйте. — Я встал, поклонился в пояс.

— Шут!

Из кабинета Столыпина я вышел разочарованный. Да, властный, деловой, полезный стране. Но какой-то… слишком командир, что ли? Шашкой махать, впереди на лихом коне — это его, а все проекты составляли Крыжановский да Ромейко-Гурко, своего рода «мозговой центр» премьера.

Да и как составляли, с помещичьей точки зрения, дескать, сейчас как облагодетельствуем Россию, а что там крестьяне думают, в расчет не брали. Так что получилось серединка на половинку — и вроде результат есть, да какой-то сомнительный. Вон, в Сибирь сколько народу переселили, миллионы, да пятьсот тысяч вернулось — голые, босые, многие семьи потеряли, вот оно и полыхнуло в семнадцатом. Или затеяли выделение крестьян на отруба, вроде как фермеров создать — а землемеров в стране кот наплакал, растянули процесс на годы и так и не завершили. Или вбухали в обеспечение реформы казенные, удельные и кабинетские земли, но на невыгодных для крестьян условиях.

А главное, реформа не поколебала глубинное ощущение народа, еще с освобождения 1861 года, что «помещики истинную волю утаили», и твердое убеждение, что аристократы владеют землей не по правде.

Я вздохнул, погладил рукой по бедру скульптуру «Спящая Ариадна» работы Паоло Трискорни. Через сто лет будет стоять в Эрмитаже и радовать народ.

Про какой же план с Феофаном все-таки говорил Столыпин? Я резко остановился в коридоре, задумался. Со стен на меня смотрели портреты царей, цариц, каких-то князей и полководцев. Грозно так смотрели.

Чиновник, что сопровождал меня, тоже притормозил, откашлялся:

— Что же, Григорий Ефимович? Наталья Петровна ждет-с! С самого утра.

— Погодь… — что-то в голове щелкнуло.

Ага, вот о чем говорил Столыпин. Феофан и другие православные иерархи крайне недовольны царем, а особенно царицей — таскают во дворец всяких религиозных проходимцев. Причем большей частью иноверцев.

Сначала был астролог Демчинский, потом французский оккультист Филипп Низье, наконец, ученик Филиппа, известный как Папюс. Последний так и вовсе не стеснялся — проводил массовые спиритические сеансы для аристократии, вызывал дух Александра III и давал советы, как выражался булгаковский доктор Преображенский, «космического масштаба и космической же глупости».

Феофан, тут надо отдать ему должное, придумал ход конем. Раз уж царская семья так падка на все эзотерическое — давайте подсунем им нашего, исконно-посконного православного старца, схимника. Судя по тому, что в столице Распутин объявился с рекомендательным письмом от казанских священников, кастинг был объявлен по всей России.

* * *

Наталья оказалась измученной, бледной девушкой лет пятнадцати-шестнадцати в сорочке, укрытая одеялом. В палате витал тяжелый дух лекарств, дежурила пожилая сиделка.

— Ой, пророк пришел! — девушка натянула одеяло выше, открыв ноги в лубках.

— Я не пророк, красавица… — кивнул сиделке, сел рядом на стул. На прикроватном столике стояло множество склянок, среди которых я отметил детские капли с кокаином. Нормально так лечат ребенка! Или кокс тут в качестве болеутоляющего?

— Кто же?

— Странник. А звать меня Григорий Ефимович Распутин.

— Распутин — это от распутный человек? — поинтересовалась дочь Столыпина.

Ничего так, живая, любопытная.

Сиделка осуждающе покачала головой.

— Нет, милая. Распута — это перекресток, пересечка дорог. На нем стоит мое село Покровское.

— В Сибири?

— Там, красавица. В Тобольской губернии.

Сиделка тихо ушла, но в комнате тут же появилась статная дама, с такой увядшей русской красотой и припухшими от слез глазами.

Я поднялся, поклонился. Она представилась официально — Ольга Борисовна Столыпина.

— Мамочка, отец Григорий пришел! — Наташа пошевелилась в кровати, но тут же сморщилась и чуть не заплакала.

— Не отец он, доченька, и не пророк — простой сибирский мужик, даже не рукоположен.

Я лишь пристально смотрел в глаза жены премьера. Промолчал.

— Не надо меня мессимизировать, господин Распутин. Я во все эти сказки не верю!

— Не веришь и не надо… — я пожал плечами, принюхался, прошелся вдоль левой от входа стены. Женщины смотрели на меня в удивлении.

— Тяжкий тут дух-то… Поди недалече спальня Катьки Мужеубийцы.

— Ой, и правда… — Наталья посмотрела на меня в удивлении. — Сиделка говорила, что за соседней стеной Екатерина Великая умерла. А почему мужеубийцы?

— Поди вам в гимназиях не рассказывали?

Столыпина нахмурилась, произнесла, цедя слова:

— Не надо пугать девочку! Делайте то, ради чего посланы, и убирайтесь!

— Мамочка, ну пусть Григорий Ефимович расскажет!

— У Екатерины муж был, Петр Третий… — я посмотрел на Столыпину. Заткнет или нет?

Жена премьера лишь сжала губы.

— Знаю, — кивнула Наталья. — Внук Петра Первого.

— Ему сосватали невесту. Из немецких принцесс. Будущую Екатерину Вторую. Но семейная жизнь у них не задалась… — я замялся, не зная, как продолжить про любовников Фике. Посмотрел на Столыпину. Та лишь незаметно покачала головой.

— И она убила своего мужа?? — не выдержала Наталья.

— Не сама конечно же, подручные у нее были.

Прошелся еще раз по комнате, встряхнул руками.

— Тяжкий дух, тяжкий… — я покачал головой. — Но святая молитва завсегда помогает. Почистим сейчас ваше обиталище.

Я встал на колени перед кроватью Натальи, начал «Отче наш». Молился громко, медленно.

Столыпина быстро потеряла терпение, вышла из комнаты. А Наташа на последних словах даже присоединилась ко мне, перекрестилась.

— Исповедуешься ли, чадо? — спросил я.

— Исповедуюсь и причащаюсь, — кивнула дочка Столыпина.

— Тверда ли твоя вера?

— Тверда, отче!

— Тогда и пугаться нечего. Поправишься ты. И ходить будешь. Веришь ли моему слову?

— Верю, Григорий Ефимович!

* * *

Вот в этом вся российская власть. Нужен был — подали к крыльцу ландо, привезли. Нужда отпала? Иди домой пешком.

А мы не гордые… Я вышел из Зимнего, вдохнул морской воздух полной грудью. Рядом Нева несла свои свинцовые воды, дул холодный ветер. Но октябрьское солнышко постепенно нагревало город и уже успело расплавить снег. Дворники сгребали конские яблоки, по брусчатке мимо проехала богатая карета, запряженная четверкой лошадей.

Ко мне подошел усатый городовой с шашкой-селедкой на боку, строго спросил:

— Почто колобродишь у дворца? Кто таков?

— Тобольский крестьянин, Распутин. Вызывали к Столыпину.

— К самому первому министру? — поразился городовой.

— К нему.

— И зачем же ты ему нужон?

— То дело секретное, касаемо его детей.

Городовой снял фуражку, в сомнении почесал затылок.

— Ладно, иди.

И я пошел по Невскому. Он практически не изменился за сто лет — все так же по нему фланировала разодетая публика, сияли начищенные витрины магазинов и рестораций. По проспекту шла самая настоящая конка, и я не удержался — проехал пару остановок. Это было… необычно!

У дома Гейденрейха я вышел, заглянул на почту. Дал две телеграммы в Покровское. В одной коротко сообщал жене, что со мной все в порядке, я молюсь за нее и детей, высылаю переводом денег. Во второй, адресованной шурину Николаю Распопову, спрашивал не хочет ли он, вместе с моим покровским сомолитвенником Ильей Ароновым приехать в столицу. Имена односельчан я узнал из писем — судя по дружескому тону в переписке, это были люди, на которых можно положиться. А мне такие в Питере ой как нужны!

Пятьдесят рублей разделил так. Двадцать послал жене, тридцать Распопову на дорогу. Третьим классом как-нибудь доедут. Обратным адресом указал собственный дом Лохтиных.

Я точно собрался из него съезжать — от увядших прелестей Ольги надо бежать, но куда?

Остро стоял вопрос с деньгами. В кармане звенела мелочь, все свои капиталы я выслал в Покровское. Срочно нужен был источник пополнения финансов. Царь? Деньгами в семье заведовали скупая Алекс и министр царского двора. С этих поди получи хоть что-то.

Можно было бы взять патенты на разные изобретения, которые появятся в будущем. Но когда от них пойдет отдача? А деньги нужны прямо сейчас.

В мрачном расположении духа я вернулся к дому Лохтиных и обнаружил перед ним толпу народа.

Народ гудел, переругивался. Многие щелкали семечками, сплевывая на мостовую. Я увидел пару журналистов с камерами на треногах.

Была чистая публика — стояла даже чья-то коляска-двуколка. Но в основном клубился простой люд — крестьяне, мастеровые.

Я встал за углом, прислушался. Одна женщина в платке рассказывала соседке:

–…ожег меня своими глазищами, я вся замерла аж… А внутри так тепло стало…

Другой старичок на клюке интересовался:

— Как же старец-то излечивает? Силой молитвы, али какие заклинания знает?

Ему отвечали:

— Да православный он. Заклинания-то читать грех большой!

Ясно. Мне предстоит целое представление.

Быстрым шагом я вышел из-за угла и сразу стал крестить народ:

— Господи помилуй! Поздорову ли, православные?

— Григорий, он!

— Распутин, Распутин!

Толпа подобралась, стала напирать. Ослепляюще щелкнули вспышки магния в фотоаппаратах.

— Почто стоите тут, кого ждете? — я взобрался на крыльцо, скинул армяк на перила. А прохладненько так! Солнышко зашло за тучки — переменчивая питерская погода показала свой обычный норов.

— Благослови нас, отец родной!

— Помоги деньгой!

— Исцели, исцели!

Просьб о лечении было больше всего.

— Не я врачую, лишь Бог. Через молитву святую! Ежели и правда хотите оздоровиться, помните! Исцеления телесного без духовного не бывает! Молитесь, причащайтесь да исповедуйтесь. И не грешите.

— Благослови нас, святой человек!

Толпа еще что-то кричала, но я затянул «Царь Небесный» — третью из тех молитв, которые знал более-менее:

— Царь Небесный, Утешитель, Дух истины, везде сущий и всё наполняющий…

Народ дружно подхватил.

Молились мы в унисон, и на последних словах выглянуло солнце. Луч света появился сначала на крыше дома, спустился на крыльцо и, наконец, попал в толпу. Никаким чудом это, разумеется, не было, но люди решили иначе.

— Свят, свят! — раздались возгласы.

Я перекрестил всех, зашел в дом. Можно сказать, даже сбежал.

Внутри уже ждала бледная Лохтина. Пока меня не был, Ольга переоделась в темное платье, накрылась платком. Женщина схватила мою ладонь, стала целовать.

— Ольга Владимировна! — я попытался отнять руку, но какое там…

— Прости, отче! — шептала она. — Согрешила я утром, не удержалась! Бес в меня вселился. Грех это — святого соблазнять!

— Я не святой! — почти выкрикнул я.

В прихожую заглянул широкоплечий бородатый мужик в хорошем шерстяном костюме. Его глаза навыкате смотрели на нас с испугом.

— Слышу шум, а драки нет, — пробасил гость, потирая рваный шрам на щеке.

— Кто ты? — невежливо ответил я, наконец выдергивая руку у Лохтиной.

— Это сосед наш, по даче. Капитан Стольников… — представила мне мужика хозяйка. — Дело у него до вас, Григорий Ефимович. Важное…

— Не до дел мне сейчас. — Общения с толпой хватило с лихвой. Хотелось покоя.

— Не откажи, отче! — губы капитана задрожали. — Умираю я!

Я оглядел здоровенную фигуру Стольникова. Не похоже, что он умирал. Разве что рак какой внутри. Так тут я не помощник.

— Духовно погибаю… — добавил капитан. — Сил нет, хоть в петлю лезь!

— Ну пойдем в гостиную, — тяжело вздохнул я, повернулся к Лохтиной. — Ольга Владимировна, нам бы чайку.

— Сейчас все будет, прислуга уже вернулась.

Как только мы расположились в гостиной, кукушка в часах прокуковала дважды. Время обеда, а в желудке пусто.

— Измучило меня мое горе, отче.

— Не священник я, не рукоположен.

— Так даже лучше… — покивал Стольников. — Был я у попов в лавре и вообще… Обошел все главные монастыри. Нигде мне не захотели помочь, везде гнали бородатые вороны.

— Какой же грех на тебе? — удивился я.

— Смертный… — повесил голову мужчина. — Ольга Владимировна сказала, что я капитан. Но на самом деле я в отставке уже пять лет как. До этого работал в одесском пароходстве. Возили каторжан на Сахалин.

— Их разве не железной дорогой отправляют?

— Дорого и долго, — пояснил Стольников, — морем быстрее. Как открыли Суэцкий канал, так наши корабли начали возить кандальников. Тот рейс сразу не задался. Сначала котел сломался. Пока чинились, пропустили свою очередь в канале. Жара стояла невообразимая. Прошли Суэц, Аден, Коломбо, что на Цейлоне. Малаккским проливом добрались, наконец, до Южно-Китайского моря. И тут нас шторм накрыл. Да такой, каких я ранее не видывал. Мотало туда-сюда два дня. Не видно ни зги и ветер все усиливается. Котел опять сломался, нас понесло на рифы. Смотрю по карте, не вырулить нам. Как ударились носом, я сразу дал команду спасаться. Спустили с трудом шлюпки, а каторжане будто почувствовали — долбят в трюме, кричат. Жалобно так, сердце разрывается.

Капитан повесил голову, к чаю, что нам принесла прислуга, даже не притронулся.

— Нет в том твоего греха… — я тяжело вздохнул. — На все воля Бога.

— Так это еще не все… — Стольников потер лицо руками, продолжил: — Я уходил последним, открыл замок на люке трюмном и сразу в лодку прыгнул. Отходим, а они высыпали на палубу. Корабль-то уже погружается, на правый бок его заваливать начало. Каторжане в воду и к нам.

Тут уже и у меня внутри похолодело, а капитан и вовсе закрыл руками лицо. Плечи вздрагивают.

— Ну-ну…

— Мы их веслами по головам, а они цепляются за борта, молят…

Стольников заплакал. А я даже и не знаю, что делать. Как утешить этого здоровяка?

— И это еще не все… — спустя пару минут капитан справился с собой. — Отошли мы от места крушения, взяли путь на юг. Шторм-то усиливается. Сначала одну лодку перевернуло, потом другую — только мы их и видели. Нашу понесло на запад. День плыли, два. Уже и шторм стих. Только вот лодка все сильнее текла. Откачивали воду круглые сутки, а ее все больше и больше. Но повезло. Увидели землю. Это были острова Ай-рабу. Поплыли к ближайшему. Гребли так, что руки отваливались — торопились. Там поймал нас прибой и как поволок по рифам. Всю лодку изломало, пятеро нас выплыло.

Капитан замолчал. А я уже понимал, куда все идет. Это только в сказках Робинзон Крузо себе персональную цивилизацию выстраивает на острове. А в реальности…

— Островок маленький, за десять минут обойти можно… — Стольников тяжело сглотнул. — В центре скалы крохотное озеро. Вода собирается дождевая. С водой-то нам повезло…

— А с едой нет… — закончил я за капитана.

— Вообще ничего. Ни одного кокоса. Креветок да мидий мы в первый день подъели. Пытались ловить рыбу руками — бесполезно. День голодаем, второй. Через неделю решили тянуть жребий.

Я встал, подошел к окну. Видеть капитана уже не мог. Но и остановить его исповедь тоже рука не поднималась.

— Решили так… — глухо продолжал Стольников. — Кто вытянет короткую щепку… Ну вскроет ножом себе жилы. Потом его съедим.

За окном продолжал толкаться народ, появилось несколько новых калек. Один юродивый в обносках что-то вещал толпе, показывая пальцем на крыльцо. Узнать бы что…

— Жребий Юрчику выпал. Юнге нашему, — совсем тихо произнес капитан.

— Я уже все понял… — все-таки не выдержал. — Сколько вас осталось?

— Трое.

— А спаслись как?

— Еще через неделю корабль мимо проходил. Китайский. Вытащили нас.

— И ты, вернувшись домой, пошел к попам, думал, очистят они тебя от греха-то смертного?

Стольников скрипнул зубами:

— Гнали взашей.

Юродивый увидел меня в окне, поклонился в ноги. На шее у него закачались железные вериги.

— Вы не думайте, отче, я не с пустыми руками.

По столу что-то стукнуло. Я обернулся и увидел, что капитан достал саквояж, открыл его. Он был забит пачками денег.

— Тридцать тысяч. Рубль к рублю. Копил на часовенку или даже церквушку, чтобы, значица, отмолили мои грехи там. Но священники не взяли. Отдам все вам. Только умоляю, отчитайте грех. Жить так больше не могу — хоть в петлю лезь. Как засыпаю — перед глазами Юрчик.

Юнгу уже не вернешь, а вот капитана еще можно спасти… Я посмотрел на Стольникова, подошел, закрыл саквояж.

— Плохие деньги.

— Ольга Владимировна сказала, — всхлипнул капитан, — что вы святой человек…

— Звать-то тебя как?

— Никодим.

— Одной отчиткой тут не обойтись. Жизнь за жизнь надо вернуть, Никодим. Двоих убили вы, осквернились — двоих спасти надо.

Капитан согласно закивал.

— Все сделаю! Жизни не пожалею. Только научите, отче.

— Остальные моряки где?..

— Один с ума сошел, в одесском желтом доме содержится. Другой в Москве осел, что с ним — не знаю. Но адресок есть.

— Жди тут.

Я вышел в коридор, шуганул лакеев, что подслушивали разговор. В своей комнате нашел Молитвослов, пролистал его. Самая сильная молитва для отчитки была «Живый в помощи Вышняго». Читали её в самых критических ситуациях, от врагов и во время бедствий. Состояла она из упоминания обещаний Бога сохранить и спасти своих. Самое то для профилактики самоубийства. Да и народ её уважает.

— Будешь при мне… — я вернулся обратно, показал капитану Молитвослов. — «Живый в помощи» над тобой буду читать каждое утро. Ежели сможем через тебя помочь людям каким, а паче спасти кого и почувствуешь ты себе облегчение, значит, все у нас сработало.

Стольников бросился целовать руку.