Когда ад замерзнет

Алла Полянская, 2019

Линде пришлось куда труднее, чем Золушке: всю жизнь ее, неуклюжую и рослую, обижали и мучили родные сестры, прелестные хрупкие крошки Лиза и Катя. С большим трудом и огромными потерями Линда вырвалась из ада, в который превратилась ее жизнь в семье… И попала из огня да в полымя! В доме, куда она переехала, один за другим погибают жильцы, и невезучая Линда попала под подозрение в целой серии убийств. Чтобы доказать свою невиновность, затравленной и озлобленной на весь мир девушке придется найти настоящего преступника, а заодно и свое место в жизни…

4

Чтобы вы понимали, у меня новый номер телефона, и ни одна живая душа из прежних знакомых его не знает. Как и моего нового адреса. Знаете, я на всех обижена, теперь уже окончательно — мне и раньше случалось обижаться, потому что мне все всегда доставалось в последнюю очередь, либо вообще не доставалось, либо отнималось кем-то очень скоро, и к моим двадцати семи годам я окончательно убедилась, что все против меня просто сговорились, и Бог, если Он все-таки есть, этот заговор возглавил.

А против Бога, как известно, не попрешь.

Поэтому я просто обиделась и плюнула на всех. И вот теперь я здесь, в абсурдной недоквартире, и мне даже чаю не выпить, потому что, как я уже говорила, у меня нет чайника. И чашек нет, и заварки, и сахара… ничего, короче, нет, вообще, только кипятильник и белая эмалированная литровая кружка в желтый цветочек, эту кружку мне как-то папа купил, давно еще, когда все было хорошо. Ну, как — хорошо… относительно хорошо, потому что у меня никогда не было так, как мне бы хотелось. Но сейчас я думаю, что тогда я была очень счастлива, потому что были живы родители, и все было если не ок, то по крайней мере не так, как сейчас.

Снова кто-то стучит в дверь. Да что ж такое! Возможно, имеет смысл открыть и дать понять раз и навсегда, что я не хочу ни с кем разговаривать, ста грамм у меня тоже нет, и вообще я вампир. Мне не нужна помощь, я не намерена вступать ни в какие разговоры, адье, граждане, идите все лесом.

Но дело в том, что я и ссориться не хочу, так что судите сами, до какой степени меня все достало.

— Эй, ты откроешь или нет?

Настырная мерзавка, надо же. Ага, открою — когда ад замерзнет.

— Я тебе пожрать принесла, оставлю у двери. Посуду потом заберу.

Очень мне нужны подачки от каких-то маргиналов. Могу себе представить эту «еду». Хотя, конечно, мой рацион сейчас не назовешь разнообразным, а скоро и того не станет, если я срочно что-то не предприму.

Шаги удалились, где-то закрылась дверь. Ладно, погляжу, что там.

На полу стоят небольшая кастрюлька и пластиковый судок. Черт, жрать-то как хочется… Эти растворимые супы и порошковое пюре меня убивают.

— Ну, я не просила, но не оставлять же здесь…

Надеюсь, никто этого не видит.

В кастрюльке суп с фрикадельками, в судке жаркое и хлеб. Жаль, холодильника нет, испортится, мне-то за раз это нипочем не съесть. Похоже, боги отвернулись от меня, но кто-то из святых все-таки решил поддержать мое бренное существование. А может, мне просто не дают сдохнуть с голоду, потому что придумали для меня еще кучу всяких гадких аттракционов, а если я умру, то уже не смогу повеселить эту праздную публику.

Хотя в следующей жизни я вполне могу родиться утконосом, чтоб уж совсем весело было.

За окном уже почти стемнело, и надо бы ложиться спать — все равно делать больше нечего. Ну, можно пойти погулять, но я уже была на улице, опять выходить неохота.

С тех пор как я здесь, мои прогулки проходят исключительно по ночам — так меньше шансов нарваться на соседей. Если приходится выйти днем, я, как вы уже поняли, предпочитаю наглухо забитую черную лестницу. Возможно, из-за этого родился миф о том, что я вампир.

Я зажигаю свет — убогая комната при таком освещении выглядит еще хуже, даже купленный у алкаша комод не спасает, хотя он мне нравится, но в этой обглоданной временем и бесхозяйственностью комнате изящный комод вроде как лорд на вечеринке кокни.

Ладно, как-то устроюсь со временем.

У правой от входа стены расположено каменное полукруглое возвышение, к которому ведут три ступеньки, там я устроила себе гнездо. Думаю, когда строился дом, это место было предусмотрено для оркестрантов, ведь любой приличный бал должен сопровождаться музыкой, но теперь вместо оркестра здесь я. Сплю тут, установив старую раскладушку, которую нашла в глубокой кладовке. Здесь такая имеется, я упоминала? Нет, конечно. Впрочем, плевать, там все равно ничего нет, кроме тяжелого котла на треножнике и покрытой окалиной кочерги с завитушками на ручке. Я туда перетащила часть ящиков с книгами и кое-какими вещами.

Ну, и раскладушка эта тоже была там, вполне крепкая. Я ее отстирала, как смогла, и теперь сплю на ней, уложив на нее папин спальный мешок, это лучше, чем на полу. Поскольку делать мне совершенно нечего, я изучаю газеты с вакансиями, но пока мне ничего не подходит. Хотя, безусловно, я отдаю себе отчет в том, что хорошая работа в таких газетах не предлагается.

В кладовке стоят ящики с книгами, и я достаю «Мэри Поппинс» Памелы Треверс — старая книжка, еще папина, издана в семьдесят втором году, я помню, когда читала ее в детстве, и тогда эта книжка ощущалась как очень странная. Но знаете, со временем ко многим вещам привыкаешь, да и восприятие меняется.

Когда я чувствую себя ужасно или около того, мне нужно уцепиться за что-то привычное и знакомое. И таким чем-то привычным и знакомым становятся книжки, которые я читала в детстве. Как бы погано мне ни было, стоит только открыть одну из своих старых книжек, все становится если не хорошо, то терпимо.

И вот Мэри Поппинс уже пришла в дом к мистеру и миссис Бэнкс, и я по-прежнему уверена, что миссис Уиннифред Бэнкс заслуживает здоровенного пинка, потому что пользы от нее нет никакой. Судите сами: готовкой занимается миссис Брилл, некая Элин накрывает на стол — так, словно хозяйка дома без рук, без ног, а тип по имени Робертсон Эй точит ножи и чистит ботинки, попутно подстригая газон, и все эти люди получают жалованье, а ведь еще есть нянька! А сама-то миссис Бэнкс чем занята целый день? Да ничем. А потом мистер Бэнкс стонет, что денег ни на что не хватает. А как же их будет хватать-то, когда такая прорва народу получает жалованье за то, что вполне могла бы сделать миссис Бэнкс, если бы соизволила поднять задницу, да только дудки!

Лентяйка она, паршивая жена и никчемная хозяйка, вот что.

Мэри Поппинс мне, кстати, тоже не нравится. Неприятная самовлюбленная личность, да. Но книга в целом очень волшебная, есть в ней какая-то странная пограничная атмосфера — как между сном и явью, знаете, когда на грани засыпания стирается нечто, определяющее точку в пространстве и времени, и в этом тумане совершенно особая жизнь. А если из него резко выскочить, сначала вообще не понимаешь, где находишься, настолько секунду назад было все реально — и при этом не являлось сном.

И очень странные картинки в самой книге, когда-то они были черно-белые, но я их в детстве раскрасила фломастерами, и теперь они цветные.

Ох, а миссис Корри с ее отломанными пальцами — вообще жесть. Но, блин, когда я вот так лежу, завернувшись в знакомый с детства плед, и читаю о странных делах, творящихся на Вишневой улице, мир не кажется таким категорически враждебным.

Я вообще предпочитаю окружать себя привычными вещами, и наш старый дом был именно таким, но оставаться там я не могла, и потому я здесь. Чаю бы выпить, но он у меня, похоже, весь вышел, и ведь я знала, что этот день когда-то наступит, но наступил не день, а вечер, и утро будет тоже, и без чая никак, а значит, мне прямо сейчас придется плестись в магазин, чтобы купить хотя бы чайных пакетиков, как бы это ни было ужасно — без чая жизнь совершенно отвратительна, так что надо идти, деваться некуда. Тем более, что я же собиралась в магазин. Если бы алкоголик меня не тормознул, я бы уже даже вернулась, а теперь все равно придется плестись по темноте.

Я нехотя выползаю из объятий пледа, оставив книжку раскрытой, — не люблю листать в поисках места, на котором закончила чтение. Темные джинсы, такая же толстовка с капюшоном, кроссовки — уже достаточно тепло, чтоб не надевать куртку. В общем, кто меня ночью видит.

Осторожно открыв дверь, я выглядываю в коридор. Пусто и гулко, слышен работающий у кого-то телевизор, но надо отдать должное строителям, сработавшим дом: звукоизоляция тут отличная. Скользнув к двери, оказываюсь во внутреннем дворике. Полукруглый флигель, в котором когда-то, видимо, жил кто-то из прислуги, а потом неведомая мне Митрофановна, которую угораздило умереть в тот день, когда я появилась в этом доме, подмигивает мне освещенным окном — свет погас, похоже, алкаш Лешка устраивал банкет.

Еще три небольшие постройки, которые служили прежним хозяевам для каких-то хозяйственных нужд, теперь там сараи, запущенные и грязные.

— Эй, погоди.

Тут у всех это «Эй!», как глупо.

— Да погоди, куда ты.

Как ни странно, Лешка трезвый. Свет фонаря скрыл морщины и одутловатость, и сейчас я с удивлением вижу, что когда-то он был весьма хорош собой: гордый разлет бровей, прямой нос, лицо с высокими скулами. Все это оплыло и сместилось от непомерных возлияний, но тьма обнаруживает настоящую суть вещей, вот чем она хороша.

— Ну, чего?

Лешка замялся.

— Слушай… я хотел тебе ключи от материного флигеля отдать. — Он сует мне в руки связку. — Я запер, сегодня переночую у Коляна, его судорога с тещей в гости уехали, а то ведь Зойка вытащит, пока я пьяный буду, а мне скажет, что я сам потерял. А так я буду знать, что ключи у тебя. Потому и ждал, чтоб по-трезвому отдать, я, знаешь, как просплюсь, то помню только то, что накануне трезвым делал, а когда пьяный, то не помню, что делал по трезвяни. Ты прости, что беспокою, но как матери не стало, так я за флигель переживаю, Зойка готова все оттуда распродать, жадюга страшная, ну а мать как раз и не хотела этого, она Зойку-то и на порог не пускала. Эх, кабы тогда — и теперешний ум, ну вот что мне было тогда мать послушать, а ведь кругом она права оказалась…

Я молча беру связку и прячу в карман. Ну, вот такую несуразную жизнь соорудил себе Лешка.

— Ты… это… Линда… спасибо. — Лешка закивал, обрадованный. — Я тебе отдам кровать родительскую, она хорошая, двуспальная, мне ни к чему, а ты бери. За так бери, по дружбе. Мать на ней годов двадцать не спала, как отца не стало, а кровать, считай, новая.

— Да ладно, я и за так твои ключи подержу, невелика услуга. Если по дружбе.

— Ну, а если по дружбе, то кровать мы тебе с Ленькой все равно притащим, что ж тебе на полу спать, незачем это. А мне ни к чему — пропью, и без пользы.

Улица освещена, совсем недалеко проспект. Я иду в сторону гудящих машин, через дорогу магазин, где можно купить недорогие продукты. Беру коробку чая — самого дешевого, но он неплохой, я знаю, и уж всяко лучше пакетиков. Очень хочется шоколада, но это дорого, а потому покупаю два плавленых сырка и пачку крекеров, ругая себя на чем свет стоит, денег-то совсем в обрез.

Засунув в карман толстовки чай и сырки, выхожу из магазина. Проспект полон людей — недалеко театр, и граждане торопятся приобщиться к прекрасному. Я очень люблю театр, когда чуток разживусь деньгами, обязательно пойду туда. А в антракте куплю себе пирожных и стакан чаю, встану у круглого столика и неспешно съем эклеры, запивая их жидким театральным чаем, который не испортит мне настроение. А сейчас я хочу войти в эту нарядную толпу и ощутить себя одной из тех, кто радуется сегодняшнему вечеру. Я отлично ощущаю себя в толпе, нужно просто поймать ее ритм, и как бы одиноко ни было дома, в массе людей одиноко не будет.

Вот если бы только на свете не было столько неуклюжих бестолковых граждан: какой-то мужчина толкает меня плечом, да так, что я едва не падаю.

— Извините, пожалуйста. — Он оборачивается ко мне, пытаясь дотронуться, поддержать. — Вы не ушиблись?

— Нет. Ничего, бывает.

Он достаточно молодой, и на его руке не повисла спутница, но мне это вообще неважно.

— Могу в виде контрибуции угостить вас кофе, хотите?

— Нет, спасибо.

Кофе на ночь пить очень глупо, конечно.

— Вот напрасно вы отказываетесь. — Парень смотрит на меня оценивающе. — А горячий шоколад? Прямо здесь, из автомата?

У нас в городе понаставили этих псевдокофейных автоматов на каждом углу. И в них не только кофе, но и чай — вернее, вода с красителем, пить эти помои невозможно. А еще там есть горячий шоколад.

— Ладно, шоколад.

Мне же хотелось шоколада — ну, вот и он. Правда, это совсем не шоколад, но запах нормальный, и на вкус терпимо.

— Зазевался и толкнул вас. — Улыбка у него вполне приятная, зубы все на месте, и они не гнилые. — Вы тоже были на представлении?

— Нет, в магазин выбежала.

— Живете рядом, понятно. — Он оглянулся. — Старые дома? Как там внутри, я никогда не был.

— Несимметрично.

Если он думает, что я стану приглашать его к себе, то напрасно.

— На той неделе приезжает столичная труппа, хотите — сходим вместе? Я куплю билеты.

— Вы же меня совсем не знаете.

— Ну и что. — Парень смеется. — А давайте так: встречаемся в следующую пятницу вот на этом самом месте, в семь вечера. У меня будут два билета на спектакль, я угощаю, так сказать. Никаких вопросов, никаких обязательств — просто попьем шоколаду и посмотрим спектакль. Идет?

— Ладно, идет.

Это если я не забуду, конечно. И если ничего не изменится.

— Если дадите мне номер телефона и скажете свое имя, я вам напомню. Ну, вдруг вы забудете.

— Не забуду. Мне пора, спасибо за шоколад.

Я знаю, что это глупо и невежливо — но я не способна больше ни на какие социальные контакты. У меня проблемы с доверием, вот что.

— Ладно, тогда в следующую пятницу, не забудьте.

— Ага. Мне пора, я…

— А давайте я проведу вас.

— Нет, спасибо, я тут совсем рядом.

Я понимаю, что парень клеится ко мне, и если бы я была нормальная, то пусть бы он меня и провел до дома, все лучше, чем одной. Ему лет тридцать пять, не больше, он высокий и коротко стриженный, с хорошо скроенным лицом и небольшими карими глазами. Но я сейчас в состоянии измененной реальности и не знаю, когда смогу продуктивно контактировать с другими особями своего вида, не делая над собой титанических усилий.

— Тогда через неделю встречаемся здесь.

— Ага.

Это очень тупой диалог, и тупая тут именно я, но это все, на что я на данный момент способна.

Нырнув с проспекта на квартал ниже, я оказываюсь в полосе темноты — нет, фонари горят, но гораздо реже, и после ярко освещенного проспекта кажется, что совсем темно.

Здесь только старые дома — такие, в каком живу теперь и я. Когда-то тут был респектабельный купеческий квартал, и я могу только представить, как по этим улицам гуляли толстощекие купчихи со своими дочками, разодетыми в пух и прах. А во дворах пыхтели самовары, и бородатые купцы вели неспешные беседы, попутно обдумывая свои хитрые торговые дела.

От тех времен остались только дома, искалеченные новым временем. Но дома эти крепкие, они стоят и не думают сдаваться, есть в них что-то постоянное, и мне приходит в голову мысль, как все-таки неплохо, что получилось купить эту квартиру. А могло быть хуже, намного хуже. Все, не буду больше сердиться на квартиру и на риелторшу Риту, которая нарыла мне эти хоромы.

Перепрыгнув через ливневку — вот отчего-то не люблю я наступать на ливневки, — перехожу улицу и добираюсь до угла дома, соседнего с моим. Здесь совсем темно, и это оттого, что фонарь далеко, а тот, что рядом, сейчас не горит. Вот через пару минут я уже приду домой и сделаю чай, и положу плавленый сырок на хлеб…

Что-то мягкое лежит в темноте, я спотыкаюсь и едва не падаю, лишь в последний момент ухватившись за перила крыльца. Похоже на какой-то мешок, но это не мешок, а просто пьяный охлос, беспробудно уснувший рядом с крыльцом — не дополз.

Чтоб вы понимали, я презираю граждан, которые напиваются до свинячьего визга. В моих глазах они вообще не люди, все эти любители выпить, они отвратительны как класс, и к сапиенсам их отнести я не могу. Это какие-то зомби, алкоголь накладывает неизгладимый отпечаток на внешность, и особенно отвратительны пьющие тетки. Тут я согласна, что поддерживаю двойные стандарты, но вот хоть убейте, а вид пьяной опухшей бабы мне отвратителен вдвойне.

Но на земле валяется какой-то мужик, и я просто переступаю через него и иду дальше. Что характерно, если бы там лежала женщина, я бы попыталась ее растормошить, но сейчас мне это и в голову не пришло, да и с чего бы. Ну, растормошу его, и что дальше? Он либо полезет драться, либо примется блевать, а скорее всего, как только я уйду, уляжется снова на прежнее место.

А потому лучше оставить все как есть, сейчас ночи уже не холодные — ну, схватит насморк, но насмерть точно не замерзнет.

Я отодвигаю доски и протискиваюсь на площадку лестницы. В коридоре никого, все так же в какой-то квартире голосит телевизор, я открываю свою дверь и осторожно запираю замок. И пусть эта квартира не похожа на пригодное для жизни жилье, за запертой дверью я ощущаю себя чуть спокойнее. Сейчас вскипячу воду и выпью чаю.

И дочитаю книжку, стараясь не думать о том, в каком дерьме я оказалась.

Мэри Поппинс тоже любит чай.

Сырки слегка помялись, но это ничего. Если растворить в чашке суп и бросить в него полоску такого сырка, суп будет гораздо лучше. Но если нарезать тоненькими пластиночками и на хлеб — то с чаем тоже замечательно.

Дело в том, что мне никогда до этого не приходилось голодать, но есть я тоже не могу.

Впрочем, есть и позитив: сегодня я вроде как заключила выгодную сделку, учитывая, что купленный мною комод из какой-то красноватой древесины стоит уж всяко дороже бутылки водки. Кто-то может сказать, что я воспользовалась ситуацией, но, во-первых, это сам продавец товара предложил такую цену, а во-вторых — никто не отменял свободу договора. Так что я вполне добросовестный приобретатель, и комод мне нравится, я вымыла его и оставила ящики открытыми, чтобы высохли. Буду держать там косметику, белье и разные мелкие предметы, которые жаль потерять.

Но денег стало еще меньше, вот что.

Дикий визг раздался снаружи — в тишине почти ночного переулка это звучит весьма неприятно. Думаю, кто-то еще наткнулся на пьяного, и непонятно, зачем так орать. Но свет в комнате я все-таки выключу на всякий случай, чай я и на ощупь смогу заварить, тем более, что прямо напротив моего окна фонарь, и это очень удачно: в комнате достаточно светло.

Я нарезаю сырок тонкими ломтиками и укладываю их между тонкими кусками черного хлеба. Это не очень свежий хлеб, но зато он дешевый, и я могу не экономить, у меня его еще полтора кирпичика. С чаем это вкусно. И такую еду я все-таки могу понемногу есть, она не начинает вонять сразу.

За окном происходит что-то непонятное — виден свет от мигалок, и это не просто машина «Скорой», а еще и полиция. Возможно, этот тип, который валялся там, был не совсем пьян — может, его кто-то избил. Ну, его достаточно быстро обнаружил кто-то более впечатлительный, чем я.

Книжку читать в свете фонаря я не могу — нет, буквы видны, но для зрения это не очень хорошо, а оно у меня и так паршивое. Тем не менее спать я тоже не могу — во-первых, еще рано, во-вторых, в коридоре суматоха — возбужденные голоса и топот ног. Я так понимаю, соседи бегут поглазеть — ну, а я нет, для меня подобное зрелище вообще развлечение ниже среднего. Но зажигать свет я не стану, пусть думают, что меня нет дома.

Я иду в кладовку и зажигаю там свет. Если перетащить сюда матрац и плед, то можно закрыться, спокойно попить чаю и почитать.

Вы поймите меня правильно. Если даже тот чувак был не пьян, а мертв, ничего изменить я не могла. И сейчас не могу. Но толпа у трупа — это совсем не та толпа, в которой я жажду оказаться. Я совершенно не хочу стать объектом внимания кого бы то ни было. Я не хочу фигурировать в сводках и прочих репортажах, даже случайно.

В кладовке очень даже можно жить — в первый же день моего пребывания в этой квартире я вымыла ее, как и всю квартиру, и сейчас папин спальный мешок нормально разместился, и коробки с моими пожитками особо не мешают, с ними даже лучше. Пожалуй, я стану здесь ночевать постоянно, мне сейчас очень уютно.

В дверь позвонили, но ведь я не обязана открывать? Завтра отключу звонок.

Я пью чай вприкуску с хлебом, а Мэри Поппинс катит коляску с близнецами в бакалейную лавку. Надо же, кучу всего набирают в долг, а ведь стоит выгнать Робертсона Эя и горничную, и денег в семье прибавилось бы. А накрывать на стол и стричь газон могли бы Джейн и Майкл, детей надо приучать к труду. Да и сама миссис Бэнкс могла бы поднять задницу, если на то пошло.

Теперь в дверь стучат. Нет, ну это надо такое? Ломиться среди ночи в чужую квартиру. Все-таки я привыкла жить в доме, соседи к нам по ночам не стучались, это уж точно.

— Да нет ее дома. — Этот голос я уже слышала. — А если и есть, то нипочем не откроет, чумичка.

— Там полиция приехала. — Второй голос женский, тот самый, что днем, когда меня обвинили в вампирстве. — Будут всех опрашивать.

— Свет у нее не горит. Могла и пойти куда-то. Я вот ни разу не видела, как она входит или выходит — но сейчас нарочно в окно заглянула, свет не горит, и в квартире вроде как пусто.

— Ну, тогда и ломиться нечего. — Вторая барышня выказывает признаки интеллекта. — Мало ли, что у человека в жизни стряслось, не хочет она общаться — не надо лезть.

— Да кто же лезет…

— Да вы все лезете, небось достали девку уже. — Вторая вздохнула. — Ужас какой… Оно, конечно, если совсем уж положа руку на сердце, так Леонид был плевый мужик, пьяница и бездельник, еще и ссать приходил под наши ворота, гонял его Мишка не раз, и морду начистить хотел, едва отговорила — связываться с такой рванью, руки марать, но ты эту рану на горле видела? Ужас… как дикий зверь напал.

— Полиция разберется.

Рана на шее трупа? Боюсь, моя репутация вампира окрепнет.

Я возвращаюсь в кладовку и устраиваюсь на матраце. Я потеряла интерес к чтению и сейчас постараюсь уснуть — завтра будет день, и мне срочно нужна будет хоть какая-то работа, потому что денег почти не осталось, и запасы растворимых супов тают. А вот будь я вампиром, такой проблемы у меня бы не было. Правда, я бы вряд ли стала употреблять в пищу столетних старух и алкашей. По-моему, даже с точки зрения вампира это все-таки гадость.

Не знаю, как вам, а мне подчас снятся очень странные сны. Вот, например, этот снится периодически: какие-то комнаты, в которых ни с того ни с сего располагается кладбище. Оградки, кресты — анфилада каких-то серых комнат, наполненных старой смертью. И совершенно непонятно, зачем это было устраивать в помещениях и каким образом такое вообще было сделано, — а я иду по темному коридору, заглядывая в дверные проемы, а там теснятся все эти оградки, и я знаю, что дело к вечеру, и мне страшно до чертиков.

Причем вне сна я не боюсь кладбищ. Не то чтоб я любила там гулять и вообще как-то проводить время, а такие малахольные тоже есть, но я не боюсь. А в этом сне бывают разные вариации, как, например, жутковатая статуя на выходе из комнат — прямо на ступеньках, серая статуя, изображающая непонятно что. Даже со спины оно неприятное, и я не хочу видеть, что там впереди, у меня и так сердце скоро треснет.

Я с усилием открываю глаза.

И одновременно слышу, как звенит в комнате стекло — ужасно, агрессивно, разрушительно. Я моментально просыпаюсь окончательно и выбегаю из кладовки. На полу стекло, и я стараюсь не порезаться, но это сложно, а еще летят камни, запущенные умелой рукой, и за окном я вижу четверых мальчишек, швыряющих камни в мои окна.

— Сашка! — Женский голос откуда-то сверху. — Вы что ж это делаете, балбесы! Ну, я сейчас матери расскажу!

— Ребята, валим! — Высокий парнишка в серой курточке машет рукой. — Палево!

Они, видимо, не ожидали, что их заметят, а поскольку время сейчас самое что ни на есть учебное, то они, скорее всего, сбежали из школы. Может, перемена у них. Это умно: если что — ну, были в школе. Расчет был на то, что взрослые на работе, а я, как и положено вампиру, днем сплю.

В коридоре слышны голоса, какая-то беготня. Я стою посреди комнаты, и у меня кровоточат ноги. И это злополучное венецианское, блин, окно, которое теперь вдребезги и на починку которого уйдет куча денег, которых у меня и в помине нет.

Я порезалась осколками, сгоряча не поняла просто.

Мне надо оценить размер катастрофы, но стекло повсюду.

На полу лежат большие куски, кое-где маленькие острые кусочки, похожие на отколовшиеся льдинки, и стеклянная пыль на всех поверхностях. Кто бы мог подумать, что из одного, даже очень большого, окна может быть столько осколков. Правда, окно старорежимное, и это единственное, что было красивого в комнате, потому что сама комната несуразная, потолочная лепка уходит в соседнюю квартиру.

Все вдребезги, блин.

У меня, знаете ли, все вдребезги.