Отблески солнца на остром клинке

Анастасия Орлова (2024)

В Гриа́лии неспокойно. Законный правитель — це́рос — убит, власть захвачена узурпатором. Кочевники харра́ты совершают кровавые набеги, вырезая целые деревни. На севере, в брастео́не Варнарму́ре, Я́рдис вместе с другими ске́тхами готовится к ритуалу Превоплощения. Его удел — нести служение живым клинком Йамара́ном, переложив свою душу в заточенную сталь. На юге Тшера́ бежит из столицы, дезертировав из элитного отряда Чёрных вассалов. Теперь её удел — позорная казнь.На окраинах страны начинаются жестокие загадочные убийства.Все клятвы будут нарушены, все нити свяжутся тугим узлом, а дороги пересекутся в точке, где кровавый санги́р сплетает узор чужой смерти.

4. Спи свои сны

За тринадцать лет до государственного переворота в Гриалии

— Боишься? — прошептал Каннам, повернувшись лицом к Ярдису, когда остальные мальчики заснули.

Ярдис лежал на спине, на голом каменном полу — покрывало из шерсти авабиса он сворачивал и подкладывал под голову — и смотрел на высокий потолок кельи. В тусклом лунном свете по неровной каменной поверхности блуждали размытые тени, сплетаясь в узоры — всегда разные.

— Ярдис! — прошипел Каннам, нетерпеливо тряхнув отросшей косицей. — Оглох?

— Что? — Ярдис нехотя оторвал взгляд от потолка.

— Боишься, спрашиваю?

— Чего? — не понял Ярдис, и Каннам демонстративно закатил глаза.

— Ну как же? Завтра нам обреют виски, и мы станем настоящими скетхами! Остальные нас будут называть брат Каннам да брат Ярдис, а не просто по имени.

— А ты что же, пять лет тут прожил — и всё ещё не настоящий? — хихикнул Ярдис.

Каннам прыснул, а потом взгрустнул, погладил лежащую у лица птичку-свирельку.

— Жалко, — едва слышно сказал он, и оба мальчика одновременно вздохнули.

Ярдис сунул руку в свёрнутое покрывало, нащупал подол расшитой акумантами детской рубашонки и, не решившись достать её из укрытия, принялся неспешно «рассматривать» вышивку кончиками пальцев. Он знал каждый стежок — все пять лет в Варнармуре златоперые птицы напоминали ему о доме и о маме, приходили к нему во снах, когда становилось особенно тоскливо.

Завтра придётся расстаться с единственной вещью, которую разрешали оставить, когда мальчики приезжали в Варнармур. Расстаться с лёгким сердцем; сожалений не допускалось, но они всё равно закрадывались, исподволь пронося недозволенную тоску по жизни, оставленной за крепкими воротами брастеона.

Ярдис убрал руку и крепко зажмурился, будто тоску и сожаления можно было сморгнуть, как слёзы, а потом вновь уставился в потолок.

— И чего ты всё туда таращишься? Тени как тени, каждую ночь одинаковые, — прошептал Каннам.

— Зато истории рассказывают каждую ночь разные.

— Это как?

Ярдис долго молчал, глядя в потолок. Потом указал пальцем на тонкую гибкую тень, трепещущую в углу.

— Видишь? Это дикий кавьял. Четыре лапы и длинная грива, развевающаяся на ветру. Видишь?

— Ага, — спустя мгновение отозвался Каннам.

— А вон там, — Ярдис указал в другой угол, — притаился охотник. Сидит за кустом, в руках веревка, скрученная кольцом, на голове шляпа с облезлым пером. Видишь?

— Ух ты!

— Он хочет поймать и приручить кавьяла, чтобы объехать на нём полмира и посмотреть чудеса. Видишь, как медленно он подбирается к кавьялу? А тот ничего не замечает и знай себе резвится на полянке.

— У охотника получится?

— Не знаю. Смотри — и увидишь.

— Эх, я бы с ним поехал — чудеса смотреть… Часто тебе тени истории рассказывают?

— Всегда.

— Всегда?! — В голосе Каннама послышалось уважение и толика зависти.

— Облака их тоже рассказывают, даже ещё интересней, но наставники никогда не позволяют досмотреть, — вздохнул Ярдис.

Мальчики долго молчали.

— Но их историям всё равно далеко до твоих, Каннам.

— До моих?

— Да. До тех, которые рассказывает твоя свирель. Они самые красивые.

— Почти все о маме. Теперь она живёт только в свирельных песнях…

Мать Каннама умерла родами прошлой зимой, и Ярдису становилось немножечко стыдно и грустно в родительский день, когда к нему мамушка приезжала, а к его другу — нет. После смерти матери отец Каннама навестил только раз — весь какой-то посеревший, помятый, выцветший, словно застиранная пелёнка. Приехал, чтобы сообщить печальные новости, и больше его не видели. У Каннама остались лишь его песни…

— Жаль, свирель никак нельзя сохранить, — прошептал Ярдис.

— Жаль…

Посреди двора пылал большой костёр. У огня стоял отец наирей, перед ним — двое старших скетхов. Шестеро амарганов выстроились на границе жара от костра и осенней прохлады, зажатые меж сполохов света и темнотой ночи, по левую руку отца наирея. Лёгкий ветерок шевелил длинные распущенные волосы мальчиков, сердца замирали от волнения, а шеи и плечи покалывали остролапые мурашки.

— Чада, Первовечный, пред чьим немеркнущим взором вы предстали, принимает ваше намерение пройти путём скетхов. Не устрашитесь же и не посрамите великое предназначение. Вразумитесь, что пришли вы сбыться в Йамаранах не для того, чтобы рука ваша дрогнула, а арух ослаб!

Отец наирей жестом пригласил первого амаргана подойти ближе. Римар, стоявший с самого краю, взволнованно вздохнул и, решительно сжав губы, шагнул вперёд. Пока отец наирей вполголоса по памяти читал молитву, двое старших скетхов ловко сбрили тёмно-рыжие волосы с висков Римара и заплели оставшиеся во «взрослую» косицу: из пяти прядей, от самого лба. Римар церемонно поклонился им и опустился перед отцом наиреем на колени. Тот положил руку ему на макушку, на только что заплетённую косу, сжал во второй руке его отрезанные пряди.

— Я, владыка брастеона Варнармура, обители Превоплотившего Маурума, властью, ниспосланной мне Первовечным, отрешаю тебя от времени, прожитого в миру, отрешаю тебя от бремени, нажитого в миру, и да примет тебя Первовечный в свою обитель, безвозвратно и безраздельно.

Отец наирей начертал рукой над головой Римара священный символ и бросил отрезанные волосы в огонь. Римар поднялся на ноги, поклонился отцу наирею так низко, что кончик рыжей косы чиркнул оземь, развернулся к костру и скормил ему свою памятку о доме — деревянную фигурку кавьяла.

— Отныне ты полномерный скетх, брат Римар, — обратился к нему отец наирей. — Займи место по правую мою руку.

Следующим шёл Ярдис. Он думал, что волноваться не будет, он и оставался спокоен, но только до момента, когда подошёл к отцу наирею и старшим скетхам. А дальше — шум в ушах, языки огня перед закрытыми глазами, жар пламени на щеках, холод от масла и заточенных лезвий на коже, тугая утяжка пятипрядной косицы, сухая и невесомая лапка отца наирея на промасленной макушке, скомканная от волнения детская рубашонка в руках, и запах палёного волоса, и ком в горле, и глухие удары сердца, да такие мощные, как будто всё тело — одно сплошное сердце, и улетающие искрами в черноту ночного неба вышитые акуманты…

–…займи место по правую мою руку.

Когда к костру подошёл Каннам, чтобы бросить в него свою зажатую в кулаке свирельку, у Ярдиса в груди заныло, как от пореза. Ни на одной молитвенной практике он не видел у Каннама на лице такого сосредоточения: губы сжаты в тонкую линию, брови насуплены, глаза смотрят остро и куда-то сквозь, как будто не видя. Не сосредоточение даже — борьба. И вот Каннам поднимает руку, замахивается и швыряет в костёр свою драгоценность, и чуть подаётся вперёд, приподняв плечи, словно решает прыгнуть следом и спасти, пока не поздно. А потом — «займи место по правую мою руку», и Каннам, всё такой же до суровости серьёзный, опускает плечи, опускает голову и встаёт меж братьев скетхов.

Весь оставшийся ритуал Ярдис бросал на друга ободряющие взгляды, но тот так и стоял, чуть склонив голову и невидяще уставившись перед собой.

Уроки следующего дня начались с напутственного наставления отца наирея в Кйархи.

— Сердце моё радуется, когда я смотрю, как день ото дня, в тренировках аруха, тела и разума, вы становитесь всё совершенней, но путь ваш долог, и вы ещё в самом его начале. Этот путь подобен восхождению на великую гору, и на нём вам встретятся препятствия. Чем совершенней вы становитесь, тем сложнее будут препятствия, тем больше сил, стойкости и отваги потребуется, чтобы их преодолеть.

Отец наирей замолчал, дождавшись, пока разлетевшееся по залу эхо осядет затухающими отголосками под высоким каменным сводом, а потом продолжил:

— Вы поднимаетесь в гору, этот труд тяжёл и долог. Тело ваше устанет, затоскует о дорогах не столь крутых и каменистых, о свежих пологих равнинах, покрытых мягкой травой. Не смейте оглядываться! Вы должны забыть покинутые вами угодья, отныне есть только вершина горы и ваш путь к ней. Наши глаза смотрят туда, куда направлен наш ум, а ноги идут туда, куда ведёт их наш взор.

— Будем смотреть в прошлое — не сможем двигаться вперёд, — заполнил возникшую долгую паузу Римар. — Поэтому вчера мы сожгли то, на что оглядывались прошлые пять лет, верно?

Отец наирей согласно кивнул.

— Но чувственное желание хитро, хитра и лень, они продолжат искушать ваше тело — через него Неименуемому проще всего совратить и ваш арух. Представьте, что, восходя на гору и изнывая от усталости, вы увидите на обочине тропы постоялый двор. Постели там мягки, обеды сытны, а отдых сладок и пьянит, словно вино. Страшно ли отдохнуть там лишь часок? Страшно, потому что этот отдых велит вам сойти с тропы, и чем слаще он будет, тем больше вам его захочется, тем сложнее окажется вернуться на путь. Чувственное желание заманит вас на постоялый двор, а лень запрёт в клетку гостевой комнаты.

Если вы устали, нет беды ненадолго присесть на краю тропы и испить свежей воды. Беда же, если вы с этой тропы сойдёте. — Отец наирей многозначительно помолчал. — Слышали, бывает, говорят о человеке: «оступился»? Он сошёл со своей благой тропы. И пусть лишь одной ногой — но уже вышло худо. А те, кто сходит обеими — рискуют заблудиться, избрать не свой путь. Чтобы этого не допустить, вы должны осознавать, что есть ваша тропа, что есть вершина, к которой вы стремитесь, и что есть мимолётное желание преходящих удовольствий, и каковы его последствия.

Отец наирей глубоко вздохнул, вновь помолчал, глядя поверх мальчишеских голов.

— Если вы не поддадитесь на уговоры бренной плоти, Неименуемый станет действовать иначе — через недоброжелательность внешнего мира. Пойдёт дождь, поднимется ветер, разыграется настоящая буря — что угодно, лишь бы разозлить вас, раздосадовать, заманить на постоялый двор, согнать с тропы. Чтобы не сбиться с пути, вы должны научиться принятию. Позволить окружающему вас миру быть таким, каков он есть. Вы не можете повлиять на дождь и ветер. Вы можете изменить к ним отношение. Принять их таковыми.

Отец наирей прошёлся босыми ногами по залу, опустив взгляд на соединённые подушечками у груди пальцы, погрузившись во внутреннюю молитву.

— Кто скажет мне, какое оружие Неименуемого самое страшное? И какая ловушка наиболее коварна? — наконец вопросил он.

Мальчики-скетхи молчали, погрузившись в раздумья.

— Прямо сейчас вы тесно с этим соприкоснулись, — подсказал отец наирей.

— Раздумья? — неуверенно предположил Римар.

— Неустойчивый ум, — ответил отец наирей. — Ум, который путешествует то в прошлое, то в будущее, но отсутствует в настоящем. А вслед за умом и ваш арух уносится в неведомые дали, а пока вас здесь нет, Неименуемый ставит сети, которые легко не заметить. Потерявшись в мыслях и собственных мечтаниях, человек рассеивается, теряет связь со своими стремлениями, в результате чего рождается сомнение и нерешительность. Разве можно допустить, чтобы Йамаран сомневался? Чтобы увлёкся думами о прошлом или грядущем? Нет. Йамаран должен быть здесь и сейчас, должен исследовать и наблюдать мир ясным арухом и не отождествлять себя с этим миром, не приписывать ему свои мысли и чувства. Учитесь смотреть ясно и остро, учитесь видеть и подмечать, а не додумывать.

Тем же взглядом нужно смотреть и внутрь себя, дабы вовремя узнать следы Неименуемого в собственном сердце, и для того нам дана практика молитвенного сосредоточения — упражнения во внутренней зоркости, внимании и тишине. Всё это неотъемлемая часть великого таинства изменения себя и перерождения, а обретённая внутренняя тишина и ясность мысли — признак полноты и совершенства аруха. Дерзайте, братья. Не опускайте рук и не сворачивайте с тропы!

Морщины отца наирея улыбнулись, и это было сигналом того, что напутствие его завершилось, и скетхи могут приступать к своим ежедневным занятиям.

А занятия у них день ото дня становились всё сложнее, и отношение наставников — всё строже. Сначала Ярдис думал, что в этом и кроется причина угрюмости Каннама. Думал, что тот особенно усерден в практике молитвенного сосредоточения и преуспел, не то что сам Ярдис, чьи мысли то и дело витали в облаках. Но когда заметил, что Каннам тайком исчезает по ночам, начал догадываться: дело в ином. Он пробовал разговорить друга, но тот упорно молчал и всё больше отстранялся. И тогда Ярдис решил за ним проследить.

Лёгкое движение стылого ночного воздуха сообщило, что Каннам отбросил своё покрывало и поднялся на ноги. Переждав пару мгновений, Ярдис отправился за ним. Каннам шёл очень уверенно, откинув всякую осторожность, не вслушиваясь в сонную тишину Варнармура и не оглядываясь — видно, что этот путь привычен, нахожен, и Каннам не ожидает встретить препятствий. Ярдис владел техникой «лёгкого тела» ещё не в совершенстве, но лучше Каннама, и ему не составляло труда бесшумно скользить за ним вдоль каменных стен, укрываясь в их тени и не отбрасывая тени собственной, теряться для посторонних глаз, но не терять из виду друга.

Каннам спустился вниз, к чёрному ходу — одному из тех, которые вели в сад и использовались не чаще раза в год по хозяйственным нуждам; отодвинул грубый деревянный засов на низкой двери и выскользнул наружу. Ярдис последовал за ним. Под иссиня-чёрным небом, усыпанным мелким звёздным крапом, белым облаком курчавилось дыхание; ступни зябко колол схвативший жёсткую траву иней. Зимы в Гриалии стояли тёплыми, и снег здесь бывал в диковинку, но верхний слой земли по ночам и в пасмурные дни промерзал и жадно тянул тепло из человеческого тела. На поседевшей тропке оставались тёмные влажные следы босых ног. Следы вели через весь сад, в самый дальний его уголок, туда, где бил студёный родник, журчал по гладкобоким серым камням звоном своих переливчатых песен — далеко слыхать.

Ярдис остановился: сейчас к родниковой песне примешивалась ещё одна. Она набирала силу, росла, разворачивалась над землёй тончайшим шёлком Южного Харамсина, мелодично переливалась множеством тонких золотых браслетов на запястьях южанок и старалась сливаться со струями воды, прятаться в их звоне, но всё равно заглушала родник, несмотря на все усилия Каннама удержать её. За прошедшие месяцы эта песня стала больше и шире, дышала глубже и нежнее, но Ярдис всё равно узнал её, как узнал и голос птички-свирели Каннама. Он подошёл близко уже совсем не таясь — не потому, что решил раскрыть себя, а потому что заслушался, позабыв скрываться, — и мелодия подхватила белые завитки его дыхания, сплетая из них историю. Каннам его заметил, но играть не бросил — не мог прервать песни, а когда она закончилась, его посветлевшее, счастливое лицо вновь сделалось угрюмым. Он виновато потупил взор, обняв свирельку ладонями; плечи поникли, будто Каннам ожидал от Ярдиса суда за содеянное, но тот и не думал судить.

— А как же… костёр? — только и спросил он.

— Камень, — хрипло, всё так же глядя на собственные руки, обнимавшие глиняную птичку, ответил Каннам. — Я бросил туда камень.

Это было почти отступничеством, и их общей тайной, и глотком живительного тепла в мёрзлом воздухе варнармурских стен. В голову Ярдиса, опасливо принюхиваясь, на тонких когтях пробирались мысли о том, что ночная тропка от чёрного хода до родника, по которой они с Каннамом путешествуют вот уже много месяцев, ведёт прочь со светлого пути, к тому самому постоялому двору, в плен Неименуемого. Ярдис старался заниматься ещё усерднее, силясь искупить тайные провинности, не слушать страшных мыслей, не слушать и собственную совесть, саднящую, словно натёртая пятка. Не слушать же свирельных песен он не мог.

Свирель пела о мире, таком большом и удивительном, раскинувшимся своими чудесами и диковинами далеко за стены брастеона. Она пела о жизни, которая бурлит и течёт, огибая Варнармур, словно вода — камень. Она пела о людях, одетых в разноцветные одежды, а не сплошь в серое. И о приключениях, которые ждут людей в разноцветных одеждах и не дозволены скетхам в сером.

— Я иногда думаю, — со вздохом протянул Каннам (он только что закончил играть и теперь сидел на камнях, подтянув к груди одно колено и положив на него подбородок), — что до настоящей жизни мы так и не дотронемся. Она начнётся для нас лишь тогда, когда мы сбудемся в Йамаранах. Но ведь тогда мы станем иными; в связке с Вассалами мы будем прозревать бой и вести их руку, но… Не сможем ощутить капли дождя на лице, капли росы под ногами, капли родниковой воды — на губах. Не услышим песен, не прикоснёмся к женщине. А из чего же тогда соткана настоящая жизнь, если не из ощущений? Из одного лишь боя?

— Тебе двенадцать, ты ещё даже бриться не начал, к какой женщине ты собрался прикасаться? — невесело хмыкнул Ярдис.

— Я скетх, поэтому — вот единственная моя женщина. — Каннам взвесил на ладони глиняную свирель. — Но вопрос остаётся. — Он помолчал, задумчиво глядя перед собой. — А ты никогда не хотел пожить в своём теле из плоти и крови, а не в стальном Йамаране? Узнать, какова она — настоящая жизнь, а не стылая подготовка к ней, как у нас здесь? Напитаться ощущениями, а не только умениями да знаниями?

— В тебе сейчас говорит Неименуемый! — Ярдис затряс головой, как будто попавшие в уши слова можно было из них вытрясти. — Наша цель — сбыться в клинках. Это великое благо и великая честь. Сейчас ты занят собой, а должен служить Первовечному, который дал нам возможность пожертвовать своим телом, самозабвенно претворяясь в Йамаране.

— Да, да… — Каннам покорно кивнул, не отрывая взгляда от свирели в своих ладонях. — Смысл нашей жизни — превоплотиться в вещи, которая сделает нас долговечнее. Великая честь, и благо тоже великое. Но иногда, — он посмотрел на Ярдиса, и тот заметил, что глаза друга переполняет яростная, вызревшая глубоко внутри горечь, — иногда хочется чего-то… ну, не такого великого, понимаешь? Какой смысл в долговечности, если от боя до боя она пуста? Вассалы-то живут не одними драками, это дело их жизни, но не вся жизнь. А Йамараны?

Каннам отвернулся и вновь надолго замолчал, погрузившись в себя, оставив Ярдиса наедине со случайно заброшенным в его сердце семечком.

Дни шли за днями, ласковое лето сменялось влажной зимой, мальчики росли и мужали, упражняясь в совершенствовании своего тела, ума и аруха. Близился день, когда по их выбритым вискам пустят затейливую вязь ритуальных татуировок. Как на клинке ставят клеймо и гравируют молитву вдоль дола, так под кожу скетхов вгоняют краску, нанося священные письмена, посвящающие их арух безраздельному служению Первовечному — и церосу, его наместнику в Бытии.

Чем ближе подступал день ритуала, тем мрачнее становился Каннам. Играл на свирели он всё реже, но всё чаще сбегал по ночам в дальний угол сада, взбирался по неровной, поросшей плющом стене на самый её верх и сидел там чёрным силуэтом на фоне серого неба, сосредоточенно вглядываясь в бескрайние холмы, обступающие Варнармур. Иногда к нему присоединялся и Ярдис, и тогда они сидели вдвоём, молча глядя на занимающийся рассвет.

— Однажды нас здесь застукают и так взыщут, что мало не покажется, — невесело хмыкнул Ярдис. Голос его уже изменился и звучал теперь бархатисто и совсем не по-мальчишески. Впрочем, назвать мальчишкой этого широкоплечего пятнадцатилетнего юношу язык бы не повернулся.

— Я тебя за собой не тяну, — отозвался Каннам. — Ступай в келью, спи свои сны.

Ярдис улыбнулся уголком губ, почесал пальцем пшеничную бровь.

— Скучно спать сны без снов. А их давно уж нет.

— И теневых историй на потолке? — Каннам сидел на стене, подогнув под себя ноги, и не отрывал взгляда от линии горизонта, но казалось, он не видел горизонта вовсе, а смотрел куда-то за него, на многие меры дальше и, возможно, достигал своим взором до родной деревни.

— Я разучился их читать, — помолчав, ответил Ярдис. — Совсем тихо стало внутри.

Каннам рассеянно улыбнулся.

— «Обретённая тишина — признак полноты аруха и внутреннего совершенства», — процитировал он отца наирея.

— А кажется, что внутри лишь пустота и никакого совершенства.

— Может ли пустота быть совершенством, как считаешь? — Каннам вновь улыбнулся, и Ярдису в его улыбке привиделась горькая усмешка. — У меня тоже эта тишина, Ярдис. Но я не думаю, что она — то самое, о чём нам толкуют наставники и отец наирей. Пока она больше смахивает на тоску. И свирельных песен уже мало, чтобы заполнить её. Как думаешь, — Каннам свесился с края, глядя на убегающий вниз голый камень выглаженной ветрами стены — плющ по ту сторону не рос, — можно ли спуститься, не переломав ног и не свернув шеи? С нашими-то умениями, м-м? И если можно, то почему никто не сбежит?

— Замолчи, во имя Превоплотившего! — гневным шёпотом одёрнул его Ярдис. — Сам-то понимаешь, чьи мысли завладели твоим языком? Это же отступничество — верная смерть и вечный позор!

— И что теперь?

— Не внимай шёпоту Неименуемого! Изгони его из своего аруха, он есть погибель. Наполни светом Первовечного, в нём сама жизнь.

— Не цитируй мне Книгу Превоплотившего Маурума, я её и без тебя назубок знаю. Одного только не понимаю: если мы тут и правда наполняемся светом Первовечного, в коем сама жизнь, мы должны полниться этой жизнью, так? А внутри всё пустота. Выходит, жизнь не здесь. Может, и Первовечный тоже не здесь.

— Где же тогда? — спросил Ярдис, догадываясь, что ответа знать не хочет.

— Может, там. — Каннам кивнул на светлеющую полоску неба над ещё чёрными холмами.

«Где капли дождя на лице, капли росы под ногами, капли родниковой воды на губах. Песни свирели и прикосновения нежной женской руки…» — прозвучала в голове Ярдиса непрошеная мысль.

Несколько дней Ярдис носил в себе эти слова и эти мысли, и тишина внутри наливалась свинцом, а пустота тянула жилы монотонной болью.

— Ты не знаешь, как там, — сказал он, придя однажды ночью под стену, на которой сидел, скрестив ноги, Каннам. — Ты не знаешь, как там, и не можешь сравнивать! Может статься, что тишина там ещё оглушительней, а пустота — необъятней. Наш путь проверен столетиями, завещан Превоплотившим Маурумом и благословлён самим Первовечным!

Каннам отозвался не сразу, как-то нехотя стряхнул с себя странное оцепенение и посмотрел через плечо вниз, на задравшего голову Ярдиса, и горькая усмешка в его глазах проглядывала ещё приметней.

— Это ты не знаешь, Ярдис, — едва слышно ответил он. — Ступай, спи свои сны.

Ярдис постоял ещё немного, а потом поплёлся в келью. У чёрного хода его поджидала чья-то тень.

— Римар? — удивился Ярдис, когда скупой серый свет выхватил из полумрака рыжую пятипрядную косу. — Что ты тут делаешь?

— За тобой гляжу, брат Ярдис, — спокойно, но как-то недобро ответил Римар.

Ярдис помолчал, пытаясь по взгляду Римара определить его намерение.

— Скажешь отцу наирею?

Тот лишь покачал головой. В глазах же читалось беспокойство и неодобрение.

— Нет верности в том, кто способен предать брата по труду, — глухо ответил Римар. — Верный верен во всём. Но я должен вразумить тебя, брат Ярдис. — Римар бросил быстрый взгляд ему за плечо — удостовериться, не возвращается ли Каннам, и продолжил: — Ты хоть понимаешь, с кем связался? Чьи песни пьёшь, как родниковую воду, в чей след ступаешь?

Ярдис непонимающе нахмурился. Римар озадаченно приподнял тёмно-рыжие брови.

— Что, правда не догадываешься? Он же тебе только что ответил. — Римар помолчал, ожидая, что Ярдис наконец догадается, но тот по-прежнему не понимал. — Брат, он знает, как там. Потому что он там бывал, — многозначительно произнёс Римар.

— Все мы бывали. Жизнь там начинали и что-то ещё помним.

— Я не про то. Он бывает там до сих пор. Вот и сейчас ты его, возможно, выдернул из чьей-то тёплой постели…

— Что?!

Римар вновь глянул через Ярдисово плечо.

— Его аруху подвластны внетелесные путешествия. Он сангир, брат Ярдис. Сангир, ещё не овладевший мастерством крови. Перевёрнутый амарган. Чадо Неименуемого. То-то и свирель его столь сильна — он питал её своим арухом.

— Нет, не может быть! — Ярдис отшатнулся, как будто кровавым сангиром был Римар, а не Каннам. — Тебе показалось! Ты его совсем не знаешь. Вы не друзья. А я — я всегда был близко…

— Так близко, что и не разглядеть, — вздохнул Римар.

— Нет. Нет, он вовсе не то… Это же Каннам! Он просто запутался, просто думает, что…

— «Учитесь исследовать и наблюдать мир ясным арухом и не отождествлять себя с этим миром, не приписывать ему свои мысли и чувства», помнишь? Я смотрю ясно и остро, вижу и подмечаю, и делаю выводы, а не додумываю. И тебе советую, брат Ярдис. — Римар сжал его руку повыше локтя. — До ритуала считаные дни. Приглядись. Пойдёшь за Каннамом — угодишь в силки Неименуемого, — и, заменив учтивый полупоклон сочувственным кивком, пошёл обратно в келью.

«Разве может сангир стать скетхом? — размышлял Ярдис, доискиваясь ответов на тревожащие его вопросы в толстых фолиантах библиотеки Варнармура. — Разве может сангир превоплотиться в Йамаран?»

Про сангиров Ярдис не знал практически ничего, а что и знал, то большей частью оказалось мифами. Сангир рождается раз в столетие. Сангир постигает мастерство крови под руководством самого Неименуемого, который становится его учителем. С самого рождения сангир — воплощение зла, продолжение Неименуемого в Бытии. Сангир служит Неименуемому, который приводит его в этот мир, чтобы угасить свет Первовечного (потому и всего раз в столетие — у Неименуемого не хватает сил воплотить сангира в Бытии чаще). Всё это чушь и детские страшилки. На самом деле сангиры рождаются чаще, но не каждый сангир знает, кто он. Большинство попадают в брастеон, становятся скетхами, а затем — Йамаранами. Одно лишь отличие перевёрнутых амарганов от обычных — за первыми нужно следить внимательней: голос Неименуемого в них сильнее. Сангир обладает особой врождённой способностью, впервые проявляющейся в возрасте с семи до двенадцати лет: его арух может внетелесно путешествовать на расстоянии, может наблюдать за людьми, а если подселится в чьё-то тело — может даже чувствовать то, что чувствует тело, но не влиять на него. Такие путешествия кратки и отнимают много сил, совершать их возможно лишь во время глубочайшего внутреннего сосредоточения, граничащего с глубоким сном. Отсюда появилось выражение, что сангиры во время путешествий их аруха «спят чужие сны».

— «Иди, спи свои сны», — шёпотом вспомнил Ярдис.

Овладев мастерством крови, сангир становится опасен. Тогда он волен отщеплять от аруха нити и вкладывать их в предметы, временно оживляя последние и подчиняя их своей воле. Постичь сложные ритуалы с собственной сцеженной кровью можно по книгам — редким, поскольку большинство из них утеряно или уничтожено. Неименуемый, конечно же, никому не наставничает. Поэтому ничто не препятствует сангиру, должным образом подготовленному в стенах брастеона, превоплотиться в Йамаране. Но непревоплотившийся сангир скорее не справится с собственными силами, чем непревоплотившийся амарган. Не научившись управлять собственным арухом, он рискует сойти с ума и наделать бед. Впрочем, как и любой амарган, не получивший должных навыков.

Ярдис вздохнул и захлопнул очередной том. Пыль лёгким облачком взметнулась над пожелтевшим обрезом. «Значит, Каннам не чадо тьмы. Такой же амарган, только сложнее устроенный, требующий большего внимания и усердия. Ему нужно просто помочь не сойти с тропы. Просто помочь…»

Вечером накануне ритуального дня Ярдис нашёл Каннама на стене. Тот сидел спиной к брастеону, напоминая обезглавленный силуэт: понурив голову и свесив ноги вниз, уперев ладони по обе стороны от бёдер так, что плечи оказались вздёрнуты выше затылка. Для практики внутреннего сосредоточения такая поза не годилась, и Ярдис решил, что арух Каннама сейчас здесь, а не путешествует где-то за холмами. Он взобрался на стену и молча уселся рядом. Каннам даже головы не повернул. Какое-то новое, потрескивающее крошащимся сухим листом молчание повисло меж ними невидимой отгородкой.

— Ты ведь знаешь, кто ты? — наконец спросил Ярдис.

Каннам очень долго не отвечал, а потом спросил:

— Отец наирей рассказал или сам догадался?

— Римар. А что, отец наирей тоже знает?

— А ты думал, братья заметят, а он — проморгает? Хм! Обо всём знал с самого начала. И про свирель тоже.

— Но… Как же он позволил?

Каннам покривил губы в вымученной улыбке.

— Силком к покаянию не призовёшь, — хмыкнул он. — Отец наирей приглядывал, чтобы не зашло слишком далеко, и ждал, когда я сам с повинной приду. Свирель я выбросил, кстати. — Он кивнул вниз, и Ярдис различил по ту сторону стены разбитую глиняную птичку. — А ты чего распунцовелся весь?

— Я… должен повиниться. Всё это время отец наирей обо всём знал и не взыскивал, всё ждал, пока мы одумаемся и сами принесём ему покаяние…

— И как, ты одумался?

— Я виновен. Вместо того, чтобы помочь тебе смотреть зорко, я сам едва не заблудился, слепо следуя за песней твоей свирели. Пойдём, Каннам, пойдём к отцу наирею, он так долго нас ждал! — Ярдис умоляюще схватил друга за запястье, но тот не шелохнулся. — Снимем с сердца груз близкого отступничества и вернёмся на тропу, преисполнившись намерения достичь вершины и…

— Если скажешь: «принять великое благо Первовечного, сбывшись в Йамаранах», клянусь, я сброшу тебя вниз со стены! — зло отозвался Каннам. — Мне опостылели твои фразы из священных текстов. Когда ты научишься думать своей головой, Ярдис? Ты не тупое животное, которого ведут на скотобойню. Ты человек, и жизнь у тебя одна — здесь и сейчас, а не в куске заточенного железа! Хочешь всю её потратить на цитаты?

Ярдис потрясённо смотрел в перекошенное негодованием лицо друга и не мог подобрать слов.

— Я устал хоронить своё сердце! — шёпотом выкрикнул тот. — Я хочу просто быть, и у меня не осталось сил на это бесконечное становление… Оно всё равно закончится смертью, Ярдис, — горько уронил он. — Потому что по́лнит арух не только молитва, учёба и тренировки. Полнит арух в первую очередь жизнь — наша жизнь, прожитые чувства, приобретённый опыт, собственные мысли, а не заученные выдержки из пыльных книг! Сама жизнь делает человека человеком. А жить нам здесь не дают. Поэтому и арух наш в Йамаранах будет не полномерен, как внутренняя человеческая суть, а сух, как стрекозиное крылышко. Понимаешь?

Ярдис по-прежнему не находил слов. Да что там — он не находил даже мыслей, просто смотрел на Каннама распахнутыми, полными отчаянья глазами и качал головой.

— Ты запутался, брат, — наконец выдавил он. — Ты запутался, а я не заметил вовремя, не протянул тебе руку… Идём к отцу наирею! Он обязательно поможет. Завтра ритуал…

— Ты иди, — прервал Ярдиса Каннам, и его лицо вдруг сделалось отстранённо-спокойным. — Ступай, я приду следом.

Ярдис ещё пару мгновений смотрел в его потухшие глаза, а потом спустился со стены и направился к келье отца наирея.