99942

Алексей Сергеевич Жарков, 2023

Эта детективная история происходит в недалёком будущем. Профессор из Сколково занимается приближающимся к Земле астероидом, который угрожает планете глобальной катастрофой, а затем неожиданно и самым загадочным образом исчезает. Однако мировые власти стараются замять исчезновение астероида, а ученых заткнуть. Но это не единственная странность и далеко не самая необъяснимая: появляются другие, гораздо более заметные и пугающие. За дело берётся не самый обычный московский следователь…

ГОБА

Жить рядом с тобой — всё равно что стрелять по движущейся мишени.

Тед Чан, «История твоей жизни»

1

«Мне надоело.

Окончательно.

Не ищи меня».

Максим с трудом открыл глаза.

Проснувшийся город громыхал за окном, которое не имело даже занавески, чтобы отмахнуться от настырного гула. Из того положения, в котором лежал Максим, трудно было увидеть: закрыто окно или открыто? Лицо прилипло к скомканной простыне, что-то щекотало ухо, возможно, уголок подушки. Проверять не хотелось. Встать и захлопнуть створку казалось сверхзадачей, Максим не был готов к подобным геройствам. Поэтому просто открыл рот, в котором, судя по ощущениям, всю ночь готовили плов, и пригрозил зычной улице:

— Заткнись! Голова раскалывается…

Хотелось подохнуть.

Это желание возникло поодаль, словно и не его вовсе. Максим пялился в заманчивое мерцание, дивясь простоте и сложности заключённого в нём решения. А потом вернувшаяся память швырнула искрящееся облако в лицо, разбила витражи сознания, разбудила, оглушила, заставила застонать.

Аня ушла от него…

Максим лежал и смотрел на стоящую у стены фотографию. Фоторамку он пощадил — просто снял со стены. Вчера. Хорошо, не придётся возиться с осколками. На снимке — они вдвоём. Она улыбается (и как он раньше не замечал в её улыбке эту хищность?), а у него такое лицо, точно к затылку приставили ствол: «Люби её парень, люби, сколько позволит. А уйдёт — не рыпайся, забудь. Ясно?!»

Он чувствовал себя тяжело. Очень тяжело. Как рухнувший сто тысяч лет назад метеорит… «”Рытвино”, блин, — приходи, не пожалеешь!» Наслушался радио в пробке. Гоба — вот, в кого он превратился: в железную глыбу, лежащую в пустыне Намибии… или в пустой спальне пустой квартиры, какая, к чёрту, разница?

Никакой.

Дюзов перевернулся на спину. Мир не успел за его манёвром, окатив приступом тошноты. Между стенками черепа прострелил электрический разряд.

Максим попытался смухлевать — снова заснуть, но не мог оттолкнуть головную боль и мысли об Ане. Взбитые воспоминания обо всём подряд — и её уходе, и их знакомстве, и минутах радости, и часах беззвучных упрёков, и криках, и поцелуях. Как рассыпанные по полу и перемешанные фотографии за несколько лет. Как безумное слайд-шоу.

С таким сложно справиться.

Он и не сильно пытался. Единственное оружие неподвижного Гоба — время. Поэтому Максим встал и натянул шорты.

В выдвижном ящике шкафа-купе он нашёл аспирин, на кухне выпил две кружки воды, в третью кинул шипучую таблетку и включил чайник. В мойке стояла мутная вода, в которой, словно обломки кораблекрушения, плавала посуда. На столешнице лежала бутылка кахетинской чачи, пустая, как земля под кенотафом⁵, как помыслы спящего. Максим сделал ставку на наличие в холодильнике пива.

Белый островок растворился в кружке. Чайник щёлкнул на пике утробного шума, стал затихать. Дверца холодильника распахнулась. Ставка сработала.

Дюзов выпил окислённую аспирином воду, затем свинтил пробку с литровой бутылки початого вчера пива, приложил к губам и сделал глубокий глоток. Обречённо-необходимый. Принял как более привычное лекарство, более вкусное.

Оторвался, когда бутылка опустела на две трети. Глянув на чайник — «пока свободен, отдыхай», — Максим потащился в спальню. В душную спальню этого дня, поздно разлепившего веки и собирающегося снова их сомкнуть. Он лёг рядом со сбившейся в мумию простынёй, на ту половину кровати, где спала Аня, поставил бутылку на пол, на расстоянии опущенной руки, и закрыл глаза.

Ему удалось заснуть.

И снилась ему пустота.

***

Максим проснулся и какое-то время смотрел в потолок, по которому ленивой водомеркой сновала лазерная проекция времени: половина третьего дня. Кузнец в голове не смолк, зато, определённо, утомился. Вторая попытка начать субботу обещала стать более успешной. Он вспомнил о пиве у кровати, но продолжал неподвижно лежать на спине. Воспоминания о событиях вчерашнего вечера напоминали гору бритвенных лезвий — взбираться не хотелось. Вот только выбора у него не было. Как и кольчужных перчаток, чтобы избежать порезов.

2

Всё началось с прихожей. С записки от Ани.

Максим заметил листок бумаги, закрывая входную дверь, впустившую в узкий коридор и пятничный вечер. Он лежал на щитке энергоприёмника рядом с пирамидкой туалетной воды, там, куда Максим первым делом клал ключи. Записку придавливала пачка сигарет. Не снимая с плеча сумку, Максим прочитал, чтобы разобраться с этим и оставить позади. Как не расслышанное замечание.

Не удалось.

Потому что в записке не нашлось упрёка в нарушенном обещании, обвинения во лжи или лекции о вреде курения.

«Мне надоело.

Окончательно.

Не ищи меня».

Дело было вовсе не в сигаретах. Сигареты — довесок. Царапина возле смертельной раны.

Больше всего Максиму не понравилось слово «окончательно». Он бы запросто обошёлся без него. Или заменил рыхлым «совсем», если не сработает простое вычёркивание.

Максим положил листок обратно на энергоприёмник, сбросил с плеча ремёшок сумки, разулся, достал телефон и набрал номер Ани. Попытка номер один. Безжалостные удары гудков, обезглавливающие змею иллюзий. Молчаливый коридор, в сумрак которого уходят трассы сигналов, ещё, и ещё, а дверь в противоположном конце остаётся закрытой. Абонент недоступен.

Попытка номер два.

Номер три…

Максим спрятал сотовый — с ритуалом покончено. А с их отношениями?

Он снова пробежал глазами по записке. Ни одной лазейки, ни одной сорванной интонации. Если над строками, оставленными на вырванной из блокнота страничке, и высились мосты из слов, то Аня перекинула их к тому же самому берегу. На котором стояла сама.

Он имел право на отчаяние и злость, но пришла пустота. Не убаюкивающая и прохладная, а давящая и душная — так угнетает вид голых стен, в которых ты провёл много лет и которые считал оплотом комфорта. А потом кто-то вынес мебель, технику и памятные побрякушки, сорвал обои, выбил стёкла… В такой пустоте слишком много острых углов, несмотря на видимость обратного, и ты понимаешь, что только взгляд другого человека делал её привлекательной. На протяжении пяти лет.

Оставалось пройти по следам, ведущим к порогу и теряющимся в темноте лестничного марша. Туда, до первой ступеньки, и обратно. Приглядываясь не к факту ухода Ани, а к причинам поступка. Она имела основания для разрыва отношений, следовало это признать. Возможно, слишком много оснований. Весомых для неё, но значение имеет лишь это, не так ли?

Аня хотела, чтобы он изменился. Изменился во многом. Чтобы не утонуть в дроблении, следовало остановиться на общем. Максим так и сделал. Незачем нырять на глубину лишь для того, чтобы пускать пузыри.

Она хотела, чтобы он изменился. Она говорила об этом. Пыталась убеждать. Скандалила. И оставалась не услышанной. Женщины не уходят по наитию. Особенно, «окончательно». Они готовятся, скрупулёзно и долго. Не пакуют месяцами чемоданы, вовсе нет. Что-то внутри них собирает капли разочарования и неудовлетворения, бросая их в чашу терпения, и когда та переворачивается — берёт дело в свои руки. И ноги, тоже в руки.

Бросить гражданского мужа, парня, как ни назови, после пятилетних отношений, — обстоятельный шаг. Шокирующий, но обстоятельный. Аня была готова к жизни без него, когда писала записку. Уже да.

Максим не замечал психологических сборов Ани, не уделял проблеме должного внимания: ну, недовольна, ну, ворчит, ну, женщина ведь. Он искал не способ изменить что-то в себе, а лазейку (ту самую лазейку, что не нашёл в прощальной записке), способную оттянуть это событие. Лазейка отыскивалась в его работе. В кабинетных вечерах, когда он не спешил променять пиво или беседу с коллегами на домашний уют, или будучи «на ремне», как называли в Комитете дежурство в следственно-оперативной группе.

Точка.

Сначала он проанализировал всё это, а потом прошёлся по квартире: снимал все фотографии Ани и ставил на пол. Если не сможет держать себя в руках — разобьёт, но после. При любом раскладе, её снимкам больше не место на стенах и мебели. Они начнут свой путь из его мира и, в конце концов, исчезнут навсегда.

Таков был план пытки.

***

Максим смотрел на руки Ани, а она пила апельсиновый сок, ела невесомое на вид пирожное и упрекала его рассказами о своих подругах, которые счастливы в браке, которые едут отдыхать в Италию, которые чуть ли не каждые выходные организуют шашлыки на даче, которые вечерами читают сыну книжки о машинках, читают, разумеется, вместе с мужем, возвращающимся с работы ещё засветло. Мир Аниных подруг лучился любовью, идиллией и незабываемым отдыхом; взбухал и пульсировал. Она спросила, когда они будут жить как настоящая семья. Он ответил: они так и живут. И хватит вырывать из контекста тепличные примеры и лепить из них новые миры. Прекращай тыкать своими подругами. Откуда ты знаешь, что творится у них в семье, когда умолкают телефоны? В Италию она захотела… а мужа, как у Оли, у «итальянки» своей, хочешь? Давай я буду по кабакам шляться, под каждой юбкой ползать? Давай? А потом в Италию свожу, и всё будет тип-топ… да и ездили мы в Грецию, и двух лет не прошло…

Максим замолчал. Разговор имел привкус дежавю. Словно они садились в одну и ту же кабинку колеса обозрения.

Принесли тосты и кашу. Возле кофейной стойки крутился щуплый подросток. Под потолком ползли кабель-каналы, к древним напольным вентиляторам (хозяин почему-то гордился этим «ноу-хау»), двухрожковым кофемашинам, сэндвич-тостерам, кофемолкам и соковыжималкам на барной стойке тянулись пуповины, по которым текло электричество.

Максим часто захаживал сюда, до встречи с Аней и после. Капучино-бар упорно не желал меняться на протяжении, как минимум, червонца лет. Даже к прорыву в области беспроводной передачи энергии заведение отнеслось с полусонной улыбкой. Пока внешний мир играл с даруемыми телеэнергией возможностями, обновлялся и трансформировался, капучино-бар проявлял стоическое спокойствие. Или редкое упрямство, граничащее с ленью. Вероятно, если где-то в недрах подсобных помещений и находился приёмник, получающий энергию через подпространство, свёрнутое измерение внутри вакуума, то распределял он её по старинке, щупальцами силовых кабелей. Показной энергетический «Wi-Fi» был чужд этому кофейному островку в холле бизнес-центра. Здесь пользовались оборудованием, в которое ещё не успели запихнуть агентов-ресиверов.

Но не всё оставалось неизменным. Увиливание от перерождения капучино-бар сделал своей изюминкой: взял новое название, выпячивающее ретро дух. «Кофепроводящая жила» — значилось над стеклянной дверью входа, конечно, из дюралайта.

Хозяин-барин. Главное, тут продолжали варить качественный кофе по итальянской технологии. Максима устраивало постоянство такого рода.

Аня с хрустом откусила уголок тоста, поднесла к бледным губам стакан. Кажется, её рука дрожала.

— Я никогда не видела у тебя желания что-то поменять… Уже наелась, понимаешь?

Он поставил на блюдце пустую чашку и кивнул.

— Я в туалет.

Сушилка для рук постоянно замолкала, обрывая на полуслове аргументы горячего воздуха. Электрический кабель чёрной варикозной веной проступал в шве между плитками, шпатлёвка лоснилась от жира, долетавшего с кухни.

Какое-то время Максим неподвижно стоял перед зеркалом: гладко выбритое, слегка подпухшее после бессонного дежурства лицо казалось незнакомым.

Когда он вернулся к Ане, официант принимал заказ на соседнем столике. Бармен за стойкой протирал какую-то бутылку с выпивкой, на мгновение Максима охватило безрассудное желание подбежать, выхватить у него бокастый сосуд и сделать жадный глоток. Вместо этого он заказал ещё кофе и спросил Аню, как прошёл вчерашний вечер. «Как всегда, — ответила она. — Ты в сутки, я у телевизора, там хоть программы можно сменить». Максим решил не отвечать на колкость.

Чем сильней доводы, тем шатче позиция. А точка зрения другого человека всегда располагает её горизонтально. Ваш голос может звучать как угодно убедительно, но и враньё тоже способно на красоту звучания. Как фарфоровый ночной горшок.

Тот визит в «Кофепроводящую жилу» состоялся примерно за две недели до того, как Ане надоело «окончательно», до записки в прихожей, прижатой пачкой сигарет, которые он прятал в ящике с инструментами, чтобы курить на балконе, когда её нет дома.

***

Она ушла.

Он горевал без слёз. Глину разлуки размочила выпивка: Максим изливал её в себя, сначала дозируя скорбь, а после просто напиваясь. Ему нравился обжигающий вкус и дружеский посвист в голове.

Он пошёл вразнос. Очень удачно подвернулись выходные, иначе пришлось бы меняться или врать начальству.

— Ты снова в игре, снова при деле!

Иногда наведывался в прихожую и чокался бутылкой чачи с зеркальными панелями шкафа-купе. В улыбке его двойника было что-то безумное.

— Как живёшь? Бодрячком? Та же история! Ушла — и ладно. Чин-чин!

По телевизору крутили нарезку международных новостей. Одни и те же картинки с перебивкой рекламы. Новость первая, новость вторая, новость третья, новость четвёртая, реклама, новость первая… Что-то говорили и про Россию. Максим глотал чачу, заедал сыром и ветчиной и пытался врубиться. С раза третьего удалось.

В Куршевеле грохнули какого-то российского чиновника. Намечалась закономерность. Похоже, открыли сезон охоты на пернатых бюрократов и диких политиков. Схожих убийств накопилось целое лукошко. Прошлись по домыслам и фактам, из которых получился такой густой замес, что одно не отделить от другого. Застреленный чиновник в последний год совсем распоясался, мелькал то там то тут в неприглядном для должности свете, бурлил и пенился. Возможно, это не понравилось чьим-то спецслужбам: пиф-паф, ой-ёй-ёй… Хотя чушь, конечно, сняли бы просто, зачем спусковым крючком решать?

Сознание Максима то включалось, то выключалось. Словно тепловая завеса, реагирующая на открытие гаражных ворот. Но, даже включаясь — поднимая тяжёлые ролеты, оно мало что впускало внутрь. Запомнилась лишь программа про метеорит Гоба и эпизод артхаусного фильма, в котором старый фермер опутал силосную башню проводами, воруя, таким образом, электроэнергию из протянутой над строением высоковольтной линии. Дармовое электричество шло на обогрев амбара с рассадой.

3

Максим откинул одеяло, поставил ноги на пол, покосился на бутылку пива, боролся с собой несколько секунд, потом свинтил пробку и выпил до капли тёплую жидкость.

С этим было покончено.

Он пошёл в кухню, включил чайник (новый, ещё чистый, с джоуль-агентом; удобно, но небезопасно, когда ты пьян), переставил его на стол, глянул на пустой фильтр и открыл кран. Холодная вода оказалась божественно вкусной — выдохшееся пиво проиграло с разгромным счётом. Он выпил три пригоршни, а четвёртой смочил лицо.

В раковине по-прежнему кисла грязная посуда. Некоторые вещи, к сожалению, остаются неизменными без нашего вмешательства.

Он заварил крепкий кофе, прислушался к себе и решил, что проснулся окончательно.

Окончательно… Чёрт.

Похоже, у него появилась аллергия на слова.

В гостиной Максим включил телевидение.

ТВ-панель светилась надписью: «НЕТ ДОСТУПА». Закончились деньги на счёте — Аня не оплатила кабельное. Не забыла — нет! — именно, не оплатила. Первый «как ты там без меня?» от бывшей девушки. И сразу — в яблочко.

Максим перерыл всю квартиру, но нашёл лишь древние карточки экспресс-оплаты. Такими, наверное, продолжали пользоваться лишь несколько людей на планете — старообрядцы виртуальных платежей.

Договора на кабельное нигде не было, точнее, скреплённые степлером бумажки хитроумно прятались, игнорируя поисковые операции Максима; вещи в квартире шли только на голос Ани, она приручила их, каждой выделила место для отдыха.

Без имени и пароля он не мог попасть на сайт — не мог выйти из минуса по кабельному. Его познаний хватило, чтобы найти утром аспирин и чистую воду, но на поиски новых носков и договора — у-уф. Без Ани он превратился в беспомощного квартиранта. Привычный ход вещей рухнул, и из-под обломков надо было как-то выбираться.

Если не хочешь задохнуться.

Он ещё не решил, чего хочет.

Максим отключил ТВ-панель и бросил пульт на диван. Тот ударился об подлокотник, подскочил и сиганул через край. Спрятался, гад.

В первую очередь следовало бы найти договор на энергоснабжение. Или можно оплатить по адресу? Максим не знал. Если умрёт энергоприёмник, квартира превратится в пещеру. В пещеру с работающим холодильником и плитой: этих бытовых монстров Максим ещё не обновлял, а кормил из розетки. Не прихоть — вопрос денег.

Интернет работал. Пока. Максим забил в поисковике «новости сегодня» и пробежал по заголовкам:

«Необычное свечение в небе над Нью-Йорком».

«Странное сияние в небе НАД пенсильванией».

«Тысячи человек увидели мистический феномен в небе над ютой».

«война Северных сияний».

«Огненный танец над США и Канадой».

И в том же духе.

— О, как, — сказал Максим. — И что мы празднуем?

Он открыл первое, что попало под курсор мышки, и стал читать.

«Ночью на протяжении нескольких часов жители более чем тридцати американских штатов наблюдали удивительное небесное шоу. Облака переливались всеми цветами радуги, они словно отражали свет, источники которого остались неясными…»

Неопрятную страничку сайта с ужасным шрифтом, об который, словно о скопление ног, спотыкался взгляд, перечеркнули рекламные спам-ленты. Максим вернулся в поисковик и открыл другую страницу.

«В атмосфере планеты бушевали трансцендентальные костры, разжигаемые заряженными частицами солнечного ветра… но это — лишь предположения, основанные на природе северных сияний. Свидетелем чего стала вчера планета? Какова истинная природа столь необычных явлений? Это было похоже на фестиваль северных сияний, подмостками которого оказались небосклоны над…»

Произошедшее действительно казалось странным. Разумеется, не настоящий резонанс, возникающий, если поразить нужного человека в нужное место в нужное время, но где-то рядом — новости о сиянии взбаламутили Интернет и, наверняка, телевидение.

Максим вспомнил фантастический роман «День Триффидов» Джона Уиндема, в котором необычный «звездопад» ослепил всех, кто смотрел в небо во время астрономического явления… бо́льшую часть людей на Земле.

Контент молчал о зрении американцев, канадцев, мексиканцев и прочих счастливчиков, коим открылась феерия красок, магнетизма и огненных колесниц. Никакого ухудшения зрения, а уж тем более слепоты, не наблюдалось. Похоже, единственный неоспоримый эффект свечения — выброс снимков, видео, текстов и сонма гипотез, одна фантастичнее другой. Эффект положительный или отрицательный, решать для себя каждому. Паук человечества на время ослеп, уставившись в одну точку, — в прошлое.

«Нынешней ночью месяц был необычно ярким, возможно, именно его свет и приняли за «северное сияние». Другая версия — серебристые облака, самые высокие облака в атмосфере нашей планеты. Серебристые облака образуются в мезосфере и становятся видны с Земли, когда их освещает Солнце из-за горизонта, а более низкие слои атмосферы скрывает земная тень. Днём серебристые облака увидеть нельзя…»

Один источник, опираясь на информационные костыли рассказов очевидцев, сообщал о необычном пятне, раскручивающемся в спираль и искривляющем свет. Другой — циркулирующем в воздушном пространстве голубом луче.

Свечение видели повсюду на той стороне земного шара.

Над каньонами, озёрами, нефтяными вышками, городами и придорожными заправками. Над бедными и богатыми, умиротворёнными и разгневанными, трезвыми и пьяными. В общем, над всеми, кто прошедшей ночью (когда в России был день) не сомкнул глаз на другой стороне земного шара. Да и над теми, кто сомкнул, но не сможет рассказать о мистическом феномене.

А рассказать было о чём. Показать — уж точно.

Максим запустил просмотр фотографий «по времени размещения в сети» и откинулся в кресле.

В небе — звёздном, бездонно-угольном, серебристо-мрачном, на любой вкус и настроение — висела золотистая пыль, осевшая на невидимую мебель небесного интерьера, покрывавшая стены и светильники. А потом кто-то дунул — и сверкающая пыльца ожила: неспешно, словно в танце, закружилась. Вспыхнула. Исчезла.

Максим подумал, что виновата сортировка «по времени», — не лучший способ установить хронологию снимков. Один заливает фотографии в режиме онлайн, другой щёлкает в архив, чтобы после обработать, обрезать, выбрать лучшие. Максим не возражал: уж больно эффектно исчезла небесная пыль, выгорела в миг, точно преданное сердце. А хронологию — оставим историкам или астрономам.

Несколько снимков-кадров небо наслаждалось одиночеством, делало вид, что ничего не произошло. А затем в его тёмные воды выплеснули живые краски. Перемешали. Оставили звучать, плыть, сиять, рождать новые оттенки. Небосвод прочертила дрожащая арка из огня, словно норвежские боги решили спуститься по мосту Биврёст на землю. Огненный мост сменили цветные полосы, пульсирующие лучи, на всём пространстве — с севера на юг или с востока на запад — вспыхнул многоцветный колыхающий занавес. Зелёные всполохи чередовались с жёлтыми, жёлтые с красными, красные с голубыми…

Несмотря на волшебную красоту, в ночном светопреставлении чувствовалась некая тревога, агонизирующая неизбежность. Столбы фиолетового, пурпурного, синего, белого, оранжевого света будто преследовали Максима с электронных слепков. Какие же чувства испытывали очевидцы? Был ли это неописуемый восторг или пугающее давление? То и другое одновременно?

Ночное небо играло переливами рубиновой бахромы. Зелёный оттенок насыщался, вспыхивал белёсыми пятнами, переходил во все цвета радуги.

Максим повернулся в направлении коридора, чтобы позвать Аню, привычно поделиться интересной новостью. Замер. Невозможность простого действия, вернее, его бессмысленность, прострелила, словно острый мышечный спазм.

Он мог позвать лишь её отражения, эхо, поселившееся в фотографиях и зеркалах. Небо над головой было красно-чёрным, безапелляционным, продавленным, с осколками закопченного стекла. Цвета расставания и потери.

— Пива. Холодного, — сказал Максим пустой комнате и решительно встал.

За пивом он спустился в небольшой магазинчик, совсем недавно открывшийся между вторым и третьим подъездом панельного великана. Выкурил у лавки сигарету, раздражённо поглядывая на пейзаж пригорода. Красногорск терпел и не такие взгляды. Справа нависала трасса «Снежком», шипение покрышек и жужжание двигателей вилось рядом, точно металлические муравьи торопились мимо мёртвого механизма по своим насекомым делам; как и Максим, мегаполис ещё не успел полностью перейти на бесшумные электромобили.

«Форд», бензиновый друг Максима (или, скорей подследственный, которому некуда деться), ютился под окнами. Цилиндр новенького энергоприёмника возвышался над остовом парковки, страдающей в родовых муках затянувшегося строительства. На уровне третьего этажа в будке-подъёмнике скучал сторож, разморённый духотой, опьянённый близостью охраняемого демона, призванного принимать и раздавать энергию «по воздуху», без проводов. Кругом — битый асфальт и пыльное ожидание, в которое каплет жар июльского неба.

В мятой футболке (белый трафарет «FBI» на чёрном фоне), в туфлях на босую ногу, стараясь не смотреть в затемнённые стёкла магазина, чтобы не сталкиваться с отражением, Максим расплатился за четыре бутылки и арахис. Из открытой прямо в лифте стекляшки пахнуло кислым холодком, и Максим тут же втянул его, а следом и пиво, которое от нетерпения зашло криво, хлынуло кашлем наружу.

Соседка по этажу — невзрачная женщина в красочном сарафане, оттеняющем её до розовых мазков кожи, — демонстративно отступила в сторону, хотя места было предостаточно — можно разъехаться хоть на мопедах. Максим поздоровался с размытым пятном лица и, отряхивая облитую футболку, двинулся к квартире.

Разбудил монитор и стал цедить пиво маленькими глотками. Подбородок, шея и грудь казались липкими и влажными, какими и были на самом деле. Он бросил футболку в корзину для грязного белья, — где искать паскудную инструкцию по стиральной машине? где Аня держала порошок, и чем он отличается от ополаскивателя? — наспех умылся холодной водой и вернулся за компьютер.

Погрузился в необъяснимое свечение.

Какой-то астроном кричал (обилие восклицательных знаков просто пугало) о секретных ракетах: «Это было как взрыв метеорита, но уж слишком долго!!!! Люминесцентное свечение!!! Это химические вещества, поглотившие энергию ракет!!! Кто может гарантировать, что это не русские?!!!!»

На этот вопрос ему отвечали в ветке обсуждения заметки. Разоблачениями и не пахло. Истеричного астронома уверяли, что это была лишь пристрелка. «Красочное зигзагообразное свечение — в задницу Америке. Наши новые ракеты летают, как хотят: зигзагами, прыжками и автостопом». Максим вволю посмеялся.

В этот момент заверещал дверной звонок.

4

В тамбуре мялся сосед сверху. Максим открыл дверь.

Перед ним предстали спортивные штаны с коленками-пузырями. Рубашка цвета подгнивающей сливы, застёгнутая на все пуговицы, даже на запасную. Кепка-восьмиклинка, атрибут уличного отребья конца прошлого века, летний вариант из «дышащей» ткани.

— Сосед, приветствую, — сипло поздоровался Егорыч из всех этих декораций. — Это самое… соли не будет?

Постоянно гонимый, нежеланный, точно июньский снег, он переминался с ноги на ногу, боясь наступить на потёртый коврик. Аня Егорыча не жаловала, но сейчас её не было, и Максим обрадовался перспективе простого общения.

— И тебе здравствуй, Егорыч. Тебе соль на закусь?

Желтоватое лицо обиделось.

— Дми-и-итрич, зачем так. Я сегодня сухой, как, этого… как Сахара…

Название пустыни Егорыч произнёс с ударением на первый слог, поэтому Максим не удержался:

— И сахара дать?

— Ладно шуткуешь, — улыбнулся Егорыч, красный, как рак на душевном безрыбье Максима. Подпухшие глаза слезились. — Сольки бы жменю…

— Я думал, за солью к соседям только в фильмах ходят? А ты ещё и к следователю нагрянул.

— Так я ж, этого, по-соседски. С душенькой голой… из уважения…

— А магазин уважить не хочешь?

— Дми-и-итрич! Тут болей традиция. А к кому мне ещё… эти, на площадке, знаешь сам, а эт-курица снизу…

— Знаю, Егорыч. Да шучу я, шучу. Будет тебе соль.

— Вот спасибо, вот это по-соседски. Моя, понимаешь, пельмяшей варить собралась… — Егорыч пригляделся, принюхался. — А сам-то отмечаешь что?

Максим не стал врать:

— Да вот, праздную. Разрыв.

— Вот те на! Сыр Адыгейский! С работы что ли, этого, турнули? — Егорыч ахнул и глянул как-то сочувственно. Максима проняло.

— Типун тебе на язык. Анька ушла.

— А-а… ну, бабы дело наживное. А вот дело любимое… — Егорыч не договорил. Поднял руки ладонями вверх, на уровень груди, будто держал два шара для боулинга. Посмотрел на одну ладонь, потом на вторую, и ничего не добавил. Невидимые шары для боулинга заметно тряслись.

Максим понял и без слов: знал, каким мастером был Егорыч раньше, и руки эти — золотые были, тандем волшебников. Если кому дёшево обувь подлатать, технику домашнюю заставить фурычить, мебель поправить — все к нему шли. По ремонту после узбеков обращались.

— А прав ты, Егорыч. Что эти бабы!.. — Максим поперхнулся, кашлянул в кулак, потряс головой. — Заходи, заходи. Будет тебе и соль, и стакан будет.

— Не, Дмитрич… Моя ведь… пельмяши…

— Бабы, — напомнил следователь. — Да и какая она твоя? Не жена ведь.

К Егорычу порой наведывалась «зазноба» — накормить, обогреть, вместе выпить, не без этого.

— Не жена, но…

— Скотч пьёшь?

Егорыч нахмурился.

— Ленту, эту, липкую?

— Ленту?.. А! Нет, не ленту и не липкую. Обижаешь, сосед. Это пойло шотландское.

— Адыгейский сыр! Которые, этого, в юбках гуляют?

— Они самые. В килтах. Ну, что вылупился? Юбка у них так зовётся.

— По бабьи как-то…

— Килт? — Максим пожал плечами. — Нормально вроде звучит.

— Да я не про то… в юбке ходить, и вообще…

— Сам ты, Егорыч, по-бабьи. Они чего носить-то начали? В путешествиях и боях свободней, подвижности больше. Сначала, как плед, на колени набрасывали, а потом и вовсе повязали.

— О как.

— О так.

— Причиндалы им мешали, — пробормотал Егорыч, яростно расчёсывая бедро. — Проветривали их.

— Да хорош в дверях трепаться, залетай давай.

Егорыч нерешительно ступил в квартиру, осмотрелся, словно ожидал увидеть весь Следственный комитет и парочку участковых, затаившихся в прохладе углов.

— На кухне устроимся, — Максим повёл соседа на кухню, остановился. — А иди-ка сам выбери, чем травиться.

— Так скотч…

— Хочешь скотч, хочешь конину… что я зря бар собирал? Для кого? Гостей почти не бывает, с друзьями редко, а Анька только фыркала.

Это было странно: говорить об Ане, и пытаться сделать вид, будто всё случилось давно. И её глаза, и её фырканье, по которому он уже скучал.

Они перетекли в зал, где Егорыч наконец-то стянул с головы близкого родственника крестьянского картуза. Помял кепку в руках, заложил за резинку спортивок.

Разнообразие бара повергло Егорыча в ступор. Батарея разномастных бутылок отправила разум соседа в эмоциональный нокаут.

— Ты доставай, смотри, выбирай, — подбодрил Максим.

И процесс пошёл. Егорыч достал бутылку «Метаксы». Принюхался к закрутке чешского абсента, подозрительно отметил цвет: «поди, лекарство?» Взвесил в руке литруху клюквенной «Финляндии». Распаковал («можно?») подарочную коробку с ложементом под арманьяк «Маркиз де Лакассань». Постучал жёлтым ногтём по жёлтой же стекляшке итальянского ликёра «Лимончелло», тут же переключился, словно чувствуя географическое родство, на бренди «Веккья Романья». Извлёк на свет «Абсолют Мандарин». Вчитался, точно вгрызся, в этикетку грузинского коньяка, хотя на ней не было ни слова по-русски. Пообхаживал «кирпичик» «Балантайнса» и обласкал взглядом пятилетний «Араспел». На розовое вино, привезённое Максимом и Аней из Ниццы четыре года назад, Егорыч даже не взглянул, видимо, не признал «разбавленный» оттенок.

— Этого, выбрал, — кивнул сосед.

— Изымай!

Егорыч достал коробку с арманьяком.

— И вторую прихвати, пускай остывает.

Жребий пал на литр «Абсолюта», прозрачность которого не таила в себе никакого подвоха.

На кухне Максим достал из холодильника коробку сока, банку огурцов, кусочек полендвицы, какие-то консервы без этикетки. Задумчиво, пошарил взглядом по полкам и остановился на дверных отсеках.

— Ха! Знаешь, чем закусывать будем?

— Ну?

— Адыгейским сыром!

— Адыгейский сыр!

— Адыгейский сыр! Адыгейским сыром!

Егорыч скрипуче засмеялся. Посмотрел на выпивку, взялся за заткнутую за пояс «хулиганку», помял, отпустил, потёр пористый нос.

— Не томись. Наливай, — сказал Максим. — Рюмки слева от вытяжки.

Вдруг остро захотелось, чтобы друзья рядом, и разговоры о прошлом, и поджарка на сковородке. На первое и второе рассчитывать не приходилось, с третьим, возможно, могла помочь морозилка, но заморачиваться с готовкой было лень.

В высоких рюмках уже плескалась янтарная жидкость, несколько пролитых капель блестело на салфетке-коврике. Егорыч нерешительно поднял свою чарку. С хрустальной рюмкой он смотрелся, как постовой с виолончелью. Сравнение рассмешило Максима.

— За почин!

— За правильное соседство!

— Смачно, ах, смачно…

— Тогда повтори.

— Эт-мы незамедлительно.

Выпили по второй, закусили огурцами, Максим принялся за нарезку полендвицы. Егорыч подозрительно косился на работающий слайсер.

— Никогда ломтерезки не видел? — усмехнулся Максим.

— Дмитрич! Обижаешь. Не из леса поди, этого, вышел. В магазин захаживаю, Ниночка всегда варёночки подрежет, а иногда и балычка… — Егорыч, не таясь, облизнулся на нарезаемую полендвицу. — Значит, фурычит штука твоя в коридоре?

Максим догадался, что Егорыч говорит об энергоприёмнике.

— Джоуль-модем? А чего ему не фурычить? Свет горит, микроволновка греет, слайсер нарезает… Что тебя смущает — провод с вилкой ищешь?

— Провод, он, этого, провод и есть. Видно куда и откуда.

— А под штукатуркой?

— И под штукатуркой, когда сам штробил и разводил. Как я. — Егорыч протянул руку к тарелке, но тут же одёрнул, смущённо прижав к груди. — Адыгейский сыр! Не доверяю я, Дмитрич, всему этому, ох, не доверяю. Вот смотри, электричество сейчас по воздуху передают, летает оно тут везде…

— Не везде, а в подпространстве.

— И эти агенты, как их?.. резисторы…

— Агент-ресиверы, или… они же джоуль-ресиверы, они же джоуль-агенты, — с усмешкой просветил Максим. — Тёмный ты человек, Егорыч. Ещё их джулями называют.

— Да хоть дулями, — пробубнил Егорыч. — Я не тёмный, я осторожный. В лес ходи, а жопу прикрывай. Кто его знает, чего мы ещё не видим. А? Думал об этом?

— Что тут думать. Не видим — и ладно, можем использовать — хорошо, нет — гуляй, невидимка. Ты где про жопу такую дурацкую поговорку взял?

Вопрос Егорыч проигнорировал.

— А если они нас, этого, пользовать начнут?

— Кто?

— Хто-хто. Которые в пространстве этом живут…

— В подпространстве?

— Ага. Мы по ихним дорогам электричество пустили, а они нам в ответ тоже подляну какую подкинут. Или выползут и ушатают всех.

— А по рюмке ушатаем?

Они сделали по рюмке арманьяка и вышли на балкон покурить. Максим словно протрезвел, тело скинуло оковы тяжести, а в голове заискрилась проводка сломанного радио — в эфире тихо и приятно снежили помехи. Егорыч делился новостями жёлтой прессы. Обычное дело. Этот добрый мужичок в спортивных штанах с коленками-пузырями охотно глотал всякий печатный вздор (даже не верилось, что обман существовал до изобретения Гутенберга) огромными порциями, словно доказывая выражение: «не вкусное не может приесться». А главное, в большинство из прочитанного он верил. В выброс гамма-лучей и НЛО. В заговор производителей туалетной бумаги и тщательно скрываемое падение на Землю метеорита. В евреев-киборгов и опасность беспроводной передачи энергии. В картавого призрака, восставшего из Мавзолея, и образование нового Солнца, после которого на Земле воцарится вечный день.

В ветвях липы трепыхался жёлтый пакет-майка.

— Знаешь, Дмитрич, чего Америка удумала, а?

— Ну?

— Океан, этот, мировой заграбастать хотят, куркули. — Чинарик прилип к нижней губе Егорыча и болтался, точно лоскут кожи. — И за денюжку дозволять пользоваться.

— Квоты на воду введут? И о таком пишут?

— Не пишут. Среди своих к этому пришли. Мозговым, этого, штурмом.

Максим щёлкнул пальцами правее и выше кадыка:

— Среди своих?

Егорыч не обиделся.

— Так точно.

— Понятно…

С одной стороны, Максим даже завидовал Егорычу. Ему бы с таким воображением фантастические романы писать. Ведь что есть интересное заблуждение? Творчество! Тем более заблуждение, основанное на реальном положении вещей: скрытые течения силы действительно переходили с нефти на воду, могущественные мира сего понимали, что энергии скоро потребуется намного больше, а она в воде.

— Айда накатим, — сказал Максим.

— Адыгейский сыр! Дело ладное, — поддержал красноносый Егорыч.

Бутылка арманьяка закончилась до того, как был подрезан тот самый сыр и открыты таинственные консервы. Оказалось: рыбные тефтели.

— Фу-ты ну-ты, не люблю рыбу, — сказал Егорыч и отправил в рот сразу две тефтели.

День близился к вечеру: сначала полз, а потом вскочил и наподдал во всю прыть.

— Дмитрич!

— Ну?

— А фуражка есть?

— Ну?

— Можно?

— Зачем тебе?

— Этого, примерить.

— Не положено.

— А где она?

— С какой целью?

— Чего?

— С какой целью интересуешься?

— Ни разу не надевал.

— Полстраны ни разу — и живут.

— Дмитрич, правда, уважь, а?

— Чёрт с тобой.

Максим сходил в спальню и принёс. По телу плыл липкий туман, несильно болело в затылке.

Егорыч водрузил фуражку на чело, выпятил по-бульдожьи челюсть, а лицо сделал таким, точно получил по нему огромной пятернёй. А потом он истошно закричал:

— Вы арестованы! Именем закона! Руки в брюки. Куда, суки?! На стену руки! Не на жопу — на стену! Не видите, суки, кто перед вами?! Мусора от простокваши отличить не можете?!

Максим едва не уронил стакан с соком. Егорыч словно вырос и помолодел, в глазах кто-то исправно работал огнивом, высекая искры величия. Сосед выглядел почти счастливым:

— Адыгейский сыр! А даёт ведь власть, реально власть даёт, — Егорыч поправил головной убор за козырёк. — Даже в макушке покалывает. Словно корону одел.

Максим покачал головой.

— Несёт тебя, аж заносит.

— Реально, Дмитрич!

— Снимай, царь, пока не свергли.

— А можно потом, этого, взять на денёк? Чтобы моя почуяла… хозяин кто в доме.

— Хозяин здесь я. Снимай. Ты и в своей кепчонке неплохо смотришься.

Егорыч нехотя снял. Фуражка на миг блеснула бриллиантами, а потом прекрасное видение бесследно исчезло.

— А ствол есть? Шмальнуть можно, сосед?

— Егорыч. Не перегибай.

— Разок, по пришельцам.

Максим глянул в окно.

— По опорке, что ли?

— Не-а. В н-небо… по тарелкам летающим. Думаешь, нет? Вот тебе, накоси!.. — Егорыч сделал недвусмысленный жест рукой. — Гавкнутся однажды с неба, типа авария, типа помогите… типа, сука, беженцы… притрутся тут, приживутся, а потом — челяк всем! Разнесут всё к едрене фене!.. И новую жизнь, этого, отгрохают: города стеклянные, автобусы летающие…

— Ларьки с пивом сверкающие.

— Ага, только не пиво, а дрянь будут продавать, что в горло не вобьёшь… им нектар, а людям отрава… унитазы прочищать…

Максим покачал головой.

— Тебе бы романы писать, Егорыч. Второсортные.

— Второй сорт — не брак. А брак — не любовь, не пожизненное. Амнистию получить сложно.

Сок закончился. В бутылке «Абсолюта» убыло на три пальца. Егорыч задрал рубашку и выковырял из пупка серый комок.

— Вот — видишь?

— Вижу что?

— Доказательство! Будущее и прошлое планеты — всё здесь, зашифровано… эт-того… закодировано…

— Тогда это бесценная улика. Положи её очень-очень осторожно в… мусорный бак.

Егорыч странно дёрнулся, посмотрел, словно впервые, на пупковый мусор, как-то осунулся, обмяк, кивнул и поплёлся искать мусорное ведро. Макса качало: внутренняя лёгкость достигла своего апогея и сделала тело слишком чувствительным к обрывкам мыслей и движений. Болел мочевой пузырь.

— А, знаешь, — сказал Максим, глядя на упавшую кепку соседа, — как твою «хулиганку» раньше называли?

— Кого?

— Кепку твою.

— Не-а. — Егорыч открывал все дверцы подряд. До поры до времени это выглядело забавно. Чем-то напоминало Максиму его самого, потерявшегося в Анином порядке.

— «Аэродром» называли, только почему не… Левее, открывал только что!

— Есть! — воскликнул Егорыч и едва не упал, бросая в ведро «будущее и прошлое планеты».

— Я в ванную. Без меня накати.

Коридорчик. Дверь. Свет. Защёлка.

Максим достал член и начал мочиться в раковину. Бледно-жёлтая, почти прозрачная струя смешивалась с льющейся из крана водой, и по мере того, как она иссякала, в Максиме росло отвращение к себе.

Предтеча этой выходки, протеста против ухода Ани, гнездилась в прошлом, пропитанном инстинктами и алкоголем.

— Что ты творишь? — спросил он у зеркала. Собственное лицо показалось ему чужим: бледное, опухшее, перекошенное. Слишком часто отражение пыталось подсунуть ему нечто другое.

Он понял, что член по-прежнему у него в руке, попытался мастурбировать, но быстро бросил эту затею.

Егорыч спал стоя на балконе, слюнявя подоконник. Максим растолкал тело.

— Про Гоба слышал?

— Чё? Кто? Дмитрич?

— Дмитрич, Дмитрич… Про астероид Гоба слышал?

— Не… а что? Упал!? Если упал, то… ик, не ас-стероид, а метеорит.

— Упал.

— Ёпт! Дмитрич! — Егорыч прижал лоб к стеклу и, помаргивая, стал сканировать сумрак на наличие горящих зданий и других отметин катастрофы. — Так, этого… не на нас? На Штаты?

— На Африку. В Намибии рухнул, — пьяно усмехнулся Максим, копаясь в пачке сигарет, раздавленной локтём Егорыча. — Давным-давно, не дёргайся. И сейчас лежит спокойно, национальный памятник, огромный кусок железа.

— А-а, — как-то разочаровано протянул Егорыч, отлипая от окна. Он напоминал недосушенного карпа.

— Работяга нашёл один с фермы одноимённой: Гоба-чего-то-там. Пахал поле, а тут, на тебе, метеорит. Лежит, отдыхает. — Максим попытался вспомнить возраст метеорита, но память о просмотренной вчера программе была скупа на цифры. По сути, он запомнил лишь одну.

— И куда его? — спросил Егорыч, протискиваясь в кухню. — На сувениры?

Цифра в голове пискнула и поспешила пригодиться:

— Ха! Такие, как ты сувенирщики, шесть тонн общипали.

— Я тут ни при чём, — на всякий случай заверил Егорыч.

— Следствие покажет, — подтрунил Максим. — Кофе будешь?

— Я бы, этого, лучше водочки.

В бутылке «Абсолюта» плескалось на дне.

— Не мешаешь? — весело сказал Максим. — Можно и водочки. Давай добьём гадину.

Он обновил рюмки, зачем-то плеснул в пустую консервную банку, потряс головой и спросил:

— Свечение видел?

Егорыч снова напрягся, его глаза слезились.

— Когда ты наливал?

— Егорыч, не тупи… я туплю, а ты не тупи. Ночью над Америкой было. По телеку, небось, только и трындят. Гастроли северного сияния.

— Группа что ль такая? Не, я попсу ни-ни…

Придонных залежей водки хватило ещё на три захода. Егорыч совсем поплыл:

— Адыгейский сыр… Я вот Атлантиду однажды покорил… на аквамобиле выехал на… на… выехал на, а приехал в… приехал я и думаю, надо искать дрова…что делать? Поспал и вроде всё нормально получилось… заработал денег на огниво, значит… а потом я натягивал резину на форель…

Максим не строил дамб на пути очередного бредопотока, исторгаемого Егорычем. Он закурил, навалился локтями на подоконник и смотрел в наползающую ночь.

«Интересно, а существуют ли антислова? — думал Максим: пьяный, зыбкий, охваченный мысленной икотой. — Может, любой бред и есть… это… анти. И что будет, если столкнуть его с логикой… со словами, наполненными смыслом? А? Рванёт!.. Только чем? Буквами? Стихами?»

— Я ловил… я фолил ровель… я ловил форель на резинку… — тянул сказ Егорыч. Открыт был только левый глаз, мутный, что бутыль с самогоном. — А потом я взошёл на ось, и тут вспомнил такую песню… — Глаз моргнул, осмотрелся. — Темно что-то здесь… вечерело… короче, напёрся я на ось земную… помнишь песню?.. Где-то на белом свете, где всегда мороз…. Трутся об ось медведы… как дальше?.. спать подо льдом стараются… спят подо льдом моря, вертится быстрей Земля-ля-ля-ля-ля-ля, вертится быстрей Земля…

Дальше говорили оба, разговор всё больше терял складность и причинно-следственную связь.

— Подлежит ликвидации! — кричал Егорыч. — Этот мир заслуживает л-ик-видации, чтобы мозги ему выбило окончательно и навсегда!

— Угомонись, мужчина.

— Я всё сказал, я тебе, ёп, говорю.

— Ты очки хочешь потерять, Егорыч?

— Нет у меня очков.

— А были? Принести?

— Захватят всех! Планета сгорит!

— Слышь ты, захватчик.

— Адыгейский сыр! Моя ушла… не дождалась.

— Придёт, куда денется.

— Вертится быстрей Земля-ля-ля-ля-ля-ля…

— Хорош вопить.

— А вдруг не придёт?! А?! Кто за мной тогда?.. Она! Она ведь! Знаешь, кто она?

— Баба твоя.

— Бабы зло… от них всё там, этого… Знаешь, кто она для меня?

— Весь подъезд гадает… кто?

— Гадают они!.. Вот сам… ик!.. скажи — кто?!

— Ангел.

— Сука! Нет ангелов!

— А за суку, Егорыч… где моя фуражка?

— Успокойся, ты чё ёп. Слышь, слышь… без рук… ты не прав, ты не прав, понял?

— Прав тот, на чей стороне закон, — хмельно скалился Максим.

— Ушатаю его…

— Его?

— Главное, чтобы на душе было ласково… Ты с парашютом прыгал?

— Нет.

— Вот и я, этого, не прыгал. А кто-то прыгал. И что? Выёживаться будет? Пусть попробует!

— Пусть.

— А хрен ли ты, этого, не хочешь… О! Средиземное море скоро расплющит! Слыхал?

— Друзья, Егорыч, друзья… вот где обидно… Разбежались мы все как-то, отдалились… Звонить почти перестали, а когда наберут, то телефон украденный пробей, то товарищу пособи… Хрен встретишься… да и сам… сам походу виноват…

«Зачем я пью с Егорычем? Зачем говорю всё это? Чтобы на его фоне выглядеть менее мерзко?» Мысли дрожали в голове Максима натянутыми струнами и рвались.

— Пойду я уже… Дмитрич?

— А? Да, да… и я… то есть спать…

— Спасибо, этого, за… гостеприме… гостьпром…

— Ага…

Вероятно, этот день мог сложиться по-другому: в других пьяных декорациях и диалоговой начинкой. Закончиться, так уж точно. Если бы боль одиночества не звучала так сильно, не желая рваться, как струны других мыслей. Если бы на полу не стояли эти чёртовы фотографии с улыбающейся Аней. Если бы дверца бара была закрыта, а бутылка «Метаксы», красуясь в авангарде, не кричала сорокаградусной тональностью: «Максим! Давай сюда, поболтаем о былых временах. О верных друзьях, божественно вкусном пиве и понятливых подругах. О призраках забытья и демонах счастья».

А может, второй вечер и ночь без Ани не имела другого финала.

Максим взглянул на закрывшуюся за Егорычем дверь и шагнул к бару.

От первого глотка он задохнулся, словно это был первый глоток за всю субботу, и подумал: дальше будет легче, дальше всегда легче. Второй принёс приступ тошноты, краткий и трусливый, а следом организм приноровился, включил музыку и центральное отопление.

Блики на бутылках стали пыткой… холодом, ощущением колоссальных потерь и немилосердных наград.

Янтарь набросился…

Синий запел…

Тёмно-коричневый пошёл рябью и растёкся, словно потерявшее берега озеро…

Осязание сменил вкус. Стекло бутылки было солёным, пот на лице казался сладким на ощупь, пол под ногами окатывал приступами тошноты.

Максим чувствовал комнату, но ощущения фильтровались нервной системой, в которой случилось короткое замыкание.

— Опять пьёшь? — внезапно раздался за спиной голос Ани. Звук ошпарил шею.

— Не опять, а снова, — сказал Максим, не оборачиваясь. Язык сделался послушным и уже не заплетался. Слова вылетали золотыми искорками.

— Извини, что лишала тебя этой радости.

— Это неправда. Ты делала меня лучше.

— Ты не хотел быть лучше.

— Я не мог… а, может, ты и права. Изменения — кто сказал, что они ведут к лучшему? Мой отец хотел что-то изменить, для своей семьи, для меня и мамы… К чему это привело?

И вновь страх, вкус лайма, стужа пальцев и ваниль дыхания.

— Ты говоришь о работе. Ему не повезло с новой работой. Случайность. Но он хотел для вас большего, а ты для нас — нет.

— Ты ушла. К чему теперь эти разговоры?

— Ты лжёшь, Максим. Просто тебе так проще. Не надо ничего делать.

— Я делаю. Пью.

Максим больше не мог слышать её голос — он ослеплял. Бутылка по-прежнему звала голосами несделанных глотков. А Аня — пускай смотрит. Он задержал дыхание, приложил горлышко к губам, так, что клацнуло о зубы, и начал пить. Упрямо и безнадёжно, словно желая разделаться с выпивкой как можно быстрее. Это походило на неконтролируемый плач. И когда он закончился, а Максим, пошатнувшись, повернулся к дивану, Аня исчезла.

Разумеется.

5

Воскресенье началось в обед. Контрастным душем, сипящими ругательствами, аспирином, робкими попытками прибраться, бульоном из кубиков и литрами чая.

Максим ощущал себя до тошноты слабым и неуклюжим: кости — тяжёлые и вибрирующие, мышцы — вялые и ноющие. Наверное, так чувствует себя избежавшая духовки отбивная: запечь — не запекли, но отбили и замариновали на славу.

Несколько раз звонили с работы: Паша Кикоть искал с кем махнуться вторничным дежурством, начальник объявил, что через две недели организует баню — юбилей, Светка Камалина спрашивала о подарке шефу, хотя всё было куплено давным-давно. В перерывах между телефонными разговорами и приступами вязкого полусна Максим копался в выгребной яме Интернета. И недоумевал — куда всё делось? И сверкающая палитра, разлитая в ночном небе Штатов, и всеобщая эйфория, и споры по этому поводу.

Ответ нашёлся довольно быстро.

Обман. Дезинформация. Не было никакого свечения позапрошлой ночью, и уж тем более столь щедрого на спецэффекты. Никакого сияния… вернее, сияние имелось, но совсем не то и совсем не тогда.

Правда, как часто случается, лежала посредине, без надгробного камня. Но её вечный удел — всплывать, удел незавидный, хотя бы потому, что снова приходится нырять.

Вчерашние информационные утопленники оказались лже-новостями, умелой атакой на сайты сотни умельцев. Из краткосрочного сияния сварганили сетевой флешмоб.

Голубовато-белое свечение длилось над Америкой всего несколько секунд, причём, небо моргнуло не вчера, а год назад. Зачем раздувать краткосрочную вспышку в обман такого масштаба, творить фальшивое светопреставление? Отметить подобным образом годовщину? Хотя, почему нет? Раздуваем ведь ценность своих никчёмных жизней до размеров вселенной…

Грёбаный шведский стол интернетовских новостей. Как писал Станислав Ежи Лец: «Сложнее всего с правдой в те времена, когда всё может оказаться правдой».

Максим посмотрел на чёрный прямоугольник ТВ-панели (если бы не «просроченное» кабельное, возможно, он не пополнил бы списки обманутых), затем перевёл взгляд на монитор.

Интернет был пуст от фальшивого трансцендентального сияния. Опомнились — вычистили, что смогли. Остались крошки. И кипело приготовление к новой трапезе — вовсю обсуждалась годовщина необычного свечения в небе над Америкой, а также сам информационный флешмоб.

Как иначе?..

Рухнувший метеорит — даже выдуманный — поднимает в воздух кучу пыли.

Примечания

5

Надгробный памятник умершим, останки которых лежат в другом месте или не найдены.