Сценарий известен

Алина Жарахина, 2020

Где лежат границы между самолюбием и фашизмом? И куда может завести эта тернистая дорога? На эти вопросы отвечает повествование о жизни коменданта фашистского концентрационного лагеря Йохана Ленца. Кто он? Все ещё человек, или уже зверь, порушивший все человеческие законы? И застраховано ли человечество от ошибок прошлого, или прививки от фашизма не существует?

11

Несмотря на то, что Ленц не хотел этого признавать, он всё-таки заболел. У него резко поднялась температура, и всю ночь он промаялся в лихорадке, находясь между сном и явью. То ему казалось, что он спит, хотя он не спал, то, наоборот, он спал, но ему грезилось, что он всё ещё лежит в своей кровати и не может заснуть. Под утро температура начала спадать, и он наконец уснул. Ирина, приносившая каждое утро кофе в спальню коменданта, в первый раз за всё это время увидела его спящим. Он лежал на боку, почти целиком укрытый одеялом. Его согнутая фигура и какое-то страдальческое выражение лица вызвали в Ирине не привычный страх, а непонятную жалость к этому человеку. Свернувшись под одеялом калачиком, он выглядел намного меньше и казался мальчишкой. Глядя на него, с трудом можно было представить, что он может калечить и убивать людей, что насилие над людьми он сделал своей профессией и что в этой профессии он сильно преуспел. Это заключение так поразило девушку, что она ещё долго раздумывала над ним.

Испугавшись за здоровье коменданта, который долго не выходил из своей спальни, фрау Лизбет всё-таки уговорила больного позвать за доктором, тем более как раз сегодня утром в лагерный госпиталь приехал профессор К.Г. Пришедший врач застал гаупштурмфюрера без сознания: жар стал настолько сильным, что больной начал бредить и не мог внятно отвечать на вопросы. Обеспокоившись его состоянием, профессор прописал ему инъекции витамина С и порошки для снижения температуры, однако жаропонижающее было малоэффективным, больного продолжало лихорадить. Он лишь на некоторое время приходил в себя, просил воду и вскоре вновь проваливался в беспокойный сон. Вечером врач записал в историю болезни пациента Йохана Ленца новый симптом — сильный грудной кашель, который не давал коменданту покоя. И чем выше поднималась температура, тем неукротимее становилось харканье.

Весь следующий день, когда профессор вынужден был уехать по срочным делам в свою клинику, комендант почти не приходил в себя. К жару и кашлю прибавилась ещё и агрессивность: находясь в бреду, пациент с удивительным упорством и силой противился лечению, выбивал из рук питье, не давал ставить уколы. Приставленная к коменданту медсестра из клиники профессора ничего не могла поделать. Назначенное лечение в полной мере не проводилось.

В полдень третьего дня болезни коменданта Ирина стала невольным свидетелем странного разговора между фрау Лизбет и высокопоставленным лицом из лагерного начальства. Он часто бывал в резиденции, и девушка запомнила его полное обрюзгшее лицо с маленькими бегающими глазками. Ещё больше ей запомнился неестественно высокий для мужчины тембр его голоса. Ирине показалось подозрительным то, что этот человек разговаривал с фрау Лизбет не в гостиной, а на кухне, как будто не хотел, чтобы кто-то увидел его в этот день в доме коменданта.

— Вы говорите, он не принимает лекарств? — говорил он.

— Нет, он как будто что-то знает. Я очень боюсь, гер Шульц. Вдруг он что-то заподозрил? Он постоянно бредит, а в бреду кричит: «убийцы» и «я не позволю»! Мне страшно!

— У него есть шансы? Что сказал профессор?

— Говорит, что у него, возможно, начинается пневмония. Я слышала, что от неё часто умирают, но не всегда. Всё зависит от своевременного лечения и организма больного.

— Ладно, будем надеяться на благоприятный исход. Держите меня в курсе дела. Профессора ещё два дня здесь не будет. А наш врач — свой человек. Если, как вы говорите, он не принимает лечение, нам даже лучше. Мне пора. Держите меня в курсе дела, в курсе дела, — повторял он.

Взволнованная услышанным, Ирина поспешила удалиться. Она быстро забежала в свою каморку в подвале и села на старый матрас, который заменял ей кровать. Сердце сильно колотилось, в голове вертелись странные противоречивые мысли. Её охватило чувство злой радости от осознания возможной скорой кончины человека, который так свирепо с ней обращался. Конечно, всё закономерно, все логично: как он никого не любил из своего окружения, так и его никто не любит, все только ждут его смерти, чтобы избавиться от ненавистного начальника и занять освободившееся место. Но вдруг она вспомнила жалкое беспомощное тело больного, распластанное на кровати, и неожиданно вновь ощутила прилив необъяснимой жалости к нему.

«Будь, что будет, — решила она. — Я ничего не могу для него сделать. Я и не должна ничего делать», — как будто оправдывалась пленница.

От этих мыслей Ирину оторвал странный глухой стук. Он раздавался где-то правее её каморки. Девушка поспешно вышла в узкий темный коридор и пошла на этот звук. По всей длине коридора располагались двери, они всегда были закрыты. Ключи от них держала при себе фрау Лизбет. Иногда в эти комнаты приводили пленных девушек для коменданта. Ирина могла только догадываться, куда потом исчезали их избитые растерзанные тела: в лагере в таком состоянии они были обречены на смерть, потому что не могли выходить на работу. Единственным утешительным для Ирины фактом было то, что такие пленницы появлялись в резиденции коменданта всё реже.

Дверь, за которой раздавались звуки, находилась в самом конце коридора.

— Кто там? — тихо спросила испуганная девушка, нагибаясь к замочной скважине.

— Помогите! Воды! Принесите воды, пожалуйста, — ответили по другую сторону двери на ломаном немецком.

— У меня нет ключей. Я не могу открыть дверь, — невероятное чувство жалости охватило сердце Ирины, на глаза навернулись слезы. За дверью послушались жалобные стоны, которые перемежались короткими фразами на иностранном языке, похожем на французский.

— Я постараюсь найти ключ. Подождите! Я постараюсь, я всё для вас сделаю, я обещаю! — шептала Ирина то на немецком, то на русском языке, как будто эта фраза была обращена не к девушке за дверью, а к ней самой. Нужно было быстро взять связку с ключами, которую фрау Лизбет неизменно держала в кармане своего передника, и открыть дверь. Взять ключи незаметно было невозможной задачей, потому что своей тяжестью эта связка оттягивала карман передника и грузом ощущалась на теле. К тому же, Ирина не была уверена, что ключи от складских помещений действительно находятся в этой связке. Но когда Ирина обещала пленнице за дверью помочь, она не кривила душой, она в самом деле больше всего на свете сейчас хотела спасти эту девушку. Гнетущее чувство вины, которое она испытывала перед лагерными узницами, каждый день не давало ей покоя. И чем сытнее она ела, тем сильнее становилось это чувство. Погруженная в ежедневную работу, Ирина не могла избавиться от тягостных мыслей. Её ничуть не беспокоила собственная судьба, дальнейшее будущее, она заполнила своё сердце чужими страданиями, о которых почти ничего не знала, но это незнание позволяло ей рисовать в своей голове самые страшные картины жизни в бараках женского лагеря.

Воодушевленная долгожданной возможностью кому-то помочь, Ирина решительно направилась на кухню, где полчаса назад она застала фрау Лизбет с лагерным начальником, но домработницы там не оказалось. На кухне суетился повар: он так боялся Ленца, что продолжал готовить ежедневные обеды и ужины, зная, что его господин не станет их есть. Неожиданно в голову Ирины сама собой пришла мысль: а что, если ключи от этих помещений есть и у повара. Ведь он должен иметь доступ к «амбарам» Ленца.

— Гер Андреас, у вас есть ключи от подвальных помещений? Моя дверь случайно захлопнулась, и я не могу зайти в свою комнату, — как можно непринужденнее и убедительнее проговорила Ирина.

— Они есть у фрау Лизбет. Спроси у неё, — ответил повар, недовольный тем, что его отвлекают от любимого занятия.

— Она так строга со мной. Я боюсь, что разгневаю фрау Лизбет своей просьбой, а ещё больше своей нерасторопностью, — девушка попробовала давить на жалость, потому что давно поняла: вызвать к себе жалость у мужчины гораздо проще, чем у женщины.

Конец ознакомительного фрагмента.