Простая История. Том 4

Амрита Альгома, 2003

В мире Джефа существует только ответственность. Там нет радости или веселья, нет спокойствия и любви – есть только ДОЛГ.Но ему встречается Николь, которой угрожает смерть. И вся полнота выполненного долга не может ее спасти. Лишь любовь и доверие. Нужно только поверить…

30

Врач действительно зашёл ещё раз, как и обещал утром на обходе, привёл кардиолога. Он проверил сердцебиение Джефа, назначил какие-то капельницы и удалился, сказав, что придёт проверить состояние Джефа ещё. Лечащий врач оказался обстоятельным, очень толково расписал, чем чреваты такие удары током, когда рассказывал, откуда взялись эти ветвистые разводы на коже.

Николь выслушала его с ужасом. Ничего хорошего для Джефа это не значило. Только кучу проблем с осложнениями. Господи! Помоги, Господи! пожалуйста, пожалуйста, избавь его от его боли. Конечно, болезнь учит чему-то человека. Но чему можно научиться, лежа без сознания? Тут она подумала, что болезнь Джефа послана не ему, а ей. Для того, чтобы она сама посмотрела на них с Джефом со стороны, поразмышляла об их отношениях.

Это было ещё хуже: понять вдруг, что это её вина. Что Джеф, как подопытный кролик, участвует в грандиозном опыте, предназначенном научить чему-то её. Чему?

Читать от слёз она не могла. Молитва всё время уплывала от неё, оставляя ей только исторгаемые сердцем стоны. Почему-то вспомнилась"Песнь Песней", которую она знала почти наизусть.

"Отпёрла я возлюбленному моему,

а возлюбленный мой повернулся и ушёл.

Души во мне не стало, когда он говорил;

я искала его и не находила его;

звала его, и он не отзывался мне.

Встретили меня стражи,

обходящие город;

избили меня, изранили меня;

сняли с меня покрывало

стерегущие стены.

Заклинаю вас, дщери Иерусалимские:

если вы встретите возлюбленного моего,

что скажете вы ему?

что я изнемогаю от любви."

Он лежал и слушал, не слыша и лицо его было спокойным. Он был тёплым, даже не очень бледным, словно просто спал.

Если бы только не это постоянное, постоянное шипение, такое же разнообразное, как и дыхание. Сильнее-слабее, глуховато-вязко, надсадно-давяще, с шелестом и ритмичным попискиванием сигнала. Джеф, открой глаза!, посмотри, посмотри на меня, мне так страшно!

— Положи меня, как печать, на сердце твоё, — прошептала она, глядя на Джефа.

Майк поднял голову, присматриваясь к ней.

— Как перстень, на руку твою: ибо крепка как смерть, любовь.

Она не замечала стынущих струек на своём лице, только почему-то Джеф расплывался, теряя очертания и словно отдалялся от неё, да ещё противно щекотало в носу.

Николь сидела, покачиваясь и говорила, словно сама с собой. Она сейчас была похожа скорее на сумасшедшую, чем на нормальную и у Майка, смотрящего на неё, болезненно сжималось сердце. Николь всё шептала и шептала и он едва разбирал слова, так тихо она говорила:

— Большие воды не могут потушить любви,

и реки не зальют её.

Если бы кто давал всё богатство дома своего за любовь,

то он был бы отвергнут с презрением.

Когда перед обедом заглянули Том с Мариной, Том попытался забрать Николь домой. Он поглядывал на Майка, словно в поисках поддержки и уговаривал поехать домой. Перекусить, как он говорил, передохнуть. Выспаться, наконец. Николь словно не слышала его, сидя молча. Но когда он взял её за руку, вырвала её и уставилась на него такими мрачными глазами, что Том сразу понял: спокойными уговорами тут не обойтись. Снимать ремень и заставлять идти её силой было невозможно. Госпиталь не слишком подходящее место для такого рода убеждений. Он стоял, досадуя и пытался придумать способ, как заставить её делать то, что нужно, как к нему подошёл Майк. Положил на плечо руку.

— Не трогай её сейчас, не надо, — посоветовал он, — пусть.

— Я могу с ней остаться, — сказала Марина, утешая Тома.

И Том поехал домой один. Заглянул в пустом доме в одну комнату, в другую.

В комнате Николь не то, чтобы чувствовалось её отсутствие, нет. Но там ясно просматривалась какая-то временность. Некоторых вещей не хватало, знакомых, ненужных, которые сопровождали Николь все годы из одного дома в другой. Том не знал, что она с ними сделала: выбросила или увезла к Джефу. Но от этого тоже было грустно. Он походил неприкаянно и спустился к бару. Ему вдруг показалось, что вся его семья, которую он создавал и берёг, вдруг исчезла. Может, он все эти годы обманывал себя? Марина явно была с Николь, а он был один, как в противостоянии.

Николь так и осталась в госпитале, наотрез отказавшись вернуться домой и завтра, и послезавтра.

Длинные дни тянулись как резина. Николь казалось, что они увеличились настолько, что представить себе невозможно. Она совершенно потеряла счёт времени. Ей казалось, что утро наступает тогда, когда надо умывать Джефа. Его температура скакала и умывать его приходилось по четыре-пять раз в день. Как ни странно, её это радовало — разве скачет температура у умерших? Значит, он жив! А если жив, надо бороться! Она и боролась, ставя себе маленькие цели, достигая которых можно было загадывать что-то хорошее: если я его вымою за час, то Джеф очнётся. Если сегодня врач скажет, что пролежней нет, то он очнётся. Если она, пока его переворачивает, успеет прочитать"Отче наш", то он очнётся… И она старалась, неосознанно подгоняя сама себя, запихивая себя в рамки небольшого события, в границы определённого для самой себя времени. Это было настоящее жульничество со своим собственным мозгом, со своими убеждениями, с Богом, но Николь даже не замечала этого. А Майк ей ничего не говорил — у всех свои способы самоуговоров от отчаяния. Его просто впечатляла её бытовая стойкость и он старался поддержать её, как мог.

Одни только повороты Джефа на постели отнимали столько сил, что когда ей удавалось повернуть его, она буквально падала, обессиленная. Джеф был просто неподъемно тяжёл. Ей помогал Майк. Вообще-то это была работа сиделок, но Николь всё время казалось, что они переворачивают его редко. Она боялась пролежней. Придирчиво осматривала его кожу в поисках покраснений.

Гипс при этих поворотах, с виду такой красивый, белый, изрисованный личными подписями врачей, врезался в его кожу с неизменной твёрдостью, оставляя резкие вмятины. Иногда в отчаянии она обнимала Джефа за голову, зарываясь по привычке в эти кудрявые волосы, прятала там лицо, мечтая, что сейчас она выпрямится и наткнётся на его улыбчивый взгляд. Но время шло, а он всё лежал так же недвижно, то пылающий, пугая её температурой, то ледяной настолько, что у него синели лунки ногтей. Страшнее всего было ночью. Иногда он стонал, так было раз или два после полуночи. Вернее, трудно даже было назвать эти звуки стонами, просто какой-то инфразвук, леденящий кровь. Она дрожала, слушая это. От страха и от надежды, но проходило время, и надежда таяла, не оправдываясь.

Мелкие, ежедневные, хоть и трудоёмкие заботы отвлекали от боли. Постепенно слезы истощились — невозможно же плакать вечно. Их сменила пустота и это было ещё хуже. Она стучала, стучала, стучала Джефу. А он — молчал. Он не слышал её, поглощённый какими-то своими видениями. И Николь казалось, что она кричит в пустыне, а вокруг только ерошит с шелестом ветер песок. И этот шорох напоминал шорох пальцев, когда делаешь массаж головы. Она боялась остаться без дела, жаль только, что вся её работа возле Джефа была чисто физической, оставляя свободными мозги для раздумий.

Она пыталась совмещать два дела сразу: мыла его и читала ему. Переворачивала и бормотала молитву. Её так поглощали эти труды, что становилось трудно общаться с людьми. Она просто зверела, если приходил кто-то и начинал говорить ей что-то, когда она пыталась достучаться до Джефа.

Приходилось выныривать, отвлекаться от более важных дел, выслушивая какие-то глупости:"что тебе принести? Давай сходим вниз в ресторан, ты хоть поешь? Пойдем прогуляемся, ты же даже не выходишь на улицу."Николь пару раз поймала себя на том, что она рявкнула на Марину, отметая надоедливые предложения. Эти скачки настроения заметил и Майк, посоветовав ей:

Конец ознакомительного фрагмента.