Сценарист

Алексей Забугорный, 2023

Уютный бар, где коротают вечер обычные горожане, становится сценой для невероятной фантасмагории, в которой явь переплетается с вымыслом, привычное искажается до неузнаваемости, здравый смысл уступает место абсурду, и невозможно отличить одно от другого, когда в нем появляется необычный гость…

Кто скажет, день теперь, или ночь… Всегда горит свет.

***

В этот час в баре никого еще не было, не считая господина за столиком в углу, который пил абсент и что-то писал в блокноте. Белокурый и тщедушный, с зализанною на бок челкой, с острым носом и тревожными глазками, господин этот был и не господин даже, а так — господинчик.

Я-то здесь завсегдатай и каждый меня знает, и я знаю каждого, а только господинчика этого видел впервые. Наверное, он и был здесь впервые.

Я отхлебнул из своего бокала, и в ожидании других завсегдатаев стал фантазировать.

Я часто так делаю, чтобы скоротать время: бывает, целую биографию придумаю какому-нибудь незнакомцу, пока тот сидит себе спокойно в сторонке: кто он, откуда, и кто его жена, и что он сделал и, бывает, до того замечтаюсь, что уже готов и обнять его, как старого друга, а может, и напротив, заявить ему прямо в лицо, что он — подлец, и знать я его не желаю.

«Наверное, он тщедушен не только физически, — думал я, украдкой поглядывая на господинчика. — Он долго мучился этим и однажды совершил нечто, что до сих пор является ему в ночных кошмарах. А зовут его — Альберт».

Тут нежно пропели колокольчики над дверью, и трое, закутанные по самые глаза в темные плащи, прошли к столику у окна. Бармен подхватил со стойки меню и пошел встречать гостей.

Гости заговорщицки зашептали ему, тыча пальцами в винную карту. Свет мозаичного плафона на темно зеленой стене играл на их лицах, отчего казалось, что они гримасничают и строят рожи.

Я их часто вижу здесь, хотя и не заговаривал ни разу. Они всегда держатся особняком, не привлекают внимания, а все сидят, почти касаясь друг друга лбами, бормочут быстро и невнятно, вскидывая руками и делая движения всем телом, так что и представить, о чем там у них идет речь, невозможно.

Приняв заказ, бармен вернулся за стойку и, чтобы скоротать время, я разговорился с ним.

— Скажите, бармен, кто эти люди, что сидят особняком, не ищут другого общества и так загадочны?

— Не знаю, — ответил бармен. — При мне они говорят только о том, что будут пить и есть. К примеру, сейчас заказали белое вино и пиццу. Хотя, на проходимцев и не похожи. Скорее, на богему…

— А что такое богема? — ухватился я за мысль. — Что она такое? Категория людей, что кутит и веселится, не зная приличий, а в промежутках мастерит или рисует, чтобы кутить и веселиться? Если так, то немало найдется среди нас богемы, пусть даже и не рисующей.

— Нынче каждый волен называться, xем хочет, — отвечал бармен. Он взял со стойки пивной бокал, протер и посмотрел сквозь него на свет. — Я бы даже больше сказал: грядет время анархии.

— Именно! — оживился я. — И даже прямо-таки библейский случай; много грядет пророков, и всем нам следует быть разборчивыми.

— Смутное время, — вздохнул бармен. — Во всем — упадок. Едва ли найдется хоть крупица золота в бархане песку. Хотите еще коктейль?

— Ну, знаете…, — отвечал я, без колебаний протягивая ему пустой бокал, — вы как в воду глядите.

— Знавал я одного писателя, — послышалось из-за ширмочки, отделяющей барную стойку от ниши, в которой была устроена кухонька и моечная. — Все мечтал сочинить сюжет, которым заинтересовались бы в самом Голливуде.

— И что же? — спросил я у ширмочки. — Сочинил он такой сюжет?

Ширмочка сдвинулась, и из-за нее показался сначала внушительных размеров нос, затем подбородок, а вслед за ними и вся голова на длинной, тонкой шее с острым кадыком и взъерошенная, явилась на свет: «Нет — сказала голова. — Не сочинил».

Голова принадлежала помощнику бармена, который, по его собственным словам, пусть и не видел, но слышал многое. В этом он, помощник, сам признался мне, когда подменял бармена за стойкой.

— Дело мое маленькое — говорил он. — Сижу себе за ширмочкой, делаю, что прикажут. Никого не вижу, и меня никто не видит, зато слышу я все прекрасно. И из того, что я услышал за все это время, можно составить целую повесть. Захватывающую, с неожиданными поворотами; где есть и любовь, и ложь, и подлость, и благородство, но более всего, конечно, в ней смешного. Смешного до слез, до истерики, — такого, что и за всю жизнь не оправиться. Ведь смешно, согласитесь, быть невольным соучастником того, о чем люди думают, что говорят тет-а-тет, невольно поверяя самое сокровенное постороннему человеку.

Иногда мне бывает совестно. Иногда — страшно. Ведь откровения могут быть и такие, что не дай вам Бог услышать хотя бы малую часть их. Уж сколько раз просил я бармена сделать ширму прозрачной…».

Теперь же я спросил голову помощника: «И что же стало с этим писателем? Удавился он?»

— Нет. Спился.

Ответив так, голова снова скрылась, а бармен уже ставил передо мною новый бокал. Там, в рубиновой толще кока колы и рома, таинственно плавился лед.

— Все потому, — сказал бармен, — что для себя надо писать, а не для Голливуда; тогда и Голливуду интересно станет: «А о чем это он там пишет так увлеченно?» Другими словами — талант нужно иметь, — продолжал бармен. — А им важен эффект, а не суть.

— Беда в том, что иные так ловко маскируют эффект за самую что ни на есть суть, что и Голливуд не отличит ее от подделки, и берет. А отличив, — лишь пуще станет нахваливать, и других заставит, чтобы самому не прослыть дураком. Вот и гуляет по миру голый эффект, и строит рожи, но все так привыкли, что уж и забыли, как выглядит самая суть.

— Значит, наш писатель не преуспел даже и в этом, — огорчился я. — Так действительно сопьешься. — И сделал глоток.

Мы помолчали.

— Однако, — бармен поглядел на часы, — уж час прошел после открытия, а посетителей все нет.

Действительно, бар был пуст. Только троица за столиком по-прежнему шушукалась, извиваясь всем телом, да господинчик тревожно оглядывался и горбился над своим блокнотиком.

За окном сгущались осенние сумерки; сеял не то дождь, не то снег, и изредка мелькали темные силуэты прохожих. Лучшее время, чтобы посидеть в тепле и уюте за стаканчиком чего-нибудь горячительного и посудачить о том о сем; удивительно, как можно пренебрегать такой возможностью в конце рабочего дня.

И вот, когда бармен уже, кажется, начал подсчитывать убытки, снова пропели колокольчики, и появилась парочка весьма обычного для этого заведения вида: он — в бакенбадрах, она — в открытом зеленом платье с блестками, с накинутою на тонкие плечи лисьей шубой.

Двое проследовали не к окну, где обычно обретаются интроверты и незнакомцы, а к самой стойке.

У него было свирепое лицо бульдога и пиджак в крупную клетку. У нее — огненно-рыжие волосы, собранные на макушке в узел, который пронзали и удерживали две тускло блестящие стальные спицы.

— Добрый вечер, — сказал я.

— Bonjour! — откликнулась женщина, а ее спутник вместо приветствия так хлопнул меня по спине, что она загудела, как колокол.

— Ну-с, — спросила женщина, усаживаясь напротив, — что у нас новенького?

Бармен пожал плечами, и стал натирать бокалы с таким видом, будто он — только бармен, и ничто другое его не касается.

— Стоит только позволить себе небольшую вольность, — сказал пришедший, — как тебя тут же перестают замечать. — И добавил:"Э-э-э…. Любезнейший! Не будете ли вы так добры…. Как обычно.

Бармен кивнул, налил обоим по рюмке водки и подал вместе с блюдечком, выложенным ломтиками сала и хлеба.

Господинчик за столиком взглянул испуганно, втянул голову в плечи и застрочил в своем блокнотике.

Здесь я должен сделать отступление.

Эти двое, что сидят теперь напротив меня — актеры. Муж и жена. Впрочем, только гражданские. Служат в одном театре. У них своеобразное амплуа: оба они — травести.

Те, кто видел их на сцене, приходят в восхищение от ее игры, и в недоумение — от его. Ее сравнивают с нимфой, прочат большое будущее, его же, как за глаза о нем поговаривают, держат в труппе из жалости, страха и уважения к прежним заслугам.

В чем заключаются прежние заслуги почти никто уже не помнит, однако старые театралы утверждают, что когда-то именно он блистал и подавал надежды.

Страх же заключался в том, что будто бы как-то, будучи пьян, он заявил, что подожжет театр, если кто осмелится заявить, что он уж не тот, что прежде, или исключить его из труппы. Учитывая внешность говорившего, ему поверили…

Да, я забыл представить новых наших героев. Зовут его — Собакевич (именно так, и ни я, никто другой не знает его по имени), ее же — Маргарита Николавна, или просто — Марго.

Итак, Маргарита провела ладонями по своим волосам, и сказала, глядя на меня русалочьими зелеными глазами: «Милый друг, скажите, что вы думаете теперь? Почему вы всегда один? Неужели не найдется ни одной приличной дамы, способной скрасить ваше одиночество?»

Терпеть не могу, когда ко мне обращаются с подобными вопросами. Я убежден, что задаются они из праздности и за отсутствием такта.

— Не понимаю, к чему вы клоните, — ответил я с достоинством, — но я прихожу сюда с единственной целью…

–…Нажраться! — рявкнул Собакевич и захохотал, довольный своей выходкой. — Как я вас, а?! — Спросил он, трясясь от смеха, и вскинул широкую ладонь. — Ловко, а? Дайте пять, сэр! — И выпил.

— Вы знаете, — продолжал Собакевич, отсмеявшись и закидывая в рот кусочек сала, — мне, между прочим, новую роль предложили.

Я изобразил на своем лице оживление и спросил: «Действительно?»

— Да-с…, — Собакевич откинулся на своем стульчике. — Впервые за долгое время мне дали, наконец, одну из главных ролей.

— И что же это за роль такая? — поинтересовался я, чтобы соблюсти приличия.

— Роль замечательная! — живо отозвался Собакевич. — Скажу вам по секрету — я долго мечтал о ней. И вот, счастливый случай преподнес нам творение сценариста из Европы…

— Ах! — закатила глаза Маргарита. — Гений, гений!

— Так и есть, — подтвердил Собакевич. — Единственный в своем роде.

— Кого же вы играете? — спросил я.

— Маргариту! — торжественно произнес Собакевич.

— Какую Маргариту? — удивился я.

— Как какую? Ту самую. — Лицо Собакевич просияло тихой гордостью. — Маргариту Николавну. Марго".

Я в недоумении взглянул на Маргариту, но супруги всплеснули руками и заголосили, тыча в меня пальцами: «Полюбуйтесь! Он совсем не читает книг!»

— Я читаю, — обиделся я. — Но позвольте… Если вы не играете Вашу супругу, то выходит, что…

— Именно! — ответил Собакевич. — Именно это и выходит!

«Господи…», — неопределенно подумал я, и осушил свой бокал.

Бармен посмотрел на меня сочувственно и смешал новый коктейль: «За счет заведения», — шепнул он.

— Да… — довольно жмурясь повторил Собакевич, — Маргариту.

— Ну, а вы? — спросил я Маргариту Николавну. — Вы кого будете играть?

— Я буду играть Собакевича.

Чтобы снова не попасть впросак, я только пожал плечами.

— Ну, Собакевича! — повторила она укоризненно. — Мой друг, определенно вам следует заняться своим образованием.

— Согласен, — отвечал я. — Но ведь Собакевич и Маргарита… образно выражаясь… живут на разных улицах?

— Ах да, — улыбнулась Маргарита снисходительно. — Забыла вам сказать, что спектакль экспериментальный. Конечно, с одной стороны нет Собакевича, а с другой — Маргариты, но соединить несоединимое, но разрушить устои, но заставить взглянуть по-новому… Ах, как это свежо, как великолепно! Нет, это невозможно, невозможно передать словами! — Простонала она, и тоже выпила.

— Сценарий, как мы уже сказали, написан европейским режиссером, — добавила Маргарита, переводя дух. — Только там, в Европе (она плавно повела рукой куда-то вдаль), — возможно такое. Ах, Европа! Идеи, прогресс, прорыв… После этого и смотреть не хочется на наше захолустье. — Она посмотрела кругом, зажмурилась, будто увиденное причинило ей боль и сказала бармену: «Мой друг! Прошу Вас…».

Бармен достал из-за стойки графин с водкой.

— Знаете, — промычала Маргарита, выпив еще и раздирая сало остренькими зубками, — приходите завтра на премьеру, и сами увидите.

— Хотите контрамарку? — добавил Собакевич.

— О чем же все-таки спектакль? — спросил я.

Мысль увидеть на сцене Собакевича в образе Маргариты, под ручку с Собакевичем — Маргаритой вызывала противоречивые чувства.

— Как бы вам сказать…, — протянул Собакевич, и почесал нос.

— Это трудно объяснить, — закивала Маргарита. — Сюжет не укладывается в привычные рамки. Зритель может представлять все, что угодно. В отличие от классики, которая давно всем набила оскомину здесь во всем, во всем — полная свобода. Определенно, это будет революция в искусстве!

— Ну, а какова все-таки основная мысль? — спросил я.

— Я же сказала вам, — отвечала Маргарита, раздражаясь, — во всем — свобода. Один увидит одно, другой — другое, третий вообще ничего не увидит, но только все поймут, что перед ними что-то такое, что… нет, это невозможно, невозможно описать! — Выкрикнула она почти уже со злостью, но тут снова запели колокольчики, и в уютном полумраке появились два господина.

— Добрый вечер! — воскликнул тот, что вошел первым.

На нем был мокрый от дождя плащ, широкополая шляпа и трость. Другой держал в руках потемневший от влаги бумажный пакет, перетянутый бечевой.

— Где веселье? — воскликнул первый господин. — Почему тихо? Музыку громче! — Больше свечей!

— Здесь нет свечей, — тихо заметил второй.

Какой ты, Михаил, реалист, право! — огорчился первый господин. — Впрочем, — добавил он, оглядываясь, — свечей здесь действительно нет. Что-ж, твой выход!

Второй господин надорвал бумажную обертку и извлек из прорехи несколько толстых, темных восковых свечей, богато украшенных замысловатым орнаментом.

— Подарок заведению, — пояснил первый. — Для услаждения вкуса присутствующих и создания атмосферы.

— Благодарю, — ответил бармен бесстрастно.

Свечи расставили на столиках, полках и барной стойке и зажгли.

— Позвольте отрекомендоваться, — сказал первый господин. — Катамаранов. — И протянул мне руку.

— Йорик, — ответил я.

— Вы бедны? — поинтересовался Катамаранов.

— Отнюдь. Но моя матушка в молодости была романтически настроена.

— Это случалось с девушками тех лет, — согласился Катамаранов, и указал на того, что с пакетом. — Это Михаил. Любитель восковых свечей с орнаментом. Рекомендую.

— Очень приятно, — кивнул я.

— Собакевич, — нехотя представился Собакевич и демонстративно выпил.

— Маргарита, — сказала Маргарита и снова провела ладонью по волосам.

Вновь прибывшие уселись рядом с нами и заказали пива.

Катамаранов отхлебнул из своего бокала, посмотрел на нас, снова отхлебнул и опять посмотрел.

— У вас несколько неестественный вид, господа, — сказал он. — Возможно, мы своим неожиданным появлением отвлекли вас от интересной беседы, и если это действительно так, то мы искренне…

— Вовсе нет! — перебила Маргарита. — Мы как раз обсуждали новую роль Собакевича и мою, и к разговору нашему вы можете присоединиться в любую минуту.

— Роль Собакевича? — живо спросил Михаил. — Так вы — актеры?

— Да, — живо отозвался Собакевич. — Актеры.

— Какое совпадение! — обрадовался Михаил. — А я как раз большой театрал. То-то я смотрю, мне лица ваши будто бы знакомы.

— Возможно, возможно, — вздохнул Собакевич, и придал своему грубо скроенному лицу выражение, какое бывает у великих, но скромных людей, когда им вдруг станет грустно. — Меня, знаете ли, часто узнают, но что поделать…

— Собакевич будет играть Маргариту, — сказала Маргарита и обвела нас взглядом, чтобы еще раз насладиться произведенным эффектом.

— То есть…, Катамаранов на секунду замешкался и посмотрел на Маргариту вопросительно.

— Нет, не меня, — улыбнулась Маргарита, — а другую Маргариту.

Катамаранов поперхнулся пивом.

— Неужели…?

— Ее самую, — улыбнулся Собакевич.

— А я буду Собакевичем, — заявила Маргарита. — Гениальный, гениальный спектакль! Наверняка будет аншлаг. — Хотите контрамарку?

— Но позвольте…, — озадачился Катамаранов. — Они ведь, кажется…

— Именно, что только кажется! — воскликнула Маргарита, снова начиная раздражаться. — Спектакль экспериментальный и нужно обладать хоть немного воображением, чтобы понять, что… впрочем, вот перед вами Йорик, который все вам объяснит не хуже нашего.

И добавила, посмотрев на меня с издевкой: «Правда, Йорик?»

***

Свечи струили теплый свет. За окнами совсем стемнело, и в окна эти густо лепил мокрый снег.

Собакевич достал из нагрудного кармана своего пиджака серебряную трубочку, закурил, и клубы ароматного дыма, разрастаясь и сливаясь друг с другом, стали заполнять помещение.

— Сейчас самое время рассказывать истории, — мечтательно сказала Маргарита.

— Здорово, знаете ли, было бы послушать, — ответил Михаил, глядя на Маргариту томно.

— Слушать всякий может, — осадила его Маргарита. — Но, чтобы один слушал, другой, как известно, должен именно рассказывать. Вот вы, например, — Маргарита холодно взглянула на Михаила. — О чем бы вы рассказали?

— Мне… нечего рассказать, — вздохнул Михаил. — Единственное мое увлечение — свечи с орнаментом. В остальном моя жизнь — к счастью или нет — состоит из серых будней. Собственно, затем я и пришел сюда, — чтобы внести в нее хоть какое-то разнообразие.

— Стало быть, все дело в алкоголе? — подняла бровь Маргарита.

— Именно, — ответил Михаил, и добавил: «Странно… я не испытываю неловкости признаваясь в этом. Алкоголь окрыляет, дарит чувство свободы и веру в то, что все достижимо, что все еще впереди…»

— Это, безусловно, прекрасно, — перебила его Маргарита, — но я совсем не то имела ввиду. Все мы тут любители этого дела (она щелкнула себя по шее), и никто не делает из этого тайны. И потом — если в вашей повседневной жизни, как вы сами признались, ничего не происходит, кроме свечей, расскажите тогда, чем живет ваш дух?

— Дух? — рассеянно повторил Михаил.

— Дух, — подтвердила Маргарита. — Сознание. Ментальное тело. Иными словами, — что творится по ту сторону вашей черепной коробки, пока вы сидите здесь и напиваетесь с отсутствующим видом?

Михаил покраснел и отвел глаза: «Простите, но… по-моему, это личное, и…»

— Какой вы, право, скучный, — сказала Маргарита, и вдруг повернулась туда, где в углу помещался господинчик с блокнотом.

Мы все, повинуясь коллективному чувству, сделали то же, и оказалось вдруг, что господинчик этот не пишет вовсе как ранее, в свой блокнот, а сидит на самом краешке стульчика, подавшись вперед, и наблюдает за нами настороженно и тревожно.

— Здравствуйте! — воскликнула Маргарита.

Господинчик, будучи уличен, вздрогнул, сделался бледен, заморгал часто, криво как-то улыбнулся, дернул локтем и столкнул блокнот. Смутившись еще более, он полез за ним под столик, задел при этом стул, который с грохотом свалился на пол, от неожиданности подпрыгнул, ударился затылком о столешницу и упал на собственный зад, при этом не переставая виновато улыбаться.

— Вот незадача…! — воскликнул бармен, а мы бросились на помощь.

Господинчика поставили на ноги, поинтересовались, не ушибся ли он, и не желает ли присоединиться к нашей компании, но тот, ошалев от всеобщего внимания, лишь все бледнел, улыбался с диким каким-то оскалом и озирался как загнанный зверь.

— Я только хотела спросить, — в шутку, разумеется, — говорила Маргарита, — не расскажете ли вы нам что-нибудь, раз уж другим, — извиняюсь, — слабо.

Тем временем бармен прибыл на место происшествия. Усадив господинчика снова за стол, он поставил перед ним новую рюмку абсента, и от имени заведения извинился за нелепый инцидент. Все мы, также извинившись и пожелав господинчику приятного вечера, вернулись за свой столик.

— Бывают же казусы, — шепнул Михаил.

— Странный тип, — согласилась Маргарита.

— Оставьте, господа, — возразил Катамаранов. — Никто из нас не выбирает, каким ему быть, а потому… Кстати, бармен, вы, кажется, забыли поджечь абсент.

— Я не забыл, — отвечал бармен, — я лишь опасаюсь за судьбу заведения.

— Ну, а раз так, то и оставим, как есть, — отвечал Катамаранов. — Если помните, мы хотели истории рассказывать.

— Клянусь честью, сегодня здесь уже произошла история, — захохотал Собакевич, тыча пальцем в господинчика.

Мы все зашикали на него, а Маргарита вздохнула: «Что-ж, если другим и в самом деле нечем поделиться, то, видно, придется мне. Итак…»

Все мы с интересом приготовившись слушать, и Маргарита начала.

— История эта случилась не то, чтобы давно, но и не совсем недавно, — говорила она, и свет свечей ласкал ее лицо. — Возможно, часть ее — плод моего воображения, а может быть, и вся она таковой является; хотя, весьма вероятно, что все в ней правда от первого до последнего слова. Впрочем, пусть каждый решает сам и действует соответственно, а посему…

***

…Однажды я проснулась посреди ночи. Долго лежала я, не в силах снова уснуть. В ту пору мы как раз готовились к премьере и роль, на которую меня утвердили, не давалась мне. Я была еще молода, неопытна, но… если быть честной, я знала, что не в этом причина моих неудач. Эта роль… Она требовала большего, чем выучка и опыт. Не знаю, кто надоумил режиссера утвердить меня, но твердо знала, знала, что это провал. Я молила судьбу, чтобы роль отдали кому-то другому, и — больше всего на свете боялась этого. Я плакала и злилась, и ненавидела весь свет. Словом, немудрено, что я не спала ночами.

За окнами, так же, как и теперь, шел не то дождь, не то снег. Ветер трепал старый оконный карниз, будто бы кто-то с той стороны пытался ухватиться за него, а живем мы, между прочим, на четвертом этаже пятиэтажной хрущевки.

Собакевич спал. Он, знаете ли, всегда очень крепко спит. Я лежала, глядя в потолок. Люстра тускло отсвечивала стеклянными подвесками. Тени шевелились… Я прислушивалась к шуму дождя, пытаясь не думать ни о чем, но карниз гремел, и я все явственнее представляла, как кто-то взбирается на него…

Я хотела разбудить Собакевича, но побоялась, что он поднимет меня на смех. Да и потом… он очень злой бывает, когда его будят… Я понимала, конечно, что все — только мое воображение, но все-таки встала, подошла к окну, откинула штору, и — вскрикнула от неожиданности.

Карниз был пуст. Никто не стоял на нем. Никто не вглядывался в комнату. Только мокрые хлопья лепили в стекло и стекали по нему дрожащими каплями.

Почему же я все-таки вскрикнула? Дело в том, что хотя я и понимала, что все — воображение, я в то же время была уверена, что на карнизе, кто-то есть; и то, что на нем никого не оказалось, испугало меня больше, чем если бы там был кто-то.

Не улыбайтесь так, господа. В конец концов, я всего лишь слабая женщина…

Итак, я стояла у окна. Двор тонул во мраке, и голые ветви мели низко бегущее ночное небо.

Я уже хотела вернуться в постель, как вдруг луна появилась в разрывах туч, и в зыбком ее свете я увидела одинокую фигуру. Она двигалась через двор как тень, будто плыла над землею. Оказавшись под окном, она остановилась.

То был мужчина. Он стоял там, внизу, и хотя я и не видела его лица, я знала, что он наблюдает за мною. Странно — теперь я не испытывала ни страха, ни смущения, — а он все стоял и смотрел на меня, стоял и смотрел…

–…Это все от того, — раздался голос Собакевича, — что кто-то имеет привычку перед сном употреблять тяжелую пищу.

Мы обернулись.

Собакевич сидел со скучающим видом, и поглядывал на нас снисходительно.

— А еще, — добавил он, — у женщин от природы слишком богатое воображение.

— Ах! Как грубо! Как бестактно! — пожаловалась Маргарита, а мы все с осуждением закачали головами.

Может быть вы, господин актер, поделитесь с нами примером того, что есть настоящее переживание? — спросил Катамаранов. — Было бы интересно, знаете ли, послушать.

— Что-ж, извольте, — сказал Собакевич, опрокинул стопку водки, и снова стал раскуривать свою трубочку.

— Было это не недавно, и не давно, — говорил он, — а ровно год тому назад.

Как раз после… репетиции возвращался я домой, но по пути решил заглянуть в бар. То есть, вот в этот самый, — Собакевич указал мундштуком трубочки в стол.

Погода была, как и теперь, дрянная. Дорога лежала сначала по бульвару, затем по Ерубаева, а уж потом — совсем ничего — по Абдирова, но я, чтобы сократить путь, решил пройти дворами.

Фонари не светили. Ветер гнал рябь по лужам, которые уже покрывались льдом, и снег лепил, однако же, луна нет-нет да и проглядывала среди туч, освещая путь. Впрочем, ненастье не такая уж плохая вещь, когда точно знаешь, что вот сейчас выпьешь… таким образом, на душе у меня было вполне сносно.

Проходя мимо переполненной мусорки, я вдруг почувствовал, что я не один здесь. От неожиданности я остановился. Настроение мое внезапно испортилось, и даже мысль о скорой выпивке не грела более душу.

Пораженный, стоял я, не зная, что предпринять, а ощущение чьего-то присутствия только усиливалось, ложась гнетом на плечи, наполняя сердце холодом. Желая поскорее скрыться из этого странного места, я, повинуясь какому-то безотчетному чувству, поднял глаза, и…

…В окне дома, у которого я остановился, был чей-то силуэт. Я не видел его в подробностях, но знал, что тот, в окне, тоже наблюдает за мною. В эту минуту луна снова появилась, и в ее бледном свете я увидел женщину.

— Полноте, мой друг — укоризненно покачала головой Маргарита. — Опять вы всех разыгрываете.

— Клянусь, так и было! — усмехнулся Собакевич, довольно попыхивая своей трубочкой. — От первого до последнего слова.

— Видите, — пожаловалась Маргарита, — с ним никогда, никогда нельзя говорить серьезно.

— Конечно-конечно, про женщину в окне — это он вас спародировал, — поддакнул Михаил.

— Мой друг, — добавил также и я, — а ведь мы рассчитывали на правду.

— А я и говорю правду, — осклабился Собакевич. — Я стоял и смотрел, как она на меня смотрит, и…

–…В минуты, как эта, мне хочется уколоть его своей шпилькой! — сказала Маргарита, и досадливо поморщилась. — В общем, я выхожу из игры. Если хотите, рассказывайте дальше сами.

— Ну же, Маргарита Николавна! — воскликнули все, включая бармена. — Просим! Продолжите вашу повесть!

Маргарита оставалась непреклонна.

— Пусть кто-нибудь другой продолжает, — отрезала она. — Если не боится, что все обсмеет и испортит вот этот тип, — и ткнула Собакевича в бок. — Ну же? — Она обвела нас взглядом. — Кто смелый?

Михаил открыл было рот, но Маргарита остановила его движением руки: «Вас это не касается, мой друг. Вы сами давеча признались, что не обладаете даром быть интересным».

Михаил сник.

— Остаются бармен, Катамаранов и Йорик, — продолжала Маргарита. — Однако бармен, в отличие от нас, на работе, и было бы несправедливо обременять его дополнительно. Стало быть, — Катамаранов и Йорик.

Я чувствовал, что все ждут истории именно от Катамаранова. К тому же и Маргарита назвала его первым, а она ничего не делала просто так. Конечно, Катамаранов с самого своего появления в баре зарекомендовал себя как более серьезный и рассудительный человек, и уж наверное должен был быть лучшим рассказчиком.

С одной стороны, мне было досадно. С другой — я понял внезапно, на сколько скучна моя собственная жизнь. Еще секунду назад мне казалось, что мне есть о чем поведать этим людям, но стоило обернуться и окинуть мысленным взором свое прошлое, как в нем открылась сияющая пустота, где проносились, подобно былинкам, гонимым ветром, лишь никчемные жизненные мелочи.

«Не может быть, чтобы жизнь моя была настолько пуста, — рефлексировал я. — Не может быть, чтобы я на столько ничего не представлял из себя, чтобы всегда довольствоваться вторыми ролями!»

Злость охватила меня внезапно, и решимостью исполнилось сердце, и тут — из сияющей пустоты встало размытым пятном и приблизилось, принимая все более отчетливые очертания то, о чем, — я понял это, — я непременно должен рассказать именно здесь и сейчас этим почти незнакомым людям — в виде искупления, которое, если и возможно, должно было свершиться именно теперь, и…

–…Хорошо, господа, — выдохнул я. — Я расскажу.

Общество, как и тогда, когда говорила Маргарита, с интересом подалось ко мне и, волнуясь, я начал.

***

Дело это давнишнее и я, признаться, уж забыл, о нем, но… словом, лучше я сразу начну, без предисловий, чтобы не передумать и рассказать все, как есть, ничего не утаив.

В то время я был старшеклассником. Нас собрали… время было такое… словом, нас повезли в колхоз на уборку картофеля.

— Я тоже бы в стройотряде, — признался Собакевич.

— Вы свое отговорили, — не глядя на него ответила Маргарита. — Поэтому сидите тихонько и слушайте.

Собакевич с независимым видом замолчал, и я продолжил.

Нас, несколько классов, привезли на автобусах и выгрузили у какого-то забора, за которым были постройки барачного типа — вероятно, склады, — и тянулась проволока, вдоль которой бегала на цепи собака.

Весь день мы склонялись над бороздами. Рядом ползли грузовики, которые мы наполняли картофелем. В кузове каждого из них стояло по два ученика; они принимали полные ведра, а обратно бросали пустые.

То были, конечно, отпетые школьные хулиганы; ведь оказаться на борту настоящей сельской машины мечтал каждый, но только самые сильные и жестокие могли отстоять это право.

Почетная эта должность дополнялось и еще одним приятным развлечением: мы все, кто были внизу, были отличной мишенью. Выбирая картофель из борозды, нужно было держать ухо востро и не выпускать машины из виду, и все же время от времени то один, то другой из нас охал и тер ушибленную спину. Преподавателей не было поблизости. Они остались на краю поля любоваться осенне-сельскими видами, поэтому чувствовали себя хулиганы весьма фривольно.

Так, под картофельным обстрелом, в тяжелом и непривычном для нас, городских, физическом труде, тянулся день.

Негреющее осеннее солнце висело в выцветшем небе. Какие-то птицы носились над полями с жалобным писком, и грузовики ползли…

Вечером, уставшие, мы возвращались. Автобусы ждали все там же, у забора. Флегматичный водитель лениво покуривал. Классный руководитель о чем-то говорила с директором колхоза.

Натруженные руки болели. Ныли спины. Ноги отказывались идти. Зато у каждого была с собой сумка с картофелем, — подарок колхоза…

–…Вам подарили сумки? — послышался голос Собакевича.

— Сумки мы взяли из дома, — ответил я, не сразу уловив насмешку. — Колхоз подарил нам картошку. В те времена такой дар был подспорьем для каждой семьи.

Конец ознакомительного фрагмента.