Тринадцатый двор

Алексей Дьяченко

Герои романа «Тринадцатый двор» – братья Грешновы. Вместе с Юрием, Василием и Иваном мы проживаем десять дней тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Книга рекомендуется для чтения людям мыслящим, с чувством юмора.

Глава 4

«Оруженосцы» Василия Грешнова

Привязывая собаку к металлической трубе у Нинкиного подъезда, Василий думал о том, что неприятности похожи на разбойников, — выскакивают неожиданно, все сразу и бьют наотмашь, не давая опомниться.

Из вчерашнего разговора с женой он узнал, что она беременна и не собирается делать аборт. Говорит: «Я на двух детей запрограммирована».

«Это чей же ребенок ей так дорог? Неужели мой? Раньше чистили и даже в известность не ставила, а теперь ни в какую. Мудрецы давно подметили — нет в семейной жизни ничего, кроме неприятностей», — заключил Василий, нажимая на кнопку звонка.

Грешнов зашёл к Начинкиной пораньше только для того, чтобы не упустить из вида Ласкина. И Нина это знала. На электронном табло её электронных часов светилось: шесть часов ноль ноль минут, тридцать первое августа тысяча девятьсот девяносто седьмого года.

Хозяйка быстро, как она это умела, собрала на стол. Достала из холодильника водку и закуску.

Василий посмотрел на картину, висящую в кухне на стене, словно первый раз её увидел и спросил:

— Что это? Подлинник?

— Репродукция, — засмеялась Начинкина, — подлинник в музее висит.

— А как называется?

— «Бобовый король». Автор — фламандский художник Якоб Йорданс. Изображена жанровая сцена во время праздника «трёх волхвов». Тех самых, что Иисусу Христу — младенцу подарки принесли. В этот день, по их традиции, в праздничный пирог запекали боб. Пирог разрезали на равные части и делили межу всеми присутствующими. Кому доставался кусок с бобом, провозглашался королём праздника. Видишь, король надевает корону, выбирает себе королеву, а все остальные на время пиршества становятся его придворными и всячески ему угождают.

— А где эта картина? В Лувре?

— У нас, в Эрмитаже.

— Так он настоящий король?

— Ненастоящий.

— Что же, это обычный дед, которому попался кусок с бобом?

— Да, деду просто попался кусок…

— Повезло ему. А может, ты всё это придумала?

— Нет. В этом и заключается весь смысл этой картины.

— Я к чему картину эту вспомнил? В девяносто первом с Генкой Гамаюном работали грузчиками. Мебель из квартиры перевозили. И у хозяев на кухне такая же картина висела. И ещё много других картин: «Мясная лавка», «Овощная лавка», «Рыбная лавка». Там весь прилавок завален рыбами. Рубенс, наверное.

— Это не Рубенс, а Снейдерс. Те, что ты рассказываешь.

— Так вот. Нашёл я там, на кухне за буфетом кошелёк. Посмотрел — в нём пластиковые карточки. Показал Генке, а он тогда уже о них всё знал. И мне же говорит: «В кошельке было пусто». Ну, я промолчал. Мне они на кой? А когда поднялись с улицы хозяева и стали спрашивать про старый кошелёк, я показал на Генку. В нём же «ничего не было». Он и им стал врать, отпираться. А на лице-то всё написано. Они вывернули ему карманы, нашли карточки, а самого побили. Несильно, но чтобы почувствовал. К чему говорю? Сколько помню его, всегда ратовал за царя, называл себя монархистом, а теперь вдруг стал либералом. Я, говорит, всегда им был.

Перекрестившись и выпив, Василий стал неспешно сообщать новости:

— Сегодня я в роли Игната Могильщика.

— Что такое? — испугалась Нина.

— Принцесса Диана погибла. Плакать хочется.

— Не убивайся, — облегчённо вздохнула Начинкина, — она того не стоит.

— Да не по ней, по себе плачу. В церковь не хожу, не исповедуюсь, не причащаюсь. А что как умру? Распутная жизнь, как ещё раз мы все убедились, приводит к внезапной смерти.

— Солнце моё, ты же верующий. Смерти нет.

— Это я понимаю. Боюсь предстать перед Всевышним судиёй во всей своей мерзости. Скажет: «Ты же знал, что земная жизнь человеку дана для подготовки к вечной. Так-то ты, сукин сын, подготовился? А ну-ка, бей его, ребята!». И черти возьмутся за меня. Станут наносить удары грязными копытами по лицу. Вонзать острые волнистые рога мне под ребра.

— Фу! Не хочу слушать! Ну и фантазия у тебя.

— Позавчера ездили в Волоколамск на картофельные поля картошку воровать. Никандру мой тесть дал мохеровую вязаную шапочку. И ночью, при свете луны, я как глянул на него — стоит милиционер в фуражке. У меня сердце в пятки, чуть «Кондратий» не приобнял.

— Зачем так далеко мотались? У нас в овраге огороды.

— Красть у своих? Потом стыда не оберёшься. Можно куст-другой вывернуть, картофелин десять взять, на костре испечь. Но не шесть же мешков выкапывать.

— Шесть мешков набрали? И что, «Запорожец» Гаврилова всё увёз?

— Увёз.

— Ваш Никандр — вылитый Самсон, что в фонтане Петергофа. Грудь широкая, тело атлетическое.

— Ну да. На скульптуру он похож. Даже той же бородой.

— Какой бородой? — засмеялась Нинка. — Он тебе не старик Хоттабыч. У Самсона сила заключалась в длинных волосах. Это библейский герой. Его напоили и у пьяного волосы отстригли.

— Я даже знаю, кто. Наши школьные учителя, директор и завуч. Они, опасаясь силы учеников, всех нещадно болванили. Кричали: «Бога нет!». А сами по ночам выходит, Библию листали.

— И всё-таки ты в долгу перед ними.

— За что? За то, что в течении десяти лет дурака из меня делали?

— Я не про учителей. Про твоих верных «оруженосцев». Они горбатятся на тебя за миску супа, а ты забираешь у них даже те деньги, которые им даёт Лев Львович. Смотри, сколько за год они успели. Подвал отремонтировали. Квартиру твою — полностью. У меня всем на зависть европейский ремонт сделали. Теперь трудятся у бабы Паши. А ведь если бы платить им за работу, то они бы и себе на жилплощадь скопили.

— Им жилплощадь не нужна. А на нужды я им не отказываю. Вон, у Никандра две малиновые рубашки и дюжина красных носков с золотой нитью. В таких только Майкл Джексон со сцены поёт. Они сыты, пьяны, есть крыша над головой. Но ты права, совесть моя нечиста. Надо им что-то хорошее сделать, я что-нибудь придумаю.

— Придумай, пожалуйста. Я тебя очень прошу. И знаешь, так и не смогла вчера трусы найти. Мистика какая-то.

— Без трусов ходишь?

— Почему? Сегодня, как положено, «сандей» надела.

— Чего надела?

— У меня трусы из набора «неделька», на каждый день — свои.

— Я думал, такие уже не носят. Лет десять назад были в моде.

— Чистое, новое бельё всегда в моде. Мне два набора Майя Каракозова подарила. А ей из Лондона привезли на днях. А ты говоришь, — «десять лет назад».

— Противно смотреть на Каракозовых. Миша лебезит перед ней, а она кричит на него, обзывает мужа по-всякому, не стесняясь людей.

— Когда ты в Волоколамске картошку воровал, Майя сидела на твоём месте и жаловалась, что супруг её не ласкает. До того дошла, что своё отражение в зеркале целует.

— Для чего? — не понял Василий.

— Женщине внимания хочется, а если его нет…

— Смешные люди, с жиру бесятся.

— А что им не беситься? Детей нет. А тут, что случится, сдадут моего Доминика в дом инвалидов, как Славика Мимоходова.

— Меньше водись со всякой поганью, дольше проживёшь, — вырвалось у Грешнова.

— Вась, кроме тебя я ни с кем не «вожусь». Себя «поганью» называешь?

— Ну, прости.

— Ну, прощаю.

Начинкина что-то вспомнила и улыбнулась.

— Чего? — поинтересовался Василий.

— Да, Истуканов сватался. Говорил: «случись с тобой что, стану опорой твоему сыну».

— Когда сватался?

— Да всё тогда, когда ты картошку тыбрил, — засмеялась Начинкина.

— Вот гад. Ни на минуту отъехать нельзя. Со смерти Юрка ещё год не прошёл.

— Да. А люди очередь уже занимают.

— Чего теряешься?

— Смеёшься?

— А Славика жаль. Но он в детстве всё, что хотел, получил. И конь металлический, управляемый педалями, и велосипед, который старшие ребята не отбирали, — всё у него было. Сестру, видимо, обделяли. Поэтому, когда родители умерли, она его фиктивно женила, ещё кое-какие махинации провернула, используя его инвалидность. А затем, с чистым сердцем в «дом скорби» сдала.

— Я об этом и говорю.

— Нин, я всё понял, но муж из меня… Сама видишь. Чего загрустила?

— Всё одно к одному. Бандиты заезжие в магазин приходили. Спрашивали, есть ли у меня «крыша».

— Скажи: «Гимнаст — моя крыша».

— Лев Львович — не бандит, он бизнесмен.

— Он такой бизнесмен, что страшнее всякого бандита. Его все знают и боятся.

— Может, у нас и знают, а приезжим-то что? Был бы у меня муж, он бы заступился.

— Но я же тебе не муж.

— Так в чём дело? Всё есть, — и квартира, и магазин, и медцентр. Да и я стараюсь за собой следить.

— А Наталья? Она не даст мне развода. А Олеся? Дочь не простит. Да и с Бертой кто гулять будет? Вон попросили один раз твою целующую зеркала, пришлось потом щенков топить. Я тебя люблю, ты это знаешь. А чтобы жизнь менять — это выше моих сил. Пусть всё остаётся так, как есть. Перемены всегда всё портят.

— Да, — грустно признала Начинкина.

— Согласна? — удивился Василий.

— Ты мне не муж. Господи, — взмолилась Нина, — пошли мужа и защитника.

— Правильно. Молись. Бог не оставит без внимания искреннюю молитву. Обязательно мужа пошлёт.

— Ты серьёзно?

— Серьёзнее не бывает. Человек получает по вере. Если веришь, обязательно получишь то, что просишь.

— Я верю.

— Значит, даже не сомневайся. Будет у тебя муж. Чего опять нахмурилась?

— Адушкин ультиматум поставил. Он испугался бандитов. Говорит: «Или договаривайся с ними, или ищи себе другого сторожа». Говорю: «Даже Игнат их не боится». — «Игнат — дурак, а дураки ничего не боятся. В общем, ты меня услышала». Так что придется Игнату пока без сменщика работать. Согласится ли? У него же в овраге хозяйство, козы.

— Согласится, — убеждённо сказал Грешнов. — С телевидения к нему приезжали, снимали его. Он всё о себе перед телекамерой рассказал, показал питомцев, молочком репортера угостил. Отснятый материал показали в новостях. Стоит наш Игнат на фоне картонной лачуги, а вокруг него — стадо коз. Получилось всё, как в сказке «Чиполлино» с домиком кума Тыквы. Картонный дом, построенный Огоньковым, сломали. А коз забрали якобы в уплату за работу бульдозера.

— Ой, бедный. А Игнат что же?

— Соорудил себе новый дом, накрыл пленкой, приглашает на новоселье.

— Чёртовы власти!

— Да нет, это перегибы на местах. Власти сейчас хорошие. И нравы, несмотря на всё, смягчаются. Был в парикмахерской, даже не просил, — мастер сам мне из ушей специальной машинкой волосы выстриг. А в советские времена, помню, мой дедушка, Петр Кононович, попросил, чтобы выстригли, так был целый скандал. Молодая девчонка-мастер кричала: «Да не стану я вам волосы из ушей выстригать! Идите, жалуйтесь заведующему».

Нинка посмеялась, завела любимые мелодии, с помощью которых пыталась успокоиться, и стала подавать горячее.

— Я на годовщину с собой «оруженосцев» приведу? — спросил разрешения Василий.

— Приводи, — охотно согласилась Начинкина. — Может, раковину в ванной как следует, закрепят. Ты, пьяный, имеешь привычку всем своим весом на неё наваливаться, качается уже. Кто они такие, твои «оруженосцы»? Расскажи о них.

— Ну ты, Нин, даёшь. Два месяца у тебя работали, ремонт делали, так и не узнала?

— Я же с ними бесед не вела.

— Никандра взял от Анны Тихоновны Огоньковой. А Сморкачёва — с Москвы-Товарной-Рязанской. Начали они с ремонта подвала. Сделали там кухню, ванну, туалет. Все помещения привели в порядок. Проводку заменили на новую. Старинную мебель туда перетащили из бывшего комиссионного. А кончилась эпопея тем, что меня с ними оформили в этом подвале сторожем. Это долгая, смешная история. Когда я впервые привёл Никандра к себе в подвал, на нём была лишь разорванная рубашка и желание чего-нибудь украсть. Я накормил его, сказал: «Надень что-нибудь моё». Уздечкин помылся и первое, что напялил на своё чистое, атлетическое цыганское тело была майка, подаренная мне на день рождения Ласкиным. На майке красовалась надпись «Я — ваш следующий президент». Увидев Никандра с такой надпись на груди, я рассмеялся и мгновенно сочинил фильм. «Представляешь. — говорил я, — крупным планом на экране — радиоприемник. Шесть часов утра. Пикает радио, отсчитывает секунды. Сейчас зазвучит гимн и вдруг… Из ретранслятора доносится знакомая мелодия и приятный баритон Дана Спатару поёт: „Я гитару настрою на лирический лад“. Следующий кадр: запотевшее зеркало в ванной, красная распаренная рука в черных волосках скользит по зеркальной поверхности, снимая с неё матовую испарину, и мы видим отражение бородатого лица Никандра, чёрную, как смоль, шевелюру, пористый нос, блестящие светло-карие глаза. Он начинает улыбаться во всю ширину своего рта, и вся ванная комната наполняется солнечными зайчиками. Это сам за себя говорит полный рот золотых зубов президента Никандра. Следующий кадр. Всё тот же чарующий голос Дана Спатару, поющего „От зари до зари, от темна до темна“ и мы видим колонну тяжёлых правительственных лимузинов, медленно въезжающих в Кремль через Боровицкие ворота». Услышав всё это о себе, Уздечкин искренно, так, как может сказать только ребёнок, заявил: «Хочу быть президентом».

— Так откуда он взялся?

— Не торопитесь, прекрасная маркиза. Наберитесь терпения и слушайте. Было это на Покров пресвятой Богородицы. В ночь на четырнадцатое октября в прошлом, девяносто шестом, году. Павел Терентьевич и Анна Тихоновна готовили борщ. Старушка резала морковку, капусту, лук. Терентьич натирал свеклу на тёрке, тушил её в сковородке на маленьком огоньке. И удался у них борщ на славу. Жалко было есть. И сказала жена мужу: «Паша, милый супруг мой, сколько сил, сколько любви в него вложено. Неужели всё это взять и в навоз превратить? Давай, не станем есть его хотя бы до утра. Он для меня — всё одно, что живой». А Никандр к тому времени будучи совершенно пьяным, уже ввалился в незапертую квартиру и подслушивал разговор старухи со стариком. Уздечкин дождался, пока пенсионеры легли спать. Съел борщ, разделся и обмазался его остатками. Свеклой подкрасил себе щёки и разбудил сердечных. «Я, — говорит, — сынок ваш. Зовут меня Борщ, а отчество — Павлович. Зародился я на кухне, у вас в кастрюле, в любви и взаимном согласии. Теперь кормите, одевайте, обувайте меня. Я — ваш законный сын». Павел Терентьевич за молотком потянулся, а у Анны Тихоновны что-то в сердце шевельнулось. Признала в цыгане своего сына. И стали они жить втроём. Время проходит, Уздечкин живёт у стариков, ест, пьёт, горя не знает. Да наскучила Никандру домашняя жизнь. Выпил как-то за ужином лишнего и говорит: «Дай-ка, мама, сыну титьку пососать». Тут его и выгнали. Сам он из цыганского села под Ужгородом. Хороший работник, но только ветер в голове. Ни семьи, ни документов. Смотрю, — старается. Думаю, пусть живёт.

— Нет, не так.

— А как?

— Во-первых, Никандр с Малоярославца. А было всё так. Детей у Павла Терентьевича и Анны Тихоновны не было. Заскучали крепко по этому поводу старики. Павел Терентьевич вернулся с огорода, принёс картошку и свеклу из собственного погреба. У них же в овраге не только приличный огород, но ещё и сарайчик с погребом для хранения инвентаря и овощей. Сварили борщ и стали вслух мечтать: «Он словно живой. Если бы ожил, то стал бы нам вместо сына». Легли спать, а подслушавший разговор Никандр съел целый котёл одним махом, да там же, у плиты, на полу и уснул. Утром дед с бабкой вышли на кухню, а там лежит голый мужик весь в засохшей грязи. Лицо в свекле измазано. Глаза блестят весельем и радостью. Они спросили: «Кто ты?». Голый человек ответил: «Я — сыночек ваш. Я — тот борщ, который вы вчера приготовили». И кинулся лобызать стопы ног родительских. И рассудок у стариков помутился, поверили цыгану. С неделю он у них жил на правах сына, а потом выпил с тобой и со смехом отрекомендовался, как существо, принявшее человеческий образ из сваренного в кастрюле борща. И ты его от стариков забрал.

— Ну вот. Всё знаешь из первых уст.

— Я думала, ты расскажешь интересные подробности.

— Не расскажу. Тебе лучше меня всё известно.

— Лучше. но не всё. Откуда Влад появился? О нём я ничего не знаю. Молчал, как партизан…

— Не партизан, а дезертир твой Влад. Бросил воинскую часть во Владивостоке. На перекладных добрался до Новосибирска, а оттуда в вагоне багажного поезда, если память не изменяет, за номером девятьсот три, приехал в Москву. На станцию Москва-Товарная-Рязанская. И стал в общежитии железнодорожников, где я работал вахтёром, промышлять воровством. Поймал я шустрого парнишку и взял к себе.

— Влад из Владика?

— Да. Хорошая работа у меня была, ни о чём голова не болела. Удивительные люди на железной дороге работают, ни одного подлеца, все — сплошь из чистого золота.

— Чего же ушёл?

— На их светлом фоне узрел свою нравственную нечистоту и счёл невозможным далее там оставаться. А на деле — Лев Львович твой предложил отремонтировать подвал и устроить там ломбард или филиал комиссионного магазина. Поделился я этим планом со Сморкачёвым, тот загорелся, вызвался сделать ремонт, мебель на горбу таскать, так и прижился. Да, чуть не забыл, позвонил мне претендент на целительство. Ну, помнишь, целитель?

— Какой целитель? — растерянно переспросила Нина.

— На вакантную должность в медцентр.

— Я думала, ты остыл, успокоился, — разочарованно произнесла Начинкина.

— Посмотреть-то можно, — виновато оправдывался Василий. — А может, он не шарлатан, а самый что ни на есть настоящий.

История была недельной давности. Нина, как хозяйка медцентра, дала разрешение на замещение действующего целителя Валентина Валентиновича Мартышкина. А произошло это так. Грешнов был в гостях у Начинкиной. Выпивали, танцевали, а в танце разговаривали.

— Эх, Нина, хотел я тоже быть умным. Старался прочитать Достоевского, Толстого, но не смог.

— И не надо.

— Как не надо? Люди же читают, хвалят, а мне не интересно. Получается, я глупее их? А ведь хочется быть не хуже других.

— Ты поэтому так убиваешься?

— Не поэтому. Есть сказка. Пустил заяц в свой дом лису, волка, а они его из собственного дома выгнали. Эта сказка про меня. В детстве не понимал, как это так. А подрос, женился, лису в свой дом пустил, затем устроил её работать к этому волку — Мартышкину. А они снюхались за моей спиной, стали пить-гулять, жизнь моя сделалась невыносимой.

— Фантазёр ты, Вася. Рос с матерью, теткой, бабкой. Они тебя заласкали. Застал, видишь ли, Наташку с Тин Тинычем за столом с бутылкой и сделал из этого трагедию. Узрел измену. Она до медцентра в платном хоре работала, у неё голос хороший. Пусть бы этим и занималась.

— В хоре пела? Прожорливые птицы не поют. А Мартышкин назвался волком, а хвост-то поросячий.

Нина засмеялась.

— Клиника оформлена на меня. Хочешь, выгоним Тин Тиныча и возьмём другого шарлатана?

— Постой, — обрадовался Грешнов. — Так значит, я могу конкурс на замещение вакантной должности объявить?

— Объявляй, — разрешила Начинкина.

Прошла неделя.

— Неудобно, — говорил Василий. — Человеку назначено время. Он придёт, а ему — от ворот поворот. Пусть покажет себя, сдаст экзамен, отказать всегда можно.

— Я думала, Мартышкин — твой друг. — Опять же спиртом бесплатным снабжает, — рассеянно говорила Нина.

— Тин Тиныч — друг, но принципы дороже.

— Я думала, ты успокоился, — твердила Начинкина своё, — и между прочим, Лев Львович давно проследовал к Терентьичу. Не забудь позвать его на годину. Напомни.

Услышав о Ласкине, Василий резко отодвинул тарелку и, не прощаясь, побежал на выход.

Начинкина в окно наблюдала за Грешновым, бежавшим со всех ног к гаражу. Немецкая овчарка по кличке Берта еле поспевала за ним.

Нина не обиделась. Она знала, что её залётка боится упустить зарплату для себя и своих «оруженосцев».