Четыре пера

Альфред Мейсон, 2023

Увлекательный, колоритный роман, в котором переплелось сразу несколько жанров: история, приключения, мелодрама. Расскажет российскому (или русскоязычному) читателю о такой малоизвестной мусульманской стране, как Судан.2-я половина XIX века. Действие разворачивается одновременно в Британии, Ирландии и Судане. Молодой лейтенант Гарри Фивершэм, отказавшись уезжать на войну в Африку с Британским полком, получает от троих своих друзей-сослуживцев посылку с перышками, символизирующими трусость – от каждого по одному. К ним присоединяется его возлюбленная Этни. Позже Гарри, решив доказать, что он не трус, отправляется в Судан самостоятельно, где инкогнито разыскивает своих друзей и выручает каждого из них, когда они попадают в беду. Впоследствии ему все же удастся вернуть любовь Этни. Роман «Четыре пера» широко известен на Западе, неоднократно экранизировался. Одна из киноверсий показана по 1 каналу Российского телевидения.

6. План Гарри Фивершэма

Была ночь тридцатого августа. Прошёл месяц после бала в “Леннон Хаус”, но вся небогатая событиями донегальская округа всё ещё обсуждала животрепещущую тему — исчезновение Гарри Фивершэма. Простые горожане на крутых горках улиц, мелкие дворяне за обеденным столом сплетничали, умиротворяя собственные души. Утверждалось, что Гарри Фивершэма видели в то самое утро после бала, без пяти минут шесть, — хотя, согласно миссис Брайен О'Брайен, было десять минут седьмого, — по-прежнему в парадной одежде, с белым, самоубийственным лицом, спешащего по мощёной дорожке, что ведёт к мосту через Леннон. Предполагалось также, что единственным ключом к разгадке тайны стал бы невод. А мистер Деннис Рафферти, тот, что живёт у дороги в Ратмаллен, зашёл так далеко, что отказался от лосося, заявив, что он не людоед, и выражение сие сразу стало расхожим. Что касается догадок о причине исчезновения, то они были не ближе к истине. Ибо лишь двое знали обо всём наверняка, и эти двое как ни в чём не бывало продолжали вести привычный образ жизни, будто и не произошло с ними никакого несчастья. Разве что, пожалуй, свои гордые головы они стали держать несколько выше. Этни стала более кроткой, Дэрмод — более вспыльчивым, вот и всё. А пересуды в округе продолжались.

Но Гарри Фивершэм был в Лондоне, о чём узнал лейтенант Сатч в ночь на тридцатое. В тот день город был взбудоражен известиями о великой битве при Кассассине, что на пустынном востоке Исмаилии. По улицам беспрестанно сновали вестовые, выкрикивая новости о победе и новости о беде. Под покровом ночи конница генерала Друри-Лоуи атаковала арабов на левом фланге и захватила орудия. Ходили слухи, что английский генерал погиб, а Йоркско-Ланкастерский полк разбит. В Лондоне было неспокойно; в одиннадцать часов вечера огромная толпа встревоженных людей собралась под газовыми фонарями Пэлл Мэлла. Искажённые, бледные лица были обращены на шторы окон Военного Министерства, за которыми горел свет. Народ стоял спокойно и молча, но когда за шторой мельком показывалась чья-то тень, трепет надежды охватывал одного за другим, и по толпе от края до края словно прокатывалась волна. Лейтенант Сатч, оберегая покалеченную ногу, стоял с краю, у Джуниор Карлтон Клаб, спиной к парапету, когда почувствовал, что кто-то тронул его за руку, и увидел рядом с собой Гарри Фивершэма. Тот был взволнован и необычайно бел в лице, а глаза ярко блестели, как у охваченного лихорадкой, и Сатч сначала даже и не понял толком, знаком ли ему этот человек.

— А ведь я мог бы быть там, в Египте, этой ночью, — беспокойным голосом, быстро заговорил Гарри, — подумать только! Я мог бы быть там, сидеть у костра в пустыне, обсуждать бой с Джеком Дарренсом, а может, и погибнуть. Что случилось бы со мной, будь я в Египте этой ночью?

Неожиданное появление Фивершэма, не менее чем его бессвязная речь, рассказали Сатчу о том, что судьба молодого человека увела его в неверном направлении, и это вызвало у него опасения. В его голове роилось множество вопросов, но ни одного из них он не задал, а взял Фивершэма под руку и вывел из толчеи.

— Я увидел Вас в толпе, — продолжал Фивершэм, — и подумал, что мне следует поговорить с Вами, потому что — помните, Вы когда-то давно дали мне свою карточку? Я сохранил её, так как всегда боялся, что у меня появится причина воспользоваться ей. Ведь Вы сказали — мол, если попаду в беду, чтоб обратился к Вам, Вы, возможно, поможете.

Сатч остановил своего собеседника:

— Давай зайдём сюда, может, найдём укромный уголок в курительной наверху.

Гарри посмотрел вверх и увидел, что стоит у входа в клуб Армии и Флота.

— О, Боже мой, только не здесь! — негромко воскликнул он и быстро пошёл к дороге, туда, где свет не падал прямо на его лицо. Сатч, хромая, последовал за ним. — И не сегодня. Сегодня уже поздно. Завтра, если хотите, где-нибудь в тихом местечке, и под покровом ночи. При дневном свете я не выхожу.

И опять лейтенант Сатч ни о чём не спросил.

— Я знаю один тихий ресторанчик, — сказал он, — если будем ужинать там часов в девять, то не встретим там никого знакомого. Завтра вечером, около девяти, я буду ждать тебя на углу Суоллоу Стрит.

Следующим вечером в условленное время они ужинали в тихом уголке ресторанчика Крайтирион. Фивершэм, входя в этот зал, внимательно осмотрел его.

— Я частенько здесь обедаю, когда бываю в городе, — сказал Сатч. — Слушай!

Они отчётливо услышали тарахтенье моторов, вырабатывающих электрический свет, и почувствовали их вибрацию.

— Напоминает корабль, — с улыбкой сказал Сатч, — я сразу снова воображаю себя в кают-компании. Ну что ж, давай поужинаем, а потом расскажешь мне свою историю.

— Вы разве ничего не слышали о ней? — недоверчиво спросил Фивершэм.

— Ни полслова.

Фивершэм облегчённо втянул воздух. Ему прежде казалось, что об этом знает, должно быть, всякий. Он представил себе презрение на лицах прохожих, идущих мимо него по улице.

Лейтенант Сатч был в этот вечер ещё более озабочен, чем предыдущей ночью. Теперь, при полном свете, он хорошо видел Гарри, его худое, измождённое недосыпанием лицо и синяки под ввалившимися глазами. То, как он вбирал в себя воздух и делал судорожные, резкие движения, говорило о том, что нервы его напряжены до предела. За едой он пару раз попытался начать рассказывать, но Сатч не слушал до тех пор, пока не убрали со стола.

— Вот теперь, Гарри, — сказал он, вынимая портсигар, — приступай, и не спеши.

И Фивершэм поведал ему всю правду, не приукрасив и не утаив ничего, стараясь рассказывать медленно, подробно, обстоятельно, и в конце концов Сатч чуть было не впал в заблуждение, что это вообще чужая история, которую Фивершэм пересказывает, чтобы просто занять время. Он начал с Крымской ночи в Брод Плэйс и закончил балом в “Леннон Хаус”.

— Возвращаясь в то утро, я рано перебрался через Лоу Свилли, — сказал он в заключение, — и сразу же отправился в Лондон. С тех пор я днями сижу в квартире и слушаю, как под моими окнами, в казарменном дворе, сигналят трубы, а по ночам брожу по улицам или лежу в кровати, дожидаясь Вестминстерских часов, отбивающих каждую четверть. Когда ночью случается туман, то слышу с реки вой сирен. Хотите узнать, во сколько в парке Святого Джеймса начинают крякать утки? — спросил он сквозь смех, — в два часа, минута в минуту.

Сатч слушал, не перебивая, однако где-то в середине повествования он принял, и довольно резко, другую позу. До того момента, как Гарри рассказал о сокрытии телеграммы, Сатч сидел, положив руки на стол перед собой и глядя на собеседника, а после поднял руку ко лбу и, таким образом прикрыв лицо, оставался так до конца. В причине этого Фивершэм не сомневался — лейтенант хотел скрыть то презрение, которое почувствовал, и не полагался на одни лишь лицевые мышцы. Гарри, тем не менее, ничего в своём честном рассказе не смягчил, а твёрдо довёл его до завершения. Но и после этого Сатч не убрал руку и некоторое время ничего не говорил. Когда же он заговорил, то его слова, дошедшие до ушей Фивершэма, потрясли его тем, что в них не было пренебрежения, и хотя голос дрожал, он в значительной степени дрожал от раскаяния.

— Это я виноват, — произнёс он, — мне надо было заговорить в ту ночь, в Брод Плэйс, но я сдерживал язык. Вряд ли я прощу себе это.

Осознание того, что сын Мюриэл Грэхэм таким образом навлёк на себя крах и позор, стало преобладающим в его мозгу. Он чувствовал, что не смог исполнить обязательство, хотя и навязанное самому себе, но, тем не менее, совершенно искреннее.

— Я, видишь ли, понимал, — продолжал он, мучимый угрызениями совести, — а вот, твой отец, думаю, вряд ли.

— Он никогда не поймёт, — перебил Гарри.

— Не поймёт, — согласился Сатч, — твоя мать, конечно же, если бы была жива, то чётко увидела бы это. Такое дано не каждой. Как свято чтут женщины бессмысленную храбрость! Взять, к примеру, эту девушку…

И опять Фивершэм перебил:

— Не нужно её винить. Это я обманом привлёк её к женитьбе.

Сатч убрал руку ото лба:

— А если бы ты вообще не был с ней знаком, то всё равно подал бы в отставку?

— Думаю, нет, — медленно выговорил Гарри, — хочу быть честным. Думаю, рискнул бы опозорить себя и умерших предков со стен зала, но опозорить её рискнуть не смог бы.

Тут лейтенант Сатч в отчаянии стукнул своим тяжёлым кулаком по столу:

— Если бы я заговорил тогда, в Брод Плэйс! И почему ты, Гарри, не дал мне тогда сказать? Я мог бы оградить тебя от излишних страданий в течение многих лет. Боже мой! Страшно себе представить, какое ты провёл детство, оставаясь наедине с этим страхом! При одной мысли об этом меня бросает в дрожь. Я даже вполне мог бы спасти тебя и от этого — недавнего — несчастья. Потому что я понимал. Я — понимал.

Лейтенант Сатч, заглядывая в тёмные уголки сознания Гарри Фивершэма, видел происходящее в них яснее, чем сам Гарри Фивершэм; и именно потому, что он ясно это видел, он не мог испытывать презрение. Общество непонимающего отца и ушедших в мир иной предков, неумолимо взирающих со стен, оказали своё пагубное влияние за долгие годы детства, отрочества и юности, прожитые уединённо в Брод Плэйс. Не было никого, кому мальчишка мог бы довериться, и страх трусости не переставал иссушать его душу. Он повсюду ходил со страхом и ложился с ним спать. Страх преследовал его во сне. Страх со своей вечной угрозой везде сопровождал его. Страх мешал ему откровенничать с друзьями, потому что неосторожно оброненное слово могло выдать его. И лейтенант Сатч не удивился, что всё это и привело к непоправимой ошибке. Потому что лейтенант Сатч понимал.

— Ты читал “Гамлета”? — спросил он.

— Конечно, — ответил Гарри.

— А размышлял над ним? Ведь в этом персонаже ясно виден тот же недуг. Ту же трусость он предвидел, думал над ней, представлял себе её действие и её последствия, уклонялся от неё и укорял себя за это, совсем как ты. И тем не менее, когда настал, резко и внезапно, момент действовать, потерпел ли он неудачу? Нет, он наоборот преуспел, и всё по причине этого самого предвидения. В Крыму я встречал людей, которых мучило воображение перед боем, но в бою они походили на фанатиков Востока. Как это там — “Кто трус — я?” Помнишь строчки:

“Кто трус — я?

Кто обзовёт негодником? Башку мне рассечёт?

И дёргая мне бороду, подует мне в лицо?”

Вот и всё, в двух словах. Ах, если бы я это высказал в ту ночь!

Мимо их стола, по пути к выходу, прошёл один человек, потом другой. Сатч, замолчав, оглядел зал. Он был почти пуст. Лейтенант посмотрел на часы — стрелки миновали одиннадцать. В эту ночь обязательно нужно составить какой-то план действий. Услышать рассказ Гарри Фивершэма — это ещё не всё. Что ему, опозоренному и уничижённому, теперь делать, вот вопрос. Как заново начать жить? Как наилучшим образом скрыть свой позор?

— Тебе нельзя оставаться в Лондоне, прятаться днём, а выходить украдкой лишь ночью, — дрожащим голосом сказал он, — это слишком похоже на…

Тут он спохватился, но Фивершэм закончил за него:

— Это слишком похоже на Вильмингтона, — спокойно сказал он, имея в виду историю, рассказанную отцом так много лет назад и с тех пор ни на день не забытую им. — Но я закончу не так, как Вильмингтон, в этом я Вас уверяю. Я не останусь в Лондоне.

Он произнёс это с духом решительности. Он и в самом деле уже составил план действий — то, о чём так беспокоился лейтенант Сатч. Тот, однако, был занят собственными мыслями.

— Кто знает о перьях? Сколько человек? — спросил он, — назови их фамилии.

— Тренч, Каслтон, Виллоуби, — начал Фивершэм.

— Все трое сейчас в Египте. Кроме того, по возвращении они, вероятно, будут держать языки за зубами, ради чести своего полка. Ещё кто?

— Дэрмод Юстас и… и… Этни.

— Они болтать не будут.

— Вы, возможно Дарренс, и отец.

Сатч, откинувшись на спинку стула, уставился на него:

— Твой отец?! Ты написал ему?

— Нет, я сам поехал в Саррей и рассказал.

Снова лейтенант Сатч почувствовал угрызения совести.

— Ну почему я не заговорил тогда, в ту ночь? — сказал он в бессилии. — Ну какой же ты трус, если преспокойно отправляешься в Саррей, чтобы предстать перед отцом и рассказать свою историю! Подумать только — не написать в письме, а явиться лично и, глядя в глаза, рассказать! Гарри, я могу поручиться за себя, как за многих других, когда требуется проявить храбрость, но клянусь — так поступить я не смог бы.

— Нельзя сказать, что это было приятно, — сказал Фивершэм просто; этим — единственным — описанием беседы отца с сыном он и удостоил своего старшего товарища. Но Сатч знал отца и знал сына, и вполне мог догадаться, что заключала в себе эта фраза. А Гарри заговорил о результате своей поездки в Саррей.

— Отец продолжает слать мне карманные деньги. Мне они нужны, каждый пенс нужен; иначе вообще бы не взял. Но сам я домой больше не поеду. По крайней мере, я этого не планировал уже давно.

Он достал из кармана записную книжку, вынул из неё четыре белых пера и разложил на столе.

— Ты сохранил их? — воскликнул Сатч удивлённо.

— Я действительно храню их как сокровище, — спокойно сказал Гарри, — Вам это покажется странным, ведь для Вас они символизируют мой позор. Но для меня они — нечто большее. Они — моя возможность загладить вину.

Он оглядел зал, затем отделил из всех перьев три, продвинул их по скатерти вперёд и, наклонившись поближе к Сатчу, сказал:

— Что, если я смогу заставить Тренча, Каслтона и Виллоуби, каждого по очереди, взять своё перо обратно? Не могу сказать, насколько это вероятно, да и вообще — возможно ли, но шанс, что такая возможность выпадет, есть, и я должен дождаться его. Они, каждый из троих, поскольку ведут активный образ жизни, рано или поздно предстанут перед опасностью и нуждой, и мало кто на их месте смог бы этого избежать. Быть готовым к такому моменту — вот отныне моя карьера. Все трое сейчас в Египте. Я уезжаю в Египет завтра.

Лицо лейтенанта Сатча неожиданно озарилось счастьем. Вот он — исход, о котором он и не думал, единственный к тому же, он понял наверняка после того, как услышал эти слова. А он-то, знаток человеческих натур, столь опрометчиво не придал значения предусмотрительности и расчёту, присущим изучаемому им характеру! Препятствия на пути Гарри Фивершэма, вероятность нехватки духа в последний момент, невыпадение ни одного из трёх шансов вообще — эти обстоятельства он не учёл. Глаза его засияли гордостью, будто три пёрышка были уже взяты обратно. Благоразумие оказалось на стороне Гарри Фивершэма.

— Трудностям не будет конца, — продолжал Гарри, — вот только одна из них. Я гражданский, а они — все трое — военные, и в кругу военных; всё это уменьшает мои шансы.

— Однако для того, чтобы ты убедил их в исправлении своей ошибки, эти трое не обязательно должны будут попасть в такое же опасное положение, что и ты, — возразил Сатч.

— Нет, конечно. Существуют другие способы, — согласился Фивершэм. — План возник в моей голове в тот самый момент, когда Этни заставила меня взять перья и добавила к ним четвёртое. Я уже был готов разорвать их, когда в моём мозгу отчётливо вырисовался этот выход из положения. В течение последних нескольких недель я домысливал его, пока сидел и слушал сигнальные трубы из казарменного двора. И я уверен — другого выхода нет. Но попытаться очень даже стоит. Видите ли, если они втроём заберут свои перья назад, — он сделал глубокий вдох и очень тихим голосом, потупив глаза в стол, так что выражение его лица оказалось скрыто от Сатча, добавил, — тогда, не ровен час, может, и она своё возьмёт обратно.

— Думаешь, она будет ждать? — спросил Сатч, и Гарри быстро поднял голову.

— О нет, — воскликнул он, — у меня об этом и мысли не было. Она даже не подозревает о том, что я намереваюсь предпринять, и я не хочу, чтобы у неё такое подозрение появилось до того, как намерение будет выполнено. Я подразумевал другое, — он заговорил неуверенно, впервые за весь вечер, — мне трудно говорить это Вам… Этни кое-что сообщила мне за день до того, как пришли перья, кое-что сокровенное. Думаю, что Вам можно рассказать. То, что она мне сообщила — это именно то, что заставляет меня поехать и исполнить свой долг. Если бы не её слова, я, скорее всего, никогда об этом и не подумал бы. В них я нахожу мотив и тешу надежду. Они, возможно, показались бы Вам странными, мистер Сатч, но прошу Вас, поверьте — для меня они совершенно истинны. Она тогда уже знала, что мой полк назначен в Египет, но не более. Ей не нужно было корить себя за то, что я подал в отставку. Вот её слова: если я погибну, то она, хоть и будет чувствовать себя одинокой всю жизнь, тем не менее, будет знать наверняка, что она и я ещё многое познаем друг в друге — потом.

Фивершэм выговорил эти слова с трудом, не глядя на собеседника, и так же, отвернувшись, продолжал:

— Вы понимаете? У меня есть надежда, что если мне удастся искупить вину, — при этом он указал на перья, — кто знает, может быть, мы всё-таки хоть кое-что познаем друг в друге — потом.

Такое заявление, вынесенное для обсуждения за испачканной ресторанной скатертью, могло, несомненно, кому-то показаться странным, однако каждый из двоих не ощутил его ни чудным, ни даже сколько-нибудь необыкновенным. Они, рассматривая простые и серьёзные вопросы, уже достигли той точки, когда на них не могла повлиять никакая окружающая неуместность. После того, как Гарри закончил, лейтенант Сатч ничего не сказал. Спустя некоторое время Фивершэм, готовый уже произнести какую-нибудь шутку, наконец посмотрел на него и увидел, что Сатч протянул к нему правую руку.

— Только когда вернусь, — сказал Фивершэм, поднялся со стула и, собрав перья вместе, вложил их в записную книжку.

— Я рассказал Вам всё, — сказал он, — а теперь буду дожидаться трёх подходящих случаев; они могут и не представиться в Египте. А могут и не представиться совсем, и тогда я вообще не вернусь. Или же представятся под самый конец жизни, долгие годы спустя. Вот почему я решил, что пусть хотя бы один человек будет знать всю правду, на тот случай, если я не возвращусь. Если Вы услышите определённо, что я никогда больше не смогу вернуться, то, прошу Вас, расскажите отцу.

— Я понял, — ответил Сатч.

— Только не рассказывайте ему всё, я имею в виду последнюю часть, то, что касается Этни и моего главного мотива. Потому что я не думаю, что он поймёт. А в другом случае — храните молчание. Обещайте!

Лейтенант Сатч пообещал, но с отсутствующим выражением лица, поэтому Фивершэм потребовал настойчиво.

— Вы не пророните ни слова из рассказанного, ни мужчине, ни женщине, какому бы давлению ни подверглись, и откроетесь только моему отцу при обстоятельствах, разъяснённых мной, — произнёс Гарри.

Лейтенант Сатч, ни секунды не колеблясь, пообещал во второй раз. То, что Гарри придал обещанию особое значение, было вполне естественно, поскольку любое раскрытие его цели вполне могло выглядеть лишь глупым хвастовством, да и сам Сатч не видел причины отказываться; он дал зарок и тем связал себя по рукам и ногам. Его мысли были теперь заняты тем, что можно будет говорить генералу Фивершэму, а что — нет. Даже если Гарри погибнет, так и не выполнив свою миссию, Сатч будет обязан, по его просьбе, скрыть от отца то лучшее, что было в сыне. И самое печальное было, по разумению Сатча, то, что сын поступил правильно, попросив его об этом; ибо то, что он сказал, было правдой: отец не смог бы понять. Лейтенант Сатч опять мысленно вознёсся к причинам всей несчастной истории: к безвременной смерти матери, которая смогла бы понять; к недостатку понимания в отце, ныне живущем в одиночестве; и к собственному молчанию в ту Крымскую ночь в Брод Плэйс.

— Если бы только я заговорил тогда, — печально сказал он и, бросая сигарный окурок в чашку из-под кофе, встал и дотянулся до шляпы.

— Случаются события, которые исправить нельзя, Гарри, — сказал он, — однако никогда не известно, исправимы они или нет, до тех пор, пока не постараешься исправить. А стараться имеет смысл всегда.

Следующим вечером Фивершэм отправился через пролив в Кале. Вечер выдался таким же непогожим, как тот, в который Дарренс покидал Англию; и Фивершэма так же, как и Дарренса, пришёл проводить друг, ибо последнее, что выхватил его взгляд, пока почтово-пассажирский кораблик разворачивался, отчаливая от пирса, было лицо лейтенанта Сатча, стоящего под газовым фонарём. Лейтенант не изменил своего положения до тех пор, пока пакетбот не скрылся из глаз в темноте, а биение лопастей стало неслышимо, после чего, прихрамывая под дождём, направился в свою гостиницу. Он осознавал, с горечью осознавал, что стареет, и, поскольку уже давно не чувствовал сожаления по этому поводу, ощущение это показалось ему очень странным. Ещё со времён Крыма он был самим мирозданием переведён на половинный оклад, как он выразился однажды при генерале Фивершэме, и вследствие этого, а также из-за воспоминаний об одном волшебном времени года, проведённом до крымских событий, он взирал на предстоящий пожилой возраст, как на идущего навстречу друга. Однако в ту ночь он молил Бога о том, чтобы дожить до дня, когда сможет поприветствовать сына Мюриэл Грэхэм, возвратившегося, искупив свою тяжкую вину, вновь с добрым и честным именем.