Штёпа и Жёваный крот: The Battle. Сказ

Алексей Шепелёв

Сказ-арабеска о противостоянии двух фермеров. «Гонка вооружений», возведение «пирамид Хеопса» и что в психологии сельского жителя означает фраза-мантра: «Не может такого быть!»

© Алексей Шепелёв, 2022

ISBN 978-5-0059-4031-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1. Крот

Никто теперь толком не знает, с чего пошло это прозвище, Жёваный крот. Говорили, что перешло оно ему по наследству, что и батю точно всю жизнь звали Кротом, кто-то утверждал, что вроде как именовался тот уже и Жёваным; другие не особо уверенно рассказывали, что сам он в детстве боронил огород снятой со свекловичного культиватора одной «танкеткой» и ненароком закатал этими шипастыми звёздочками бедного кротика. Ну, и конечно, нельзя было не отметить просто внешнего сходства — что и сам он, Валерка, с детства был щупленький, как будто подслеповатый.

Кажется, никому, даже и мне, не приходили в голову филологические штудии, что сочный, энергичный оборот прозвища — не что иное, как заменитель чего-то куда более матерного. Или само собой это разумелось, но как бы неосознанно, не знаю. Прозвища в селе — как прозвища индейцев: подмечают свойства, передаются по наследству. Только у них серьёзные, романтические, а у нас всё с подколками, кругом сатира.

В историях всех этих деревенских, в сельском народном сознании, если вглядеться, наверно, и на нашей памяти, как почти и встарь, не готовые шаблоны царствуют, а чудится чуть ли не в любом рассказе нечто легендарное, почти эпическое, и мифы эти по-прежнему живут — о них-то мы речь и поведём.

Герои, их истории и легенды — то, что я и сам видел, ведь в деревне с пелёнок все всех знают как облупленных, как плетень всё сплетено, ничья история не пройдёт мимо, а про тех, кто гораздо старше, всю подноготную до третьего колена мне по детскому краеведческо-психологическому следопытству пересказывала бабушка. А тут по возрасту он меня, выходит, старше лет на пятнадцать, и не только не ел я с ним, как с одногодками, валетики из сигаретных пачек, засохшую зубную пасту «Мятную» с навоза-помойки или четырехлепестковые цветочки сирени, но даже никогда, как с теми, кто старше-младше лет на десять, не играл с ним в ножички, лапту и вышибалы. Хотя и я ещё помню, как играли по весне, только снег сойдёт, и стар и млад: забредёт вдруг какой-нибудь дядя и, отодрав штакетину, как залудит ей единственный на всю деревню мячик — за тридевять земель…

Но вот нынешний Валерий Палыч, солидный вдруг и всеми уважаемый, был всегда маленький, неказистый, подвигов никаких, а зауважали его резко лишь после прихода «с армии».

Бабушка рассказывала, что и отец его был такой же «сохленький», как будто подслеповатый — «пародия (порода то есть) у них такая». Сухорукостью тоже они всегда отличались, что у Пашки ручки были крохотные, как у мальчика, а жилистые неимоверно, что и у Валерки теперь заметно. Но самое интересное, что поговорка у Крота-батяни была не «жёванный», а намного неприличнее. Тоже «ё» там в начале, и в конце целых два явных «н» — бывают же слова-паразиты! И комично, что в любом обществе, пусть самом начальственном и дамском, проскакивало у него, с самым серьёзным видом, как что-то проходное и незначительное, крайне непотребное это словцо. Люди приезжие, непривычные, посмеивалась бабушка, таким эффектом сбивались наповал. А иногда, как бы очнувшись, произносил он отчётливо, от души, будто некий афоризм — то тут и добавлялся им ещё завсегда именно крот!.. Или был, ещё к примеру, в нашем «заводе» (при кузне, когда в мифические времена была она в колхозе при мастерской сельхозтехники) один Барон, однорукий, как его называли, мастер. Так присловье у него бытовало не просто какое-то обычное «значит», а солидное деревенское «здесь всё значить» — как кованый болт клещами в воде остудить да сразу маслом смазать. В детстве я сам его видел, часами сидел в кузне. И пересыпал он, я вам скажу, свои речения, стуча по чему-нибудь или тыкая в воздухе горизонтальным знаком козы двух культяпок, как штангенциркулем — смеялись мужики — или держателем электрода, манипулятором робота, нещадно. По пьяни так и забывалось у него всё остальное и совсем он заходился сплошной трелью самовитого своего «здесь всё значить». Но этого для легенды мало: проживал на свете ещё и брат его родной — Барин, от него разносилось кругом «всё там значить» — тоже, уже понятно, наследственное. Тот на уазике ездил в район и город, доставая для мастерской запчасти. Прозвища иронические, но каждый из них хозяином-барином слыл в своей области. Конкуренция меж них возникла, такая невольно сродственная, как физике «парадокс близнецов»: что одному сто верст отмахать, то другому за час молотком выбить — кто быстрей. Блохи, конечно, с культяпками не сдюжить, но ведь никак не робот, не простой алкаш — шаман-Барон! С чудинкой — а кто здесь без неё? — но человек добротный, общественно-полезный, и сам как будто с выкованным, закалённым стержнем — не токмо ведь гвозди и болты, а даже втулки всякие как по волшебству выделывал! А Барин-брат — всё одно на побегушках, ветрогон, в районе, почти в городе захотелось барствовать, хотя по сравнению с нынешними…

Но это лишь всё присказка, простите, рассказ у нас о битве титанов, а не об этой древности.

Для сельского человека главное — свобода. Своеволие даже — родное, природное. Иногда переходящее в за-природное какое-то упрямство. Городскому что — четыре стены своих однокомнатных, ну, пусть даже восемь, а чуть вышел в коридор, за подъезд, на лавочку — и любой на неё сесть может, называл ты её «своя» или нет, на ней не написано. На работе под всех подстройся — под начальство, под окружение, формализм кругом да формальность — когда ещё Нового года дождёшься!.. С знакомым мельком во дворе, с соседом в подъезде — и тут ему выскажи, что слышать сам он хочет! Наслушался до одурения зомбоящика, заучил готовое и — «убеждения имеет». «За» Украину он иль «против», «за» вакцинацию на всех парах али из этих «анти» — раз-другой не то лишь ляпни, и всё, от ворот поворот, тебе и «здрасьти» больше не скажут!..

То ли дело, приглядеться если и вникнуть, в деревне. Изба невелика и неказиста — да своя, там сени дальше, крылечки, терраски да пристройки… В оградку вышел — цветочки, грядки, птички-бабочки, свежий воздух!.. А дальше — тропинка в сад, спуск под бугор к реке (теперь — болоту) и сбоку огород. Сосед тебе и друг и брат, с ним открываешь рот «события обсудить», — но не идёт по писанному, проблемы мировые в два счёта забивает вещание местное, из подлинного эпицентра мира — вот это кто проехал на машине мимо, проковылял в ларёк прохожий — тут же и он, окликнутый, примкнул к коллоквиуму… А сзади дома ещё двор, сараи, клети, залежи всякой дребедени, металлолом, стог сена, заросли полыни-лебеды, и сзади через дорогу — огород с картошкой. Протоптанные тропки иль грязища, дорожки или мурава, скотина, утки-куры, и всяческая живность под ногами — Полкан, чужая Жучка, три котяры… Всех накорми да напои, в единую какую-то линию выстрой! Как ни кружись, не нарезай круги (не линия вокруг — а круг!), так всё равно кругом всё зелень, да ветерок, да запах непередаваемый земли и зелени, пусть иногда с соляркой и навозцем… Тесновато, конечно, тоже, и телереальность-толерантность энта жёстко окружает — жена, сосед же тоже, остатки сельсовета, школы и почта два дня в неделю… Но вообще прогресс-то есть, хоть и какой-то анархистский: как колхоз распался — коллективизма ноль, по сути, сам себе хозяин, сам и барон, и барин!.. Хочу стою, хочу иду, хочу — иду дрова колоть, хочу — полоть иду картошку на заре, а не изволю — по жаре, а не изволю — послезавтра вечером!

Пусть что такое зарплата, ты уже не помнишь, пусть ждёшь копейки пенсии, но над тобою всё равно не чистая — нечистая! — сия власть чистогана, а власть… чертополоха, власть земли. Ежу понятно: вот просидишь ты пять минут в безделье, и тут же, знаешь, зарастёт всё кругом чертополохом — и вот уже не выйти по тропинке в сад, ни «на город», и никуда вообще.

Кто виноват: Америка, жидомасоны, Чубайс иль Путин — на это в городе можно полчаса поддакивать или кое-как всё-же-не-соглашаться, вид блюдя… А тут — часами будут теребить взахлёб своё, да не с чужими, чуждыми, закудыкинскими фамилиями, а с родными, будто самой природой данными прозвищами, с географическими названиями не дальше Берёзовки! И за три часа таких громогласных, не как в городе по углам, перетираний, обильно сдобренных гвоздодёрным матом — как будто подростки соревнуются, а не мужики сорокалетние или дедофоны уже седые! — и отголосками былых наследственных и собственных присловий, не услышишь ни слова абстрактной лексики!

Это в городе все всё заучивают всепослушно, а тут — не на того напали! Там вчитаются пристально в интернет, в журнал, в рецепты, посмотрят передачку, всему, как кенарь в клетке, верят, а деревенский вольный житель — фигушки. Поклеить, допустим, обои, покрасить оградку новой краской, покрыть железом крышу — куда же ещё проще?.. Пойдёт мужик к соседу (или по жены внушеньям к соседу домов за десять), посмотрит, как он покрыл себе недавно металлопрофилем новомодным, распросит что и как — как, например, там резать материал экономично и утеплитель класть под кровлю. Но придя домой, вдруг скажет: «Не может такого быть!» Жена поспорит, «как купит, так увидит», ладно. Купил всё, делает, со всех сторон советуют и даже помогают, а Архимед наш сельский, уже прилаживая, за своё: «Не может того быть!» — и прилепляет утеплитель наизнанку. Жена заходится, бегает, показывает распечатки, а он: «Не можеть!» — и всяческим «профнастилом» её дуру с помощниками-дураками и изобретателями-идиотами кроет. И только через год-другой до него дойдёт и разуму его откроется: «Эх, крыть-то надо было ведь не так!..», залезет вольнолюбец наш весной на кровлю и опять за свой конёк: «Не можеть того быть!..» — и всё тут.

И вот таковы примерно — а верней, чрезмерно даже — были и есть герои наши современные — теперешние титаны-фермеры, на коих колокольнях всё село стоять уж как бы стало…

О первом, Валерии Лямкине, я помню только отголоски: Валерка Жёвный крот (то два тебе «н», а то и почти ни одного!) в армию пошёл, Валерка-то Крот — из армии пришёл! Да не просто так пришёл, как в детстве один у матери гол как сокол рос — мотоцикл «Яву» он оттудова пригнал — заработать успел, достать, купить — «как пить дать не всеми правдами». Это ещё Перестройка была, конец 80-х. А дальше — те самые девяностые, и толком я не помню, что он делал, ловил-глушил какую-то рыбу самодельным динамитом, продавал, всё эти яблоки свои в Тамбов возил. И вскоре, как говорится, «взял ноль-девятую», а после выкупил в колхозе, дышащем уже на ладан, трактор… И всё это было для той поры (для «двадцатилетнего щуплого шпингалета» — так приговаривалось непременно) из ряда вон, на зависть буйную всей деревне и окрестностям, а пацанам нам — и тем более.

Женился сразу и сажал он, говорят, с женой сначала яблони, чтоб заработать. Кругом все потешались: мол, яблоков этих и так кругом завались и стоят они везде копейки! Жрать нечего, полки пустые, всё по талонам, а он те — яблоки! Надо сказать, что в насмешках этих был резон. Напомню, если кто не знает: чтоб тогда купить подростку «мальвины», псевдоджинсы пресловутые, да свитерок турецкий «Антарктика» or «Гималайя», или ещё костюм спортивный «с лампасами», тоже сомнительно-турецкий — «цыганский», да ещё такую невидаль, как кроссовки белые — отечественно-кооперативные, все в клею и через два месяца разваливающиеся на детали, каким «Моментом» ни подклеивай, нужно было сдать трёх свиней и двух быков здоровых, откармливая их всей семьёй не меньше года, а то и почти двух. Покупка мотоцикла или «москвича» «с пятых рук» исчислялась десятками быков и свиней. Впрочем, в девяностые мода на «хорошую жизнь», пусть и ценой стоящей чуть не друг на друге, на морозе и по колено в навозе скотине, на неприкрыто разворованном из колхоза корме, так и закрепилась и пошла. Сейчас это и представить трудно, ведь по нынешним ценам — уже в «парсеках», а не в «парсуках»!¹ — все эти одноразовые шмотки, что каждый тинейджер теперь сам себе, играясь, покупает, не дожидаясь новогодней дискотеки или выпускного, — едва-едва составят и полпарсека, то есть прасука.

Принялись саженцы, три ряда, вымахали на чернозёме у речки быстро. Стал он с супругой их обрезывать, да ругань, повествуют легенды, тут такая шла, что полдеревни собралось на улице. Молодой ещё был совсем Жёваный крот, будущий Валерий Палыч, да сразу норовистый. Супружница показывает ему книжку, пересказывает передачу, кротом слепым уже публично кроет, а он упёрся: «Не буду я столько срезать! Срежу — что останется?!.» Закончилось всё тем, что ночью поопилила она со злости, как могла, им все макушки по самое не расти — как в городе тополя в пеньки или столбы нещадно превращают. А саженцы меж тем оказались какие-то там «голден», да плюс груши, и разрослись они из-за макушек тех опиленных шарами прямо, а уж плодов что — пропасть…

Скандал скандалом, дело обычное, да мужику деревенскому работы и заботы выше крыши, мужикам здесь никак не до «города», и уж тем паче не до сада. Но Валерка наш и здесь волынку не жевал — машина ведь была, договорился с перекупщиком, подкопил деньжат — и незаметно выкупил ещё косилку и второй трактор, в общем, стал потихоньку фермерствовать.

Примечания

1

Прасук, парсук — от «поросёнок» — диалектное именование свиньи, даже уже взрослой.