Сказки Унылой Депрессии

Алексей Лишний

Тринадцать красивых и грустных историй с неожиданным финалом в антураже миров классического фэнтези. Сказки написаны взрослым языком о предметах, про которые стоит говорить.

Сказка о любви

Красавица и чудовища

— Я пошёл, — сказал Он. Твёрдо сказал, но одновременно спрашивая разрешения.

Она со вздохом оторвала взгляд от пустых тарелок, сложенных кривой пирамидкой, и, словно глядя сквозь него, спросила:

— А как же суп? Папа обещал удивить гостей. Будут морские деликатесы…

— Мне нужен воздух. Тут мало воздуха, — оправдываясь, завершил ненужный обряд. Папа… Лорду вообще дела нет, тут Он или у чёрта на куличках. Впрочем, беседа с угрюмым тестем не стала бы удовольствием, даже будь Он ему нужен.

— Ну, сходи, подыши, — согласилась Она. И добавила: — Не задохнись.

Лучше бы не добавляла ничего. Еле сдержался, чтобы не хлопнуть дверью. Или сил не хватило резко дёрнуть массивную створку в железном панцире.

Вечерняя прохлада приятно щекотала шею, лицо и открытую часть груди. Он застегнул верхние пуговицы камзола, вдохнул аромат черёмухи и скошенной травы. Голова закружилась. После душного зала и без счёта выпитых бокалов густого вина весна ворвалась в душу беспардонно.

Он вдохнул снова.

— Весна, да? Ты стареешь, а весна… Она всё молодая, — раздался сиплый голос откуда-то из глубины двора. Там, на ветхой скамье, гордо восседал бродяга, будто его пригласили сегодня на юбилей. — Весна поёт о любви. А любовь… Она коварная штука, да?

— Что ты знаешь о любви? — усомнился Он, шагая в сторону незваного гостя.

— Слишком мало. Хотя могу рассказать занятную историю. Об одном пастухе… — Лицо, спрятанное под капюшоном, озарил лунный свет. Стали видны желтоватые выпирающие клыки, мутно-серый цвет кожи и выгнутый кверху нос. И хитрая усмешка.

— Так расскажи, — с неподдельным интересом (лишь бы забыть тошнотворный праздник) Он присел рядом и приготовился слушать. Скучное семейное торжество уплывало в пропасть череды ненавистных будней.

***

Жаворонки парили высоко в небе, садились на верхушки деревьев и звонко пели колыбельную лесу. Мошкара кружила столбом в сгущающихся сумерках. Значит, утро будет солнечным.

Аргус Хлой окинул взглядом козье стадо, где-то в подсознании пересчитывая головы. Кромка леса блестела хрусталём золотисто-багряных лучей. На запад ветер тянул по небу за краешек пуховую перину. Полевые травы стремились ей вслед, но земля не пускала, и они грустно покачивались, пока коза-гурман не обрывала их. Пёс, положив морду на лапу, меланхолично следил за передвижениями стада.

Ещё совсем чуть-чуть до полной темноты. Надо вернуться в хижину, набрать свежих овощей и приготовить ужин, потом готовиться ко сну. Лишь бы сразу уснуть. Чтоб без мыслей. Без страхов. А утром проснуться. По новой считать часы, ждать вечера.

Аргус оторвал взгляд от козьего племени. Верхушки ветвистых елей, стройных сосен, раскидистых тополей и могучих дубов терялись в бесконечности небесного свода. Он и сам раньше забывал себя, лишь обратив взор наверх. Теперь только пустота. И там, и здесь.

— Верный, домой, — скомандовал он псу, не в силах вынести тоску. Лучше приволочь её в хижину, согреть вином и тёплым ужином.

Пёс заскулил, вскочил с места и ринулся подгонять стадо в направлении дома. Аргус помогал длинным прутиком и громкими окриками. Козы давно перестали бояться его жуткого облика — привыкли. Сейчас вот суматошно заблеяли, но послушно побрели в сторону ночлега. Верный высунул язык, обогнал стадо и помчал впереди всех, чтобы предупреждать об опасностях пути. Правда, за целый год не случалось ничего. Лишь облезлая лиса как-то выбежала на тропинку, встретилась с оскаленной мордой пса и повернула обратно в чащу.

Пастух насвистывал нехитрую мелодию, чтобы скоротать время в надоевшей дороге. Свист, небойкий, заунывный, плыл по воздуху, проходя сквозь густые, плотно сбившиеся вдоль тропинки кусты сирени, поверх всклокоченной козьей шерсти к трусящему впереди Верному.

— Верный, домой! — рявкнул Аргус, заметив, что пёс вдруг отбежал в сторону леса и с интересом принюхивался к какой-то тёмной массе, кучке, то и дело пробуя что-то из неё вытащить. Тряпку или ремень. На команду Верный не среагировал.

Пастух поспешил разобраться, в чём дело. Оказалось, средь лопухов, васильков и ревеня распростёрся человек. Шлем откатился недалеко от копны густых молочно-медовых волос, руки раскинуты в стороны по земле: в одной — кинжал в крови, другая намертво сжимала свиток. Меч неглубоко воткнут в землю, отчего походил на обглоданную ветку с куста.

Аргус нагнулся и, дрожа от волнения, перевернул тело на спину. Бледное лицо недвижимо, губы плотно сжаты, на широком лопухе чернело пятно крови. Пастух приложил ухо к груди воина, но сквозь кольчужные диски ничего не услышал. Тогда сорвал широкий стебель, приложил к носу раненого. Травинка шевелилась в такт слабого дыхания. Аргус приподнял край кольчуги воина: нижняя рубаха пропитана кровью, под рёбрами тело плотно опоясывала грязно-коричневая тряпица. Значит, успел перевязать рану до того, как ушёл в мир грёз. Пастух потянул человека за руку. Тяжёлый. Снять бы броню, да провозишься.

Из глубины леса раздалось чуть слышное пение, грустный мотив. Аргус всмотрелся сквозь плотный строй деревьев, заметил движение: юноша брёл напролом, перешагивая через кусты и валежник. Взлохмаченные соломенные волосы с вкраплениями репейника и трухи, ободранная рубаха, мешок за плечами и лютня в руках. По ней время от времени он ударял, подпевая в такт осипшим голосом.

«Какой бес их сюда тащит!» — выругался пастух. Последний раз видел человека полгода назад: девчушка заблудилась, убежала из родной деревни. Хозяин просто её домогался…

А теперь вот сразу двоих принесла нелёгкая.

— Эй, подсоби, — крикнул Аргус бродяге. Тот оцепенел, словно узрел демона в пустыне. Конечно, не ожидал встретиться в лесу один на один с настоящим орком. Чудище стояло возле убитого воина и подзывало подойти ближе. Надо бежать отсюда. Бежать!

Однако что-то внутри мешало трусости завладеть сознанием. Наверное, так и надо. Наверное, это Судьба. С нерешительностью двинулся певец в сторону орка в пастушьей шкуре.

***

Никогда двери скромного жилища Аргуса не впускали в дом сразу столько людей. Пастух вечерами возвращался в одиночестве, ужинал в одиночестве, одиноко глядел через окно на далёкую одинокую луну, молился всем богам и ложился спать. Но уже не один, нет. А со своим отчаянием.

Сегодня его кровать занял раненый воин, с которого певец уже стаскивал доспехи. Аргус повесил на стену меч, а шлем аккуратно положил на стол. Пока гости осваивались, решил слазить в погребок за мясом, соленьями, сушёными травами и молодым вином, чтобы удивить сытным и приятным ужином. Там же, в погребе, хранилась лечебная мазь. Рыцарь пришёл в себя ещё в дороге, но на вопросы отвечал лишь глухим стоном.

— Будете пытать? — прохрипел он, почувствовав свободу от тяжести доспехов.

— Нет, — с натяжкой выдавил певец. Хотя наверняка сказать трудно: кто знает, что на уме у пастуха-орка?

— Я убил их. Я их всех убил, — сознался воин. — До Скалле дюжина миль. Думал, доберусь… Мы в Скалле?

— Нет, — снова ответил собеседник. Уже более уверенно.

— Я ничего не знаю. Шёл на заработки и тут увидел их… Вмешался. И всё. Я чист. Не при делах, понял?

— Нет. — Певец решил, что его приняли за другого.

— Заладил, мать твою через бедро! Что непонятного? Скажи главному: пусть не тянет. Мешок на голову — концы в воду. На хрен меня, как свинью на убой, держать! Всех пятерых я убил. Я. Виновен. Но про дела ваши не знаю, дошло?

Певец боялся разозлить грозного воина, но молчание тоже не могло длиться вечно. К счастью, тут вернулся пастух с полными руками разной снеди и разрядил обстановку.

— Он говорит. — Певец подскочил к уродливому хозяину, схватил за рукав и пальцем указал на раненого. — Он говорит.

— Бог мой, что за страх?! — Воин приподнялся на постели и сел. — Передайте главному: я ничего не знаю. Ни про нападение, ни про письмо. — Он кивнул в сторону свитка, который пастух положил к изголовью.

— Не понимаю, о чём вы, добрый господин, — отвечал Аргус. — Я лишь пастух, который предложил скромную обитель для вашего отдыха. Мы перенесли вас сюда удобства ради.

Аргус старался говорить красиво и вежливо. Краска не сходила с лица: понимал, что получается нескладно и коряво, чересчур елейно, что ли. Но куда деваться: столько лет не говорил с людьми.

— Я не господин, — только и буркнул в ответ воин. — Я Хоррок-молния. Можно просто Хоррок, урод.

И замолчал. Не зная, как продолжить беседу, Аргус поспешил к столу, чтобы приготовить ужин. Не дожидаясь приглашения, Хоррок схватил бутыль с вином, сделал большой глоток, отрыгнул и впился зубами в золотисто-зелёное яблоко.

— Значит, и вы не при делах, — усмехнулся воин. — Ловко. А я тут на паренька твоего коней спустил.

— Он не мой паренёк, — признался Аргус, разрезая на части шматок вяленого мяса, от которого по комнате пошёл аппетитный аромат. — Заблудился он. Здесь народ не часто встретишь. Скаллийский тракт в стороне проходит, до деревни ближайшей — час ходьбы.

— А как ты заблудился-то, э, парниша? — с недоверием спросил Хоррок у робкого юноши, одиноко стоявшего в углу, где висела икона и пара еловых веток.

— Я пел, — смущённо ответил тот.

— Пел? — крякнул Хоррок и сделал ещё глоток, продолжая удерживать бутыль у себя на коленях. — Для кого ты тут пел?

— Для себя. — Лесной певец опустил глаза и рассматривал ручку-кольцо у люка, ведущего в погреб.

— А дома не поётся?

— Не поётся. Дома не то.

— Вдохновения нет, верно? — Хоррок кашлянул и засмеялся. Его опасения развеялись. Малец не играл: он в самом деле оказался простаком. — Ну а ты что забыл в лесу, чудо-юдо? — Теперь внимание любопытного привлёк пастух.

— Я тут живу. С рождения.

— Да брось. Ещё раз соврёшь — шкуру спущу. — Дал понять, кто в доме стал хозяином. — Ты, судя по всему, орк. Та ещё страхолюдина. А говоришь, словно якшался со знатью. Да и книги вон под мешком торчат. Лучше спрячь: вещь ценная. Обчистят халупу — их в первую очередь возьмут. А халупе твоей лет пять от силы.

— Два.

— Тем более. Ну так что в глуши забыл? Где семья?

— Нет семьи. И это мой дом. Навсегда.

— У-у-у, мрачный какой. Насупился, гляди! Выкладывай: какого чёрта тут гниёшь? Времени у меня навалом: долго у тебя пролежу.

— Всё из-за любви, — слова вылетели быстрее, чем Аргус запретил им являться.

— Вон оно как, — протянул Хоррок. — Отсюда подробнее. Не верю я в любовь. Разубедишь?

Аргус не ответил. Ужин был готов, но он сейчас мало волновал пастуха. Юноша-певец присел на край кровати и рассматривал через окно лес в лунном сиянии. Хоррок хоть и говорил о еде, но на блюдо даже не взглянул.

— Меня не всегда звали Аргусом Хлоем. Раньше я был Кортни, побочный сын лорда Эйтона. Я жил на положении нелюбимого отпрыска, слуги, уродца… С детства я считал, что жизнь — суровая пытка с прелестной оболочкой. Однако потом…

***

Когда я её в первый раз встретил, она сбегала по склону холма. В руках — букетик ландышей, на голове — венок из вплетённых в волосы васильков и одуванчиков. И сама как прекрасный благоухающий цветок. За ней с визгом летела простоволосая девчушка в замызганном передничке — служанка. Они пробежали мимо, не обратив на меня внимания. Даже к лучшему: ангел посмотрит тебе в глаза — чем, кроме молчаливого благоговения, ты ему ответишь?

Но главное, что лишило мою душу покоя, — её взгляд. Всего лишь на один миг показалось: он направлен на меня. Позже я миллион раз старался воскресить в памяти это мгновение. Улавливал то любопытство, то удивление, то приглашение, а то и восторг. Если б просто мимо пробежала, может, я бы и забыл её вскоре. Взгляд же сводил с ума. Она хочет узнать меня ближе. Она заинтересовалась мной. Она там и ждёт меня.

Меня.

Отец не обращал внимания на мою персону. От мачехи доставались лишь укоры. От сводных братьев — подзатыльники и брань. Я рос в семье благородного человека, но был на положении уродца-слуги. Такова участь многих бастардов. А особенно с примесью орочьей крови.

А она даже не знала, кто я, но посмотрела так, как не смотрел ещё никто и никогда.

И каждое утро стало начинаться одинаково: я отправлялся к заветному холму и ждал у подножия. И каждый вечер заканчивался одинаково: я возвращался домой один и нарывался на очередное «Где ты шлялся, бездельник?!»

До тех пор, пока не увидел вдали её силуэт. Мир замер в ожидании. Словно понимая, что сейчас будет самый важный миг в жизни. Словно сотни зрителей вперили взгляды на сцену, ожидая развязки драмы. А я — её главный актёр, и от моих действий зависит, уйдут ли зрители домой с улыбкой или со слезами.

— Привет, я Кортни, сын лорда Эйтона, — представился. — Ты недавно здесь? — спросил. И замер.

— Я Ленди Сомур, дочь лорда Сомура, — ответила. Камень слетел с души и покатился в зелёную траву, подгоняемый игривой улыбкой Ленди. — Его Величество пожаловал отцу поместье в здешних краях. Мы тут не больше месяца как…

— Понятно… — Застыл. Столько раз приходил сюда и мечтал о встрече, чтобы всё испортить неловким молчанием. Надо быть весёлым, остроумным, как старший брат, а не тихоней. — В прошлый раз, когда тебя видел…

— Мы встречались? — Лукаво, с искоркой в глазах.

— Да. — Смущён: тот взгляд ничего не значил. — Ты убегала от служанки…

— Сьюзи, да, я помню. Она отлично вошла в роль. И тут вдруг — ты! Стоишь тут, угрюмый, мне стало страшно: встретить орка в овраге…

— Так вы играли?

— Да, разыгрывали сцену из «Клижеса» Кретьена де Труа. Я была Фенисой, Сьюзи — Фессалой. Мы заигрались, но нам не хватало других актёров. Главное, не было самого Клижеса.

— Интересно. Я ни разу не пробовал разыгрывать сцены романов.

— Какой твой любимый?

— У Кретьена мне нравится «Эрек и Энида». Особенно та часть, когда Эрек хочет доказать всем, будто он истинный рыцарь, несмотря ни на что.

— О, он становится очень злым! Как орк! Я прямо боюсь его, — сказала она, смеясь. — Давай поиграем. Видишь ту площадку на вершине холма? Пусть она будет домом Эрека и Эниды, хорошо?

И мы стали взбираться вверх по склону. Играли в Эрека и Эниду. Я изображал ссору, сражался с чудовищами в лесу и победил Мабонагрена, на деле оказавшегося могучим ясенем, которому я отломал пару-тройку ветвей.

На следующий день она привела Сьюзи, и мы втроём весело разыгрывали «Клижеса». Ленди читала отрывки романа наизусть. Мне было приятно играть роль возлюбленного Ленди, пусть даже и вымышленного.

Мы встречались не реже трёх раз в неделю. Было совестно приглашать её чаще, да и дома поджидали давно заброшенные привычные дела. Но жил я как в сказке. Читал новые романы, которые украдкой таскал из отцовской библиотеки. Пересказывал сюжеты Ленди и Сьюзи. Мы беседовали о любви, вечной жизни, чудесах и героях. А однажды я поцеловал её. Это вышло случайно: я бы никогда не решился на такой шаг осознанно, боясь разрушить отношения. Мы играли в Тристана и Изольду, я наклонился к её уху, дотронулся до волос, и губы сами потянулись к её губам.

Она замерла. Я понял, что игра кончилась. Сейчас она Ленди. И от её действий зависит всё.

Ленди закрыла глаза и прислонилась к моей груди. Потом мы целовались снова. Долго. Мы не говорили друг другу ничего, боясь разрушить нечто волшебное. Впервые я проводил Ленди до поместья лорда Сомура. Около самых ворот я услышал стук копыт — к нам приближался всадник.

— Я искал тебя до самого леса, Ленди. Почему ты гуляла одна? Где Сьюзи? — Громкий властный голос заставил её смутиться и покраснеть.

— Сьюзи приболела. Меня охранял Кортни.

Лорд Сомур спешился и вплотную подошёл к нам. Я почувствовал запах конского пота и вина.

— Кортни, значит. А можно ли доверять твоему Кортни? Откуда ты, юноша?

— Я сын лорда Эйтона, я…

— Лорда Эйтона? — В глазах отца Ленди зажглись огоньки безумия. — Сын?! Твоя кожа цвета болотной грязи, глаза — пустые тарелки, уши словно оторвал у дворовой сучки и пришил себе, когти…

— Ваша милость, я не привык…

— Плевать мне, к чему ты не привык. Скоро привыкнешь держаться от моей дочери на расстоянии полёта стрелы. Ослушаешься — эта стрела полетит в твоё поганое горло!

И утащил Ленди за рукав через ворота крепостных стен. Я стоял в недоумении. Мы договаривались увидеться на следующей неделе. А теперь вот… Придёт ли она?

Но она пришла. В передничке Сьюзи и с повязанным на голову платком. Оглядываясь, нет ли слежки. Она рассказала, что лорд Сомур ненавидит всех, кто хоть чем-то отличается от его представлений о «нормальном человеке». Он брезгует даже пробовать блюдо, приготовленное гномами, зеленеет от злости, когда исполняют эльфийские мелодии, и клянётся прогнать любого, кого застукает с орочьей шлюхой.

Слова Ленди подействовали на меня как ушат ледяной воды под лучами палящего солнца. Мои чувства и мечты — всего лишь пустяк, потому что во мне кровь нелюдей. А значит, я недостоин любви. Недостоин счастья.

Ленди принялась переубеждать меня. Она говорила много. О внутренней красоте. О силе чувств. И о победе истинной любви. Я ликовал. Я подумать не мог, что девушка…

Тогда я и предложил убежать.

Она согласилась.

Её согласие грело душу в последующие месяцы.

Я загорелся планом постройки нашей хижины в лесу. Выбрал самое глухое место и проводил там дни напролёт, пробуя на практике всё услышанное и прочитанное о строительстве.

Встречи с Ленди стали редкими. Она с волнением слушала о моих скромных успехах, а потом вслух мечтала о будущем счастье в уединении. Мы хотели запастись книгами, которые скрашивали бы досуг. Однажды она даже составила распорядок дня, где совместила полезные и приятные занятия. И никто не в силах будет мешать нашему союзу.

И вот в день двадцатилетия я окончательно решил бежать. Потому что стало невыносимо. Во время редких свиданий с Ленди страх убивал в душе прекрасные чувства. Говорить с её отцом казалось безумием. У меня ведь не было ничего: ни знатного имени, ни богатства, ни чести. Только уродливая физиономия. Правда, я мог поклясться, что буду любить Ленди вечно. Но разве любовь — аргумент для отца?

— Буду ждать тебя на вершине холма, где мы впервые встретились, — решительно сообщил я новость Ленди. — Приходи, как сможешь вырваться. Попрощайся с прошлым — и ко мне, в наше счастливое будущее. Я буду ждать до захода солнца. И я пойму, если ты так и не сможешь сделать шаг. Всё пойму.

Конец ознакомительного фрагмента.