Риф

Алексей Поляринов, 2020

В основе нового, по-европейски легкого и в то же время психологически глубокого романа Алексея Поляринова лежит исследование современных сект. Автор не дает однозначной оценки, предлагая самим делать выводы о природе Зла и Добра. История Юрия Гарина, профессора Миссурийского университета, высвечивает в главном герое и абьюзера, и жертву одновременно. А, обрастая подробностями, и вовсе восходит к мифологическим и мистическим измерениям. Честно, местами жестко, но так жизненно, что хочется, чтобы это было правдой. Алексей Поляринов вошел в литературу романом «Центр тяжести», который прозвучал в СМИ и был выдвинут на ряд премий («Большая книга», «Национальный бестселлер», «НОС»). Автор активно ведет блог в «Инстаграме» (4 тысячи подписчиков) и телеграм-канал «Поляринов пишет» (более 8 тысяч подписчиков). Известен как сопереводчик популярного и скандального романа Дэвида Фостера Уоллеса «Бесконечная шутка».

Таня

Таня отлично помнила день, когда мать оступилась. Это было летом, на даче. На соседнем участке хозяин выкопал яму под фундамент, из ямы пахло сыростью, и каждую ночь в нее забирались сотни лягушек — падали на дно и не могли выбраться. Их кваканье сводило с ума всех, включая собаку на цепи на участке через дорогу. По утрам Таня надевала комбинезон и резиновые сапоги, они с матерью подтаскивали к яме лестницу, спускались и собирали лягушек в ведра, чтобы затем унести в лес и отпустить.

Следующей ночью все повторялось, лягушки возвращались в яму с таким упорством, словно это было какое-то священное для них место. Скорее всего, их привлекал запах сырой земли.

Сбор лягушек тем летом стал для них чем-то вроде ритуала. Они завтракали на веранде, затем мать помогала Тане натянуть сапоги, и они вместе спускались в яму и «собирали урожай», и мать рассказывала об удивительных способностях земноводных: они, например, могут отращивать новые хвосты и лапки взамен потерянных; а еще могут вмерзнуть в лед и провести в его толще месяцы и годы, и если лед растопить, они «проснутся» и будут жить дальше как ни в чем не бывало.

А потом мать оступилась. Таня отлично помнила тот день — очередное утро, очередная сотня лягушек на дне ямы, — мать подошла к краю и, кажется, не рассчитала шаг, или, может, земля осыпалась под ногой.

Затем — сирена, мигалки и запахи больничных коридоров; нелепые плакаты на стенах и переломанные люди в отделе травматологии — на костылях, в колясках.

Фамилию доктора Таня запомнила хорошо — Носов, а имя-отчество все время вылетало из головы. Носов был такой добрый дядька с внешностью крестьянина. Озвучивая диагноз, он крутил на пальце обручальное кольцо, как будто нервничал и надеялся, что кольцо защитит его или сделает невидимым; а еще, разглядывая рентгеновские снимки, он вечно что-то напевал себе под нос.

— Пу-рум-пум-пум, какой интересный у вас позвоночник.

Эта его манера ужасно раздражала мать.

— Зайдет в палату и давай пурумкать. Еще и позвоночник мой все время хвалит. Кто в здравом уме делает комплименты позвоночнику? Можно мне другого врача?

* * *

Еще ребенком Таня научилась «слышать» настроение матери — могла определить степень ее усталости и раздражения по тому, как она открывает дверь и бросает ключи на комод; как выдыхает, опускаясь на табуретку; как расстегивает пальто; как снимает сапоги и разминает пальцы на ногах, массирует опухшие ступни. Слушать уставшую, угрюмую мать и смотреть на нее было невыносимо, поэтому Таня всегда старалась ее развеселить — так еще в детстве стал проявляться ее комедийный талант. Мать много работала, из школы приходила поздно, шла в душ, затем в халате и с полотенцем на голове садилась за кухонный стол и проверяла тетрадки. Таня — ей тогда было восемь или около того — тоже накидывала халат, сооружала на голове тюрбан из полотенца, заходила на кухню, садилась напротив матери — точная копия в масштабе примерно 1:3 — и начинала подражать ей, «проверять тетрадки». Уже тогда она умела идеально схватывать мимику и характерные жесты людей, которых изображала. Например, «проверяя тетрадки», она так выразительно вздыхала, качала головой и кусала колпачок красной ручки, что даже мать, наблюдая за ней, спрашивала: «Это что, я правда вот так делаю, да?» Таня в ответ смотрела на нее поверх воображаемых очков и говорила: «Танюш, ну, ты же видишь, я занята, не мешай маме работать, иди поиграй», — и интонация ее была настолько узнаваема, что мать откидывалась на спинку стула, склоняла голову набок и улыбалась впервые за день, и Таня точно так же склоняла голову и улыбалась ей в ответ.

— Ц-ц, артистка, — цокая языком, говорила мать.

Танин талант, впрочем, ценили далеко не все — старшую сестру Леру ее «выступления» приводили в ярость.

— Еще раз меня отзеркалишь — из окна выкину, поняла?

Но Таня все равно «зеркалила» — назло. У них с сестрой вообще были сложные отношения — хотя какими еще могут быть отношения двух сестер, которым вечно все приходится делить — игрушки, одежду, комнату?

Таня была домашней, ручной, Лера, наоборот, — из тех, о ком слагают легенды бабки на лавочке возле подъезда; с вечными синяками на ногах, происхождение которых — синяков, не ног — она и сама не могла объяснить. Лет до одиннадцати Таня была уверена, что старшая сестра ее ненавидит и что угроза выкинуть в окно — не пустые слова, поэтому, если в комнату заходила Лера, Таня на всякий случай старалась держаться от окон подальше.

Таня не была изгоем, хотя сама вряд ли смогла бы определить свое место в школьной пищевой цепи; училась она средне, списывать у нее было бессмысленно, взять с нее было нечего, поэтому над ней особо не издевались — все-таки дочь училки, — сидела на третьей парте и не отсвечивала. И все же иногда девицы из параллельного ее били; без всякой причины, потому что могли. Таня поначалу пыталась давать отпор, но очень быстро поняла, что этим только доставляет им удовольствие, и заметила, что если во время трепки молча стоять и смотреть в одну точку, то все заканчивается гораздо быстрее — живодерам неинтересно мучить тех, кто не отбивается, не плачет и не кричит «за что?!»; поэтому когда Таню зажимали в углу и начинали лупить, она замирала на месте и обычно стояла с таким скучающим видом, словно ждала лифт, словно встреча с обидчицами — это самое скучное событие в ее жизни, и этим убивала им все удовольствие от насилия; гопницам быстро надоедало, и они расходились; главное было — не смотреть им в глаза и не отвечать. Насилие в школе вообще было делом обыденным и скучным, как мытье полов или уроки обществознания, никто из учителей об избиениях даже не подозревал; а может, наоборот, — все знали, но делали вид, что не замечают; в конце концов, довольно сложно не замечать ссадины и порванные рукава рубашек. В школе было негласное, но для всех очевидное правило: мир взрослых и мир детей не должны пересекаться, и если ты просишь взрослого о помощи, ты как бы нарушаешь герметичность школьного мироздания, а за такое дети карали еще сильнее.

Однажды — это было классе в шестом, кажется, — Таня в очередной раз пришла домой растрепанная, сжимая в ладони оторванные пуговицы, и не успела запереться в ванной, нарвалась на Леру, которая сразу все поняла. Лера была уже в выпускном классе, то есть формально еще в мире детей, но по факту — уже взрослая, готовится к поступлению и переезду в универ.

Через два дня на пороге квартиры возник участковый, а за спиной у него — толстая опухшая тетка, мать одной из Таниных обидчиц. Как выяснилось, накануне Лера подкараулила их у выхода из школы и отхлестала крапивой; физического вреда почти не было, в основном моральный — отходила веником крапивы по задницам на глазах у одноклассниц.

В тот день Таня впервые подумала, что, возможно, Лера не такая уж плохая сестра, и, возможно, она все-таки не выкинет ее из окна, и еще, возможно, она ее даже любит. В конце концов, не станет же человек караулить у школы твоих обидчиц и лупить их крапивой, если он тебя не любит?

* * *

Лера выучилась на морского биолога и уехала в экспедицию на Камчатку, изучать китов. А потом и вовсе нашла там работу — в шести с половиной тысячах километров от дома. «Куда угодно, лишь бы подальше отсюда», — сказала она, когда прощались в аэропорту. «Отсюда» означало «от матери». После отъезда Леры стало совсем плохо. Таня вдруг поняла, что, пока они жили втроем, Лера, как громоотвод, принимала на себя всю тяжесть материнского воспитания. И после отъезда старшей мать переключилась на Таню.

Вообще-то мать была доброй, но доброта ее распределялась неравномерно. Пять лет подряд ее признавали «Учителем года», она души не чаяла в учениках, даже в троечниках, но, кажется, стыдилась проявлять нежность к собственным детям, словно боялась, что нежность их испортит и они вырастут слабыми и избалованными. Ее жизненная философия напоминала причудливую смесь махрового социализма и ветхозаветной жестокости: человек должен трудиться в поте лица, до ломоты в спине, если в конце дня ты не валишься с ног от усталости — значит, ты что-то делаешь не так; а еще — никогда не спорь со старшими; старший всегда знает лучше, потому что он дольше жил, больше страдал и повидал на своем веку, вот как вырастешь, будешь свое мнение иметь, а пока молчи, понятно?

После падения в яму с лягушками ее характер совсем испортился — хотя, казалось бы, куда уж? Если бы мать была пророком, думала Таня, у нее была бы только одна заповедь: «не забывайте страдать». Сама она следовала этой заповеди неукоснительно. Скажешь ей: пожалуйста, не выходи из дома, у тебя спина, костыли, а на улице гололед. Кивает, вроде поняла. Отлучишься на час, и уже звонит сосед: ваша мама поскользнулась и что-то сломала, увезли в больницу.

Ну зачем, зачем ты вышла?

Бормочет что-то.

И снова доктор Носов со своими снимками и песенками. Осложнение, трещина, пу-рум-пум-пум, полгода физиотерапии насмарку.

Ты издеваешься надо мной, да?

Молчит.

Да и что тут скажешь. Говорить с ней было, в общем, бесполезно, она была из тех людей, которые уверены, что русская пословица или цитата из советского фильма — это небьющийся аргумент в любом споре. Когда же разговор сворачивал на слишком неудобные темы и пословицы уже не работали, она начинала как флагом размахивать возрастом: «с мое поживи — и поймешь!» — и если даже это не помогало, мать просто качала головой и говорила: «Дочь, ну чего ты опять начинаешь, я же тебя люблю», — таким тоном, словно это признание должно было как-то облегчить или отменить причиняемую боль; на самом деле Таня давно уже знала, что в переводе с материнского на русский эти слова означают: «я тебя люблю, поэтому ты должна терпеть мой характер, мою инфантильность, мою беспомощность, мою беспощадность и мое вечное недовольство тобой».

* * *

А потом был Илья. Таня пришла в гости к подруге и столкнулась с ним на кухне. Он сидел за столом на фоне облезлых обоев и курил, стряхивая пепел в банку из-под растворимого кофе. Курил красиво, как будто позировал для рекламы парфюма. Несоответствие аристократической позы и нищенской обстановки рождало комический эффект, который он, надо сказать, вполне осознавал. Таня всегда завидовала людям, которые не боятся быть нелепыми и не думают постоянно о том, как они выглядят и какое впечатление производят на окружающих. У нее самой с детства с этим были проблемы — вечные сомнения подростка, который вынужден носить свое неуклюжее тело: «насколько глупо я выгляжу? У меня дурацкая походка? Я суетливая?» Само по себе тело для нее было источником стыда, неудобств и сомнений. Особенно лицо. В шестом классе у нее начались проблемы с кожей. Прыщей было так много, что по утрам, глядя в зеркало, она думала: «это лицо проще сжечь, чем вылечить». Это была не шутка. Ее водили к дерматологу на процедуры, врач тыкал ей в щеки и в лоб иглой, и по лицу текла кровь — со стороны это напоминало фильм ужасов. Однажды после очередного сеанса ей замотали голову бинтами, и она стала похожа на мумию. Посмотрела в зеркало и в тот же день зашла в хозяйственный магазин, взяла с полки жидкость для розжига и спички — буквально собиралась сжечь себе лицо, в таком была состоянии, в таком отчаянии. Ее спасла кассирша — отказалась продавать жидкость и спички несовершеннолетней.

И вот спустя одиннадцать лет она сидит на кухне у подруги и на двоих с Ильей раскуривает косяк и зачем-то рассказывает ему об этом случае: о прыщах, о бинтах и о жидкости для розжига.

— Жесть, — говорит он, затягиваясь. И, выдыхая дым, добавляет: — Мне нравится твое лицо, не сжигай его, пожалуйста.

Илья был огромный и широкоплечий. В обществе вел себя шумно, иногда развязно, нисколько не стесняясь ни громкого смеха, ни простоватых манер, которые сам он называл «пролетарскими»; наоборот — он, кажется, по-настоящему наслаждался своей провинциальностью, и роли деревенских простофиль и рубаха-парней в театральных постановках давались ему лучше всего. Еще он часто играл полицейских, и Таню немного пугало то, как органично он смотрится в форме и как меняются его мимика и жесты, когда он берет под козырек и предельно суровым тоном говорит: «Документики предъявите» или «Лейтенант Котопесов, честь имею».

У Тани все было иначе. Она тоже ходила на актерские курсы, но актрисой быть не хотела. Если и думала о съемках, то о таких, где она будет за камерой. Актерские же курсы были для нее чем-то вроде терапии, попыткой помириться с собственным телом, найти с ним общий язык. О теле она думала каждый день и каждый день пыталась его полюбить. Полюбить себя целиком она не могла, как ни старалась, поэтому решила, что для начала попробует научиться любить отдельные части себя, а потом, если повезет, смонтирует их в единое целое. Но даже этот вроде бы хитрый киношный прием — скрыть недостатки в монтаже — не работал; отдельные части ее тела были упрямы и всячески отвергали ее любовь.

Возможно, именно поэтому, думала она, ее так тянет к Илье. Она полагала, что если будет жить рядом с вот таким вот полюбленным телом, то рано или поздно научится у него этой легкости.

А потом — ну, потом они съехались. Хотя она все еще не могла решить, действительно ли ей нравится их сближение: он иногда отпускал совершенно неуместные, на грани пошлости реплики за столом, разговаривал с набитым ртом и громко смеялся над собственными шутками. Он вообще все делал громко, даже молчал. Его энергии хватало на всех: вставал в шесть — а иногда и в пять, — принимал душ, ехал на репетицию, затем — на стадион, играть в футбол с друзьями; после игры разгоряченный приезжал домой, еще раз принимал душ, снова ехал в театр или на пробы, возвращался, опять принимал душ и звал Таню на вечеринку. Иногда она соглашалась, думала, это полезно — бывать среди живых людей; что-то вроде упражнения — как стоять планку, только тренируешь мышцы не живота, а что-то другое — социальные навыки, может быть, или что-нибудь в этом роде. Но тренировки эти пока не приносили результатов, и все обычно заканчивалось тем, что она стояла в углу, смотрела на дверь и думала: если я сейчас вот так вот просто уйду, будет ли это невежливо? Как вообще люди обычно уходят с вечеринок? Есть ли какой-то особенный этикет ухода? Какой-то ритуал? Умом она, конечно, понимала, что никому дела нет, когда ты уйдешь, все пришли развлечься, двери открыты. Но она так боялась, что ее неверно поймут, — и это был самый сильный ее страх — быть неверно понятой, — поэтому стояла там, в углу и молча дожидалась конца вечеринки, разглядывала гостей: лица, костюмы, руки.

Затем к ней подходил уже немного опьяневший от алкоголя и всеобщего внимания Илья.

— Мне нравится, когда ты так смотришь.

— Как?

— Вот так, — он изобразил ее взгляд: прищурился, склонил голову набок. — Ты, типа, как антрополог, изучаешь повадки аборигенов.

Вместе они прожили полгода, и все это время она пыталась разгадать его секрет, понять, как ему удается быть таким естественным в своем теле. Их отношения меж тем портились с каждым днем, или, точнее, медленно выдыхались. С Ильей было нелегко — ему хватало проницательности, чтобы видеть ее болевые точки, но не хватало такта, чтобы в нужный момент промолчать. Одной из таких точек была татуировка у нее на шее.

* * *

Первые месячные у Тани случились в тринадцать — проснулась утром от скручивающей боли внизу живота в мокрой постели, испугалась. Благо Лера была дома, успокоила, объяснила, помогла сменить простыни. А вечером вручила Тане конверт. В конверте был сертификат в тату-салон, и Таня сначала решила, что сестра издевается. Но Лера была серьезна:

— Ты теперь взрослая. Нужно это отметить — совершить что-нибудь необратимое.

— А сама ты как отметила?

Лера повернулась, подобрала волосы, и Таня увидела татуировку: маленький геральдический олень.

— Ого, — сказала она. — А если мама увидит?

— Не увидит, не парься, — ответила Лера. — Я уже три года так хожу — и ничего, под волосами же.

Спустя несколько дней, когда стало полегче, Таня отправилась в салон, пару часов листала альбом с образцами рисунков морских чудовищ и земноводных и наконец выбрала идеальный вариант. Мастера не смутило, что ей, очевидно, еще не было восемнадцати, и когда вечером она вернулась домой и прошла мимо кухни в детскую, ей даже говорить ничего не пришлось, Лера все поняла по глазам, зашла в комнату следом и тихо закрыла дверь.

— Покажи.

Таня подобрала волосы — на шее сзади над самым верхним позвонком блестел наклеенный мастером квадратный кусочек пленки. Лера чуть отклеила край — кожа под пленкой была красная, опухшая, обильно смазанная вазелином, но рисунок был отчетливо виден — маленькая черная ящерица.

— Офигеть. А почему ящерица?

— Не знаю. Просто понравилась.

Так у них появилась общая тайна, и эта тайна их сплотила; и вечером за ужином они сидели с матерью на кухне, и Лера подмигнула Тане, и Таня улыбнулась, и ей казалось, что это самый важный и самый интимный момент их общего детства — даже важнее того случая с крапивой. С тех пор Лера никогда не дразнила Таню и относилась к ней как к равной и, даже переехав на Камчатку, писала письма, которые всегда заканчивала одинаково:

P.S. передавай привет ящерице

Прошло уже десять лет, Таня с тех пор успела окончить педагогический, который изначально рассматривала лишь как запасной вариант и подавала в него документы только чтобы успокоить мать; во ВГИК ее в итоге не взяли, забраковали на стадии творческого конкурса, и Таня, разочарованная в собственном таланте — точнее, убежденная матерью в том, что никакого особого таланта у нее нет, «а кино — это вообще не профессия», — пошла учиться на учителя иностранных языков. Теперь, спустя годы, она вела курсы английского, готовила студентов к TOEFL и IELTS; зарплата была неплохая, она даже купила себе подержанный «Поло». В общем, многое в жизни менялось, но одно оставалось неизменным — Таня до сих пор тайком писала сценарии своих будущих фильмов и скрывала от матери татуировку — и перед встречей с ней заклеивала ящерицу пластырем, на всякий случай, чем приводила Илью в недоумение:

— Вот скажи мне, какой смысл в татухе, если ты ее прячешь? Тем более от мамы. Ты вот жалуешься вечно, что она тебя, типа, не принимает такой, какая ты есть. Я, конечно, не эксперт, но, по-моему, это у вас абсолютно взаимная фигня.

В двадцать три Таня наконец накопила денег и пошла учиться в киношколу, на специальность «режиссер неигрового кино». И этот факт скрывала от матери так же тщательно, как и ящерицу.

— А киношколу ты тоже пластырем будешь заклеивать? — спрашивал Илья. — Нехилый такой пластырь нужен. Такие вряд ли в аптеке продают. Вот клянусь, при встрече расскажу твоей маме все — и про татуху, и про кино.

Возможно, именно поэтому Таня их не знакомила, даже не собиралась. И очень иронично, что знакомство все же состоялось — за день до того, как она съехала от Ильи. И за три — до того, как мать исчезла.

* * *

Позвонила соседка снизу, тетя Нина: «Танечка, дорогая, я, конечно, очень извиняюсь, но у нас тут мокрые пятна на потолке, а с люстры вода течет. Вот, слышишь? Это я ведро подставила».

Мать не брала трубку, и Таня кинулась искать ключи от ее квартиры. Илья сидел на диване и наблюдал за ней, спросил, в чем дело, и она рассказала про бедную тетю Нину, которую они стабильно заливают в среднем раз в два года, и еще мама трубку не берет, в общем, черт знает что, как обычно, надо ехать и исправлять. Илья поднялся с дивана.

— Ну что ж. Надо — значит поедем.

— Куда?

— Куда-куда, к маме.

Она не стала отговаривать — не до того было, — и через полчаса они уже стояли у двери, из-под которой на лестничную площадку медленно натекала лужа. Таня щелкнула замком, потянула дверь на себя, и вода небольшим водопадом через порожек выплеснулась ей прямо на кеды. В коридоре был караул — ботинки, тапочки и туфли, как лодки и гондолы, скользили по зеркальной поверхности воды. Таня бросилась в ванную, закрыла кран. В переполненной ванной плавали какие-то белые простыни, одну из них затянуло в сливное отверстие, другая забила запасной слив.

— Вы что здесь делаете? — раздался сонный голос матери в коридоре.

— Мама, твою мать, ты почему трубку не берешь?

— Я спала, — сказала она таким будничным тоном, словно это вообще все объясняет; посмотрела под ноги: — Кто мне тут разлил?

Таня достала с балкона полотенца и ведра, Илья снял кроссовки, закатал штанины и рукава, и они стали собирать воду, сначала ковшом и стаканом, затем — полотенцами. Мать пыталась помочь, но после Таниной просьбы поберечь спину пробормотала: «Вот только орать на меня не надо», — ушла на кухню и там поставила чайник.

Спустя час потоп удалось ликвидировать, и мать позвала Таню с Ильей пить чай. Она, похоже, выспалась, спина не болела, и настроение у нее было такое, словно потоп произошел не по ее вине и не в ее квартире. Когда Таня сказала, что надо бы, мол, узнать, насколько сильно пострадали потолки тети Нины, мать махнула рукой.

— Ой, да пошла она в баню! Она мне знаешь что? Она говорит, я слишком громко хожу. У меня костыль, — показала костыль, постучала им по полу, — я костылем хожу, але!

На плите засвистел чайник, и мать сменила тему.

— А вы, значит, у нас Илья, — уточнила она, Илья кивнул. Мать посмотрела на Таню. — А Таня мне про вас совсем ничего не рассказывала.

— И сейчас ты узнаешь почему, — прошептала Таня, когда мать отвернулась к плите за чайником. Кухня была такая маленькая, что переставить чайник с плиты на стол можно было, не вставая со стула.

— Я все слышу, — сказала мать и посмотрела на часы на стене, потом на Илью. — Сейчас четыре часа, почему вы не на работе? У вас же есть работа?

Илья улыбнулся — он помнил Танины рассказы о том, что мать первым делом всегда спрашивает о работе, таким же тоном, каким истовый верующий спрашивает о Боге.

— Я актер, — сказал он.

— Актер — это, конечно, хорошо, но у вас же есть какая-то работа?

— Мама!

— Что? Я просто спросила. — Таня выразительно посмотрела на мать, та вздохнула. — Ну, хорошо, а где вы познакомились?

— В гостях у общей знакомой из театра, — сказал Илья. — Танька пришла на актерские курсы записаться, а там я сидел. Да, кстати, можете поздравить ее — она недавно поступила в киношколу.

Мать как раз наливала кипяток в Танину чашку и вдруг замерла, с чайником в руке. Немая сцена продолжалась секунды две, затем мать словно оттаяла, вернула чайник на плиту и тихо сказала:

— Поздравляю.

Когда Илья вышел в туалет, мать посмотрела на Таню:

— И когда ты собиралась мне сказать?

— О чем?

— О чем, о чем, об этом.

Таня смотрела в стол — совсем как в детстве, когда ее отчитывали, — просто молча ждала, терпела, когда все закончится.

— Ну что ж, — сказала мать. — Ты сама выбрала эту жизнь. Не жалуйся потом.

Мать всегда находила слова, которые били больнее всего. А клише «ты сама выбрала эту жизнь» было одним из ее любимых; она использовала его как щит, как заклинание, чтобы прикрыться от реальности, или точнее — от тех нюансов реальности, которые ее не устраивали или которых она не понимала и не хотела понять. Иногда Тане казалось, что именно эта реплика, это клише, не дает им помириться и жить как нормальные люди. Потому что сама Таня видела все иначе. Она была уверена, что на самом деле мы почти ничего не выбираем. Не выбираем свое тело. Не выбираем темперамент. Не выбираем химию мозга. Не выбираем, где родиться. И самое главное — не выбираем родителей. Последнее мучило ее сильнее всего.

* * *

В субботу Таня как обычно купила продуктов и поехала проведать мать. С пакетом наперевес она поднялась на третий этаж и нажала на кнопку звонка. Мать не открыла. Тогда Таня развернулась и постучала в дверь пяткой, как делала в детстве, — за что мать ругала ее, потому что на двери потом оставались следы обуви. Снова ничего. Тихо ворча, Таня поставила пакет на пол, сняла с плеча рюкзак и полезла искать ключи. Нашла, достала, вставила в скважину. Дверь поддалась, Таня шагнула внутрь и тут же заметила странное — коридор был совершенно пуст, ни этажерки для обуви, ни шкафа, ничего. Только голые стены, а кое-где — в местах, где стояла мебель, — даже обои другого цвета. Таня вышла на лестничную клетку, проверила номер — все верно, седьмая, никакой ошибки, да и ключ ведь подошел. И тем не менее все исчезло: люстры, ковры. Даже розетки. Даже старый болгарский гарнитур с кухни — и того не было. Минут пять — или больше, она точно не помнила, — Таня ходила по пустым комнатам с каким-то тревожным, сновидческим ощущением, будто из одной реальности случайно провалилась в другую, соседнюю. Увидела в ванне кучку пепла — старые фотографии. Не все прогорели дотла, обгоревшие куски лежали на белой эмали. Таня вышла на лестничную клетку и позвонила в восьмую квартиру. В двери защелкали замки — казалось, их там штук тридцать, — затем дверь приоткрылась — совсем чуть-чуть, сантиметров на десять, ровно чтобы просунуть голову, — в проеме появилась голова соседки, бабы Вали. Пару секунд, щурясь, она разглядывала Таню.

— Вам чего?

— Баб Валь, это я, Таня.

— Ой, Танюшка, привет! Как же ты выросла-то, совсем большая! Не узнала тебя, богатой будешь.

Расти Таня перестала классе примерно в восьмом, но баба Валя все равно при каждой встрече сначала не узнавала ее, а затем поражалась тому, как сильно она выросла.

Таня спросила про мать, и баба Валя ответила, что да, всю неделю шумели мне тут, мебель таскали.

— Кто таскал?

— Да откуда мне знать? Люди какие-то. В белых одеждах.

* * *

В отделении полиции Таню направили в кабинет к лейтенанту Зубову. Был обед, и в кабинете пахло супом быстрого приготовления. Сам лейтенант Зубов был, что называется, человек без острых углов — пузо расперло рубаху, вот-вот пуговицы поотлетают. Таня обратила внимание на его ладони — фактурой и цветом они напоминали слегка поджаренные ломти белого хлеба, — и Таня на секунду представила, как он по утрам засовывает их в тостер и тут же поймала себя на мысли о том, какая дурацкая у нее все-таки фантазия. Почти каждое свое движение лейтенант Зубов сопровождал характерным вздохом: присаживаясь на стул, говорил «оп-па!» с таким видом, словно только что выполнил сложный акробатический трюк; вставание со стула сопровождалось напряженным «о-о-х», так тяжело ему было поднимать и передвигать себя в пространстве. Он слушал историю Тани с таким видом, словно его отвлекли от более интересного и важного дела, пару раз просил подождать, выходил куда-то, затем возвращался, с облегчением садился на стул — «оп-па!» — и говорил, что заявление писать пока рано. «Если через 48 часов не объявится, тогда и приходите». Таня спокойно отвечала, что правило «48 часов» уже давно отменили и по закону заявить о пропаже человека, особенно пожилого, особенно если вместе с человеком пропала вся мебель, можно и нужно как можно раньше, потому что каждая минута на счету. «Не хотите принимать заявление, пишите отказ», — сказала Таня. От этих слов лейтенант Зубов поморщился так, словно ему нанесли смертельное оскорбление, пробормотал что-то вроде «развелось грамотных» и протянул Тане чистый лист и ручку, пишите, мол, свое заявление, раз уж так не терпится.

Тем же вечером Таня вернулась в квартиру матери, чтобы еще раз перепроверить, не пропустила ли чего. Когда заходила в подъезд, под потолком увидела черный глазок камеры наблюдения. Позвонила в управу, спросила. Нет, камера не муляж, ответили ей, и поставили ее не менты, а местное ТСЖ, так что да, запись можно получить у дежурного.

Запись была черно-белая и зернистая. В кадре: двое мужчин заходят в подъезд, оба одеты опрятно, даже слишком опрятно. Затем перемотка — спустя 15 минут те же двое мужчин несут сумки к выходу, один из них придерживает тяжелую металлическую дверь, пропуская мать. Все трое садятся в такси. Таня записала номер и позвонила в службу сервиса.

«Два дня назад у вас был вызов, машина с номером 273. Одним из пассажиров была моя мать, с тех пор она не выходила на связь. Я хотела бы выяснить пункт назначения той поездки. Это возможно?»

«Одну минуту, — сказала девушка из службы сервиса, и в трубке заиграла „Весна“ Вивальди, затем, почти ровно через минуту — снова голос девушки. — Диктую адрес. Московская область, поселок Куприно. Поездка оплачена наличными. Могу выслать точку геолокации».

* * *

Таня вернулась в полицию и рассказала о своем небольшом расследовании.

— Ну вот видите, — обрадовался лейтенант Зубов, — а вы переживали. Заявление вон еще написали! Погодите, сейчас найду его.

— Зачем? — спросила Таня.

— Как это зачем? Заберете. Мать же нашлась.

Таня тяжело выдохнула и, с трудом подбирая вежливые выражения, сообщила лейтенанту Зубову, что забирать заявление не собирается, что мать еще не нашлась и что с ней там сделали, в этом Куприне, пока неизвестно — надо как минимум съездить на место и выяснить.

— Ну вот и съездите, чего вы? — сказал лейтенант.

— Вы издеваетесь, да? — Таня как могла спокойно объяснила лейтенанту свои права и его обязанности. Лейтенант слушал ее с выражением «вас много, а я один» на лице, потом поднялся со стула и утащил свое туловище в соседний кабинет. Через минуту вернулся, но не один, а в компании другого лейтенанта. Этот был широкоплеч, гладко выбрит, опрятен и на удивление вменяем.

Два лейтенанта коротко посовещались.

— Скажите, — обратился к Тане новый лейтенант, — может быть, вы заметили дома что-то странное? Например, кучку пепла в раковине или типа того?

Таню замутило. Да, сказала она, в ванне лежали какие-то сожженные фотографии. Лейтенанты переглянулись, и новый лейтенант пожал плечами.

— Тогда все ясно, — сказал он. — Ваша мама в гаринской общине.

— Вот видите, а вы переживали, — сказал лейтенант Зубов.

— Что такое гаринская община? — спросила Таня.

— Коммуна у них там, — сказал худой лейтенант и, заметив, как Таня изменилась в лице, поспешил добавить: — Да не пугайтесь вы. Все с ней нормально. Они не фанатики, ничего такого. Безобидные дурачки, типа амишей или мормонов. Занимаются земледелием, не признают финансовую систему и не пользуются технологиями. Луддиты. Община у них в шаге от Куприно.

— Вот видите, — сказал лейтенант Зубов. — Все хорошо с вашей мамашей. Сейчас найду ваше заявление, заберете.

Дальнейшее Таня помнила плохо. Было ясно, что делать лейтенанты ничего не собираются, потому что «закон не нарушен», ничем противоправным означенная община не занимается, разве что у них там веганская диета, «но за это у нас пока не сажают, — сказал лейтенант Зубов и, усмехнувшись, добавил: — Хотя, будь моя воля…» — и, хихикая, толкнул второго лейтенанта локтем в бок, но тот шутку не оценил.

Потом Таню провожали к выходу из отделения. Она шла по тусклому и длинному коридору, ее тошнило, и ей казалось, что пол раскачивается под ногами, как палуба во время шторма.

* * *

Путь в Куприно по пробкам занял полтора часа. Тут ее ждали дачные домики, заборы из профнастила и штакетника и ямы на дорогах, засыпанные битым кирпичом. Таня остановилась возле магазинчика с надписью «Гастроном 24», зашла купить воды и, как бы между делом, спросила у кассирши, не знает ли она, где тут гаринская община. Кассирша буднично пожала плечами, словно уже давно привыкла к подобным вопросам, и показала пальцем себе за спину: на втором светофоре налево, дальше до упора, потом через новый мост и снова налево вдоль берега. Там уж не промахнетесь. Затем спросила у Тани, не журналистка ли она. Таня не услышала в вопросе никакой агрессии, поэтому на всякий случай кивнула.

— У вас ничего не выйдет, — все так же буднично сказала кассирша, отсчитывая сдачу. Таня смотрела на ее пухлые белые руки — ямочки у основания каждого пальца, нарощенные розовые ногти. — Вы нездешняя. Они не разговаривают с нездешними. Тем более с журналистами. У них строгие правила.

— А вы там были?

— Была на пляже. Они туда приходят иногда, белье стирают.

— А они давно там вообще обосновались?

— С тех пор, как новый мост построили, — сказала кассирша таким тоном, словно день окончания строительства нового моста — это какое-то универсальное знание, известное даже приезжим.

Тут звякнул колокольчик над входной дверью, и в магазин вошла какая-то тетка. На вид лет пятьдесят, с короткими ядерно-рыжими волосами и явно нарисованными черными бровями. Кассирша бросила на нее взгляд, торопливо насыпала в ладонь Тане сдачу и сказала «спасибо за покупку» так торопливо, что стало ясно — при этой тетке разговаривать она не хочет.

Таня вернулась в машину и проехала дальше по улице, пытаясь найти «второй светофор», но его не было. Она развернулась и двинулась обратно, но на пороге магазина увидела ту самую рыжую тетку — она пыталась разглядеть номер ее автомобиля, причем так явно, что Тане стало не по себе. Она проехала мимо и в зеркало увидела, как тетка смотрит ей вслед. Еще немного покаталась по центральной улице, заметила двух мамаш на детской площадке. Они сидели на лавочке и оживленно беседовали, пока их дети копались в песочнице — один из них совком насыпал песок в капюшон другому; но тот, другой, кажется, был не против. Когда Таня остановила машину, мамаши замолчали и посмотрели на нее так, словно вообще впервые увидели живого человека.

«Все нормально, перестань себя накручивать. Это просто поселок в Подмосковье», — сказала себе Таня, хотела выйти и спросить у них дорогу, но, бросив взгляд в зеркало заднего вида, поежилась — тетка с неестественно-рыжими волосами шла к машине, припадая на левую ногу. Таня заблокировала двери.

Тетка остановилась возле нее, наклонилась к окну, улыбнулась, помахала рукой. Таня нажала кнопку, окно опустилось, и тетка тут же сунула внутрь руку.

— Добрый вечер! Меня зовут Валентина, мне Нина сказала, что вы ищете Чащу.

— Э-э-м, в смысле, общину? Да, ищу. Я немного заблудилась. Она сказала повернуть налево после второго светофора, но я чего-то не могу его найти. Светофор.

— Ой, да, здесь черт ногу поломает. Вроде Москва в двух шагах, а чуть отъехаешь и сразу дебри. Знаете, а я как раз в Чащу и подумала, что раз вы тоже, то можно и меня — того, а? Я дорогу покажу, здесь недалеко.

Не дожидаясь ответа, тетка обошла машину и начала дергать за ручку, заглянула в окно и показала пальцем на замок, мол, откройте же, ну.

Таня тяжело выдохнула и разблокировала дверь. Тетка села, и салон тут же наполнился запахом пота и грязных носков.

Валентина оказалась болтливой — рассказала, как ее муж два года назад «вошел в Чащу». Муж, говорила она, пил беспробудно, распускал руки, раз в год «кодировался», лежал в «трезвянке», и хоть бы хны. Выходил, держался месяц и опять за старое. «А потом вошел в Чащу», — сказала Валентина совсем другим, полным благоговения голосом, — и жизнь сразу наладилась. Вот прям сразу. Он как другой человек, меня, говорит, близость к земле спасает, когда ты занят настоящим трудом, у тебя просто нет времени на выпивку и прочее непотребство.

— Вы часто его навещаете? — спросила Таня, когда они проезжали по мосту через реку.

— Часто.

— А сами не хотите, эмм, «войти в Чащу»?

— Я пока не готова, — очень серьезно сказала Валентина и даже вдруг замолчала, словно хотела паузой дополнительно обозначить серьезность своих слов.

Они проехали по новому мосту и свернули налево, к пляжу — или к тому, что местные называли пляжем, — и Таня увидела женщин, которые стояли в воде по пояс и полоскали простыни. Она пригляделась — и стала притормаживать.

— А чего это вы тормозите? — сказала Валентина. — Мы еще не того, не приехали, я скажу когда.

Но Таня уже дернула ручник, открыла дверь и направилась к берегу. Пока ехала сюда из Москвы, стояла в пробке, много раз репетировала речь, представляла, как будет стыдить мать за то, что та ведет себя как капризный ребенок, за то, что сбежала, опустошила квартиру, а мать будет отбрехиваться, как обычно, кричать на нее, а потом просто скажет «ну чего ты опять начинаешь, я же тебя люблю». А потом, представляла себе Таня, она схватит мать за запястье и силой потащит к машине, а если та начнет упираться, вмажет ей пощечину, чтоб в себя уже пришла, дура. Таня была уверена, что сцена их встречи будет громкой и брутальной. Но теперь она шла к реке по темному пляжному песку и чувствовала, что вся злость улетучилась — остался только страх. Потому что мать выглядела совсем не так, как она представляла. На матери был какой-то льняной сарафан, и она полоскала белую простыню с таким сосредоточенным видом, словно обдумывала решающий ход в шахматной партии.

— Мам.

Мать подняла голову, посмотрела на дочь — и ничего, спокойно продолжала заниматься своим делом. Две другие женщины в водяном потоке точно так же не обратили на Таню никакого внимания, как будто глухие. Они вели себя так, словно занимались самым важным делом в своей жизни. Еще две женщины, помоложе, стояли на пирсе и складывали простыни в тазы. Эти посматривали в сторону Тани, но тоже без особого энтузиазма.

— Мам!

— Ну что ты мамкаешь? Я отлично слышу.

Мать была по пояс в темно-зеленой воде, в пяти метрах от берега, и Таня очень остро чувствовала ее недосягаемость. Стояла у кромки воды, переступая с ноги на ногу. Она увидела себя глазами этих женщин с пирса. Стоит какая-то девка в джинсах, в белых кроссовках и мамкает. Беспомощная, жалкая. Таня поняла, что здесь, на этом пляже у нее нет никакой власти. Всем своим видом, своим угрюмым равнодушием мать давала понять, кто здесь главный.

— Мам, давай поговорим.

Еще полчаса назад Таня планировала начать разговор с фразы: «Ты совсем охренела?» — а теперь стоит, мнется на берегу и мямлит что-то, просит. Мать на секунду бросила на нее взгляд и снова отвернулась. И Таня поняла, что проиграла и сегодня уедет домой одна; что все гораздо хуже, сложнее, чем она предполагала.

— О чем? — спросила мать.

— Может, выйдешь на берег хотя бы?

— Я занята.

Таня зажмурилась. Она массировала переносицу и медленно перебирала варианты реплик в голове — все были бесполезны. Чувство обиды и беспомощности было таким сильным, что казалось — еще чуть-чуть, и она заплачет.

— Я не знаю, что сказать, — развела руками, — просто хотела узнать, почему ты сбежала.

— Куда это я сбежала? — спросила мать, которая все так же сосредоточенно плескала простыню в речном потоке. — Разве по мне похоже, что я сбежала? Я и бегать-то не могу с известных пор.

— Ты знаешь, о чем я. Могла бы как-то предупредить, я не знаю. Я испугалась. Думала, тебя похитили или чего похуже.

Мать фыркнула. Ничего не ответила. По реке поплыл туман. Женщины на пирсе складывали простыни и собирали их в большие деревянные тазы. Таня продолжала мысленно перебирать в голове слова — так медвежатник перебирает отмычки, склонившись над особенно сложным замком. Должна же тут найтись какая-то комбинация слов, которая заставит мать хотя бы выйти наконец из реки, а в идеале сесть в машину и вернуться домой.

— Езжай домой, — сказала мать, — уже темнеет.

— А ты?

— А у меня все хорошо.

— Я могу тебя подождать, и мы поедем вместе.

— Нет.

— Почему?

— Потому. Я теперь здесь живу.

* * *

Всю дорогу обратно, в Москву, она вертела в голове диалог с матерью и все сильнее злилась. Лупила по рулю и разговаривала вслух, так, словно мать сидела в соседнем кресле: «Значит вот как, да? Живешь там теперь, значит! Какая же ты овца, господи. Как это возможно вообще — быть настолько тупой овцой! Ты хоть представляешь, как меня достало все это? Как достало тебя спасать! Может, оно и к лучшему, что ты теперь там. Пусть они теперь сами с тобой возятся. Скатертью дорога, блин!»

И тут же осеклась, одернула себя: «Неужели я правда так думаю?»

Уже вечером снова явилась в отделение полиции. Лейтенант Зубов был на месте и, увидев ее на пороге, тихо застонал. Таня попросила позвать того, другого лейтенанта — его имя она не могла вспомнить, все-таки память на имена у нее ужасная; или, возможно, он сам не представился в первый раз. Лейтенант Зубов поднялся со стула — снова с тяжелым «ох-хо-хо» — и унес свое туловище в соседний кабинет. Когда в дверях появился тот другой лейтенант, Таня спросила, откуда он узнал про пепел в ванне?

— У них это что-то вроде посвящения. Последний шаг перед вступлением в общину. Прежде чем переселиться в новый дом, ты должен в старом доме уничтожить все свои фотографии, рисунки, все изображения с собой. Попрощаться с прошлым.

Таня спросила, зачем? Он пожал плечами: говорю же, ритуал. Я их не изучаю. Но вы знали про пепел, сказала Таня. Это четвертый случай с начала года, ответил он. Они все одинаковые, вот и запомнил. Люди приходят, пишут заявление о пропаже родственника, затем родственник быстро находится в общине за Куприно, жив-цел-здоров. Мы тут ничего сделать не можем, закон не нарушен, все там по собственной воле.

— Но вы же сами говорите, что это секта. Разве секты не запрещены?

Лейтенант устало опустился на стул напротив нее и выдохнул.

— Секты — не моя работа. Моя работа — следить за соблюдением закона. И в данном случае закон не нарушен. Мы ездили в общину, говорили с людьми, они не готовятся к концу света, не занимаются жертвоприношениями, просто толпа безобидных дурачков, которые решили вместе ненавидеть технологии.

Таня вернулась домой — к себе домой, — хотела включить компьютер и хоть что-то прочесть об этой общине, но так устала за день, что не могла сфокусировать взгляд на экране. Решила вздремнуть — и проспала до следующего утра.

Ей снилось, что она несет домой огромный холщовый мешок, который увеличивается с каждым шагом. В мешке что-то шевелится, дергается и каркает. Проснулась Таня от неприятного ощущения, что кто-то подглядывает за ней из этого самого мешка. Проснувшись, подошла к окну, оглядела улицу и задернула штору. Ощущение чужого взгляда ушло не сразу.

Таня взяла ноутбук, включила — и тут же первое открытие: о гаринской общине в Сети ни слова. А на запрос «Юрий Гарин» гугл упрямо переспрашивал: «Возможно, вы имели в виду „Юрий Гагарин“?» и выдавал ворох фотографий смеющегося космонавта. «Нет, — вслух отвечала Таня гуглу, — мне нужен именно „Гарин“». На что гугл выдавал целую пачку нерелевантных ссылок на соцсети и случайные совпадения — по всей России людей с именем «Юрий» и фамилией «Гарин» было не меньше семидесяти. Запросы вроде «Юрий Гарин община» и «Юрий Гарин Куприно» вывели ее на давно заброшенные форумы о сектах. Стало ясно — по-хорошему не получится.

Она гуглила все утро, находила такое, что волосы дыбом. Читала статьи, одну за другой, и не могла остановиться.

— 18 ноября 1978 года, 918 человек из общины «Храма народов» совершили массовое самоубийство. Основатель «Храма» Джим Джонс убедил их принять цианид. Люди умирали в страшных мучениях. Тех, кто отказывался принять яд, убивали выстрелом в затылок.

— октябрь 1994 года, массовое самоубийство совершили 74 человека из «Ордена храма солнца», сразу в двух городах в Швейцарии и в одном — в Канаде.

— 26 марта 1997 года покончили с собой 39 членов объединения «Небесные врата». Каждый из них глотал барбитураты, запивал их водкой и отключался, а потом на голову ему надевали пакет, и он задыхался — так, по их версии, выглядел уход в рай.

Все эти статьи, числа, подробности — все это причиняло Тане почти физическую боль, но она не могла отвести взгляд, листала статьи и зачем-то выписывала в тетрадь даты, годы, числа, имена, количество жертв — как будто все это могло помочь ей в ее собственной беде.

— 17 марта 2000 года — еще один случай в Уганде — 778 членов «Движения за восстановление десяти заповедей Бога» были убиты или доведены до самоубийства. Около 500 человек были заперты в ангаре и сожжены заживо во время молитвы по приказу лидера культа. И далее — во время расследования обнаружено несколько братских могил. Одних задушили четками, других зарубили топором.

Тут ей стало совсем тошно, она заставила себя закрыть все вкладки со статьями о сектах, открыла мессенджер и увидела десяток пропущенных сообщений от Ильи. Она уже несколько дней игнорировала его — была слишком зла за то, что он рассказал матери о киношколе. Открыла чат и, не читая его сообщения, написала:

Таня: Прости, мне сейчас вообще не до тебя. Давай как-то помолчим. Я сама напишу.

Отправила и тут же пожалела, но было поздно. Закрыла мессенджер. Открыла почту и увидела непрочитанное письмо — сообщение из киношколы. Второй семестр подходил к концу, и каждый студент в ее группе должен был в качестве промежуточной работы написать и сдать так называемую «заявку-синопсис» короткометражного фильма с описанием темы, идеи, героев и цели проекта. Таня уже написала две заявки, но ее мастер, Александр Дмитрич, отверг обе, ресчеркав ее тексты красной ручкой так, что она сама покраснела до кончиков ушей, когда увидела его заметки на полях «СЛАБО!!!!!», «ЗАЧЕМ ЭТО ТУТ???!?», «ЭТО НЕ ТЕМА!!!!!», «ПЕРЕЧИТАЙ КОНСПЕКТ!!!!!». Его комментарии всегда выглядели так, словно он страшно недоволен и орет на тебя, что было иронично, потому что в жизни он был человеком очень спокойным и деликатным и, судя по всему, в силу возраста даже не подозревал о том, как грубо смотрятся все эти написанные капслоком и снабженные пятью-шестью знаками вопроса примечания. Таня открыла письмо от Александра Дмитрича:

ДОРОГАЯ ТАТЬЯНА!!!!

К сожалению, вынужден напомнить, что все возможные сроки и отсрочки подачи заявок уже подошли к концу. Завтра в полдень мне необходимо сдать ведомости!!!!

С УВАЖЕНИЕМ!!!!

А.Д.

Таня выругалась, пару минут смотрела на экран, потом открыла текстовый редактор и совершенно неожиданно для самой себя написала:

Тема: отношения матери и дочери.

Сюжет: уход матери в секту заставляет дочь заняться расследованием и в процессе переосмыслить семейные ценности и отношения.

Таня писала весь день, печатала абзац, стирала, начинала сначала, и, к ее собственному удивлению, это имело эффект. Проговаривание своей беды в виде заявки для зачета помогало лучше понять и разглядеть петлю, в которой она оказалась. В итоге, за три часа отщелкав на клавиатуре необходимый для заявки объем текста, она сохранила файл, прикрепила его к письму и нажала «отправить», даже не потрудившись хоть что-то написать в самом «теле» письма. Чувство беспомощности было таким сильным, что мысль об отчислении ее не пугала, наоборот, казалась соблазнительной. Она уже представляла, как ее выгоняют из киношколы и как ей будет жалко себя, и, думая об этом, испытывала мазохистское наслаждение.

Она открыла чат с сестрой и написала ей сообщение:

Таня: привет, надо поговорить.

Лера прочла сообщение, но прошло пять минут, а ответа не было. Таня написала еще.

Таня: Ау? (и грустный эмодзи)

Снова ничего.

Она потянулась к телефону и набрала номер. Лера ответила не сразу и как обычно:

— Тань, я вижу твои сообщения, я занята. Мы же договаривались…

— Мама ушла в секту.

Пауза.

— Что?

Таня шмыгнула носом.

— Мама. Ушла. В секту.

— Я не понимаю, куда ушла? Говори громче, чего ты мямлишь опять?

— В секту! — закричала Таня. — В секту ушла! Мама — ушла — в секту!

Снова пауза.

— Типа «Иеговых», или что? Не пойму, в какую секту?

Таня кратко пересказала все, что смогла выяснить. На линии снова повисла тишина.

— В полицию ходила?

— Ходила.

— Что сказали?

— «Когда убьют, тогда и приходите». Что они еще скажут.

Опять пауза.

— Слушай, я сейчас правда не могу говорить. Перезвоню как освобожусь, хорошо?

Щелчок, гудки. Таня отложила телефон и оглядела комнату. Подошла к окну, осмотрела его, увидела пятна. Сходила в ванную, набрала в таз воды, взяла губку, вымыла стекла. Затем вымыла пол, перемыла посуду, даже чистую, еще раз вымыла пол, вымыла плиту, вымыла пол, достала из шкафа и перебрала все вещи и еще раз вымыла пол. Передвинула диван и вымыла пол под ним. Передвинула кровать и вымыла пол под ней. И еще раз вымыла пол. И еще раз вымыла пол. И еще раз вымыла пол. Кожа на ладонях саднила, но Таня не могла остановиться — все время замечала на полу новые пятна, следы, пропущенные места. Она где-то читала о смещенной активности у животных: когда чайка видит, что ее гнездо пытается разворошить крупный хищник, и отогнать его нет никаких шансов, чайка просто садится рядом и начинает чистить перья, пока хищник уничтожает ее дом и потомство. Чистка перьев — бессмысленное действие, эта защитная реакция мозга на безвыходную ситуацию. Таня надеялась, что это сработает и с ней, и бесконечная уборка поможет ей снизить тревожность, хоть как-то приглушит тоску, но тщетно: споласкивая тряпку в тазу, она, как четки, перебирала в голове числа: 918, 74, 39, 778, отравление, сожжение, цианистый калий, выстрел в затылок, барбитураты, пакет на голову, зарин.

Она гладила постельное белье, когда зазвонил телефон. Голос сестры.

— Так, я уже в аэропорту, перелет долгий, буду часов через девять-десять. Давай еще раз и по порядку — что случилось, какая секта?

Таня сперва даже не поняла, о каком аэропорте говорит Лера и куда собралась, — секунд десять молчала, пытаясь сообразить, что происходит.

— Алло? — Лера повысила голос. — Ты там? Да что, блин, со связью сегодня.

— Я здесь, — сказала Таня и вдруг разрыдалась, громко, по-детски, с огромными текущими по щекам слезами. Слезы эти саму ее удивили даже больше, чем сестру.

— Прости меня, мне так плохо, — сказала она в трубку, вытирая слезы тыльной стороной ладони, чувствуя одновременно и стыд, и облегчение. — Прости меня.

— Танюш, ну ты чего?

— Я думала, тебе плевать. Когда ты сказала, что занята, я очень плохо про тебя подумала. Я думала, ты меня бросила.

В трубке раздался тяжелый вздох.

— Что ж.

— Ты правда приедешь?

— Я в аэропорту во Владике, уже контроль прошла, жду посадки.

Таня больше не плакала, ей полегчало. Поговорив с сестрой, она снова села за компьютер и увидела непрочитанное письмо в почте — от Александра Дмитрича:

СОВСЕМ ДРУГОЕ ДЕЛО!!!! Зачет ваш. К осени жду полноценный сценарий и первую сборку, хрон + — 10–15 минут. Не терпится узнать, чем закончится эта история!!!!!

«А уж мне как не терпится», — подумала Таня.

* * *

Сестру Таня не видела почти два года, поэтому, встретив ее в аэропорту, не поверила глазам. Лера не просто изменилась, она, — как бы это сказать поточнее, — словно изобрела себя заново. Вместо непослушных кудрей теперь прямое черное каре до плеч; очки в толстой черной оправе, брекеты на зубах. И взгляд тоже другой — спокойный и совсем уже взрослый.

Само появление старшей сестры, казалось, придало Тане сил — как будто Лерина уверенность была заразна и передалась ей — Таня почувствовала себя более собранной, более смелой — и сразу стала соображать, что делать дальше? Еще пока ехали в такси из аэропорта и обсуждали возможные варианты, она подумала, что первым делом, пожалуй, нужно отправить запрос в Росреестр, чтобы узнать, на кого мать переписала квартиру, а также — кому принадлежит земля под Куприно — это будет полезно, как минимум станет ясно, с кем мы имеем дело.

Ответ из Росреестра пришел довольно быстро: сотни гектаров земли под Куприно, в бывшем дачном поселке Исаково-2, были записаны на фирму ООО «Чаща», принадлежащую некому Григорию Николаевичу Тушину.

— То есть живут они на территории, принадлежащей подставной фирме. Просто замечательно.

Конец ознакомительного фрагмента.