Упала скворечня

Анатолий Агарков

Фарт кому-то приходит дважды в жизни, кому-то раз, кому-то никогда. Луке Лукьянову счастье (если таковым считать золото и деньги) подвалило дважды. И жизнь прошла… А в ней были война, друзья, госпиталя, любовь, семья, работа… уютный домик на закате лет. Не будь фартового везенья, разве напрасно жизнь прошла? Разве дали счастья желание завладеть чужим преступным кладом и золотая лихорадка? Конечно, нет. Но слаб человек, а тяга к дармовщине вечна.

(Р. Тагор)

© Анатолий Агарков, 2018

ISBN 978-5-4490-7367-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Смерч налетел внезапно. Вот было ясно, и вдруг разом — завыла, загрохотала буря. Ветер свирепствовал беспощадный. Густая пыль закрыла солнце, во мрак погрузилась земля. Тревожно сжимались сердца в предчувствии беды. Разом вспомнились пророчества о конце света.

Но, наконец, ветер стал стихать. Со всех сторон горизонта поползли тучи. Скоро они заволокли всё небо, пошёл дождь. Он усиливался с каждым часом, лил более суток, но ветер совсем прекратился.

Впрочем, его внезапный порыв больше напугал, чем бед наделал. Кое-где шифер с крыш покидал, одну-две антенны пополам сложил. У Чирковой Катерины, что уборщицей работала в конторе правления, сверзилась скворечня на широкий двор. Домишко-то птичий вроде как и не пострадал, а семейство скворчиное, по всему видать, расшиблось. Когда Катерина, сунув шест в прореху банной крыши, кое-как вознесла скворечню в прежнее стояние, ещё будто покружились вокруг неё расстроенные скворцы, а потом улетели. И с тех пор никто из пернатых в тот домик ни ногой. Даже суетливые воробушки, которым до всего есть дело, облетали Чирковскую скворечню дальней стороной.

А дни стояли превосходные, ясные, первые дни начавшегося лета, когда ещё нет томительной жары, нет душных ночей, когда солнце долго-долго сияет в небе, будто совсем не хочет уходить, а весело и нежно улыбается своими всюду проникающими лучами и вызывает к жизни каждую былинку, выбирает из земли все её силы.

В одну из таких недушных ночей в селе убили сторожа и ограбили кассу правления. А ясным утром приехала милиция. Собака от порога взяла след да на поводке своём притащила прямо к Чирковскому дому, на пологую крышу бани прыгнула, повертелась и заскулила. Проводник ввиду ветхости строения за ней не последовал, а в сердцах сдёрнул вниз своего помощника.

— Ну, правда, — призналась Чиркова Катерина. — Я, как убралась, с Митричем попрощалась, домой пошла — корову подоила, воды в баню натаскала, но на неё не лазила…

Была она женщиной словоохотливой и не терпела конкурентов даже в лице следователя. А в деле считала себя и пострадавшей.

— Это хорошо, что я не задержалась — один этаж только помыла. Митричу сказала — утром до работы приду, домою. А так бы они и меня…. рядышком….

— Так, так, — милицейский начальник попытался перехватить инициативу в допросе. — Стало быть, в любой час ночи вы могли постучать, назваться, и убитый сторож непременно вам открыл бы дверь.

— И-и-ишь, куда завернул, — вскинулась Катерина, — в убивцы прочишь. Не было меня в конторе опосля. Никто не видел, и ты не докажешь.

Потом завернула концы платка к отсыревшим глазам и запричитала:

— Меня, вдову хворую…. Скажи, лень тебе искать, начальник.

Правление агрофирмы характеризовало Е. Н. Чиркову, как человека с несамостоятельным характером, тяжёлыми семейными обстоятельствами и слабой дисциплиной. К раскрытию преступления эта характеристика возможно отношения не имела, но всё же была приобщена к делу.

Уезжая, закончив все необходимые оперативно-розыскные мероприятия, следователь районной прокуратуры Сальников заявил пострадавшей стороне, представителю фирмы «Ариант-Агро»:

— Все тайны, поверьте мне, имеют весьма обыденное объяснение. Время покажет…

На том, кажется, и успокоились.

В соседях у Катерины Чирковой жил Лука Фатеич Лукьянов, человек миросозерцательный, спокойный и тихий, многие годы перед пенсией проработавший освобождённым секретарём совхозного парткома. Но не так работа повлияла на его характер, как давнишняя война. Имел он от неё орден, несколько медалей, да ещё контузию и ранения. И хотя злые языки шипели за спиной — мол, инвалид умственного труда, имел Лука Фатеич удостоверение инвалида Великой Отечественной войны и с гордостью предъявлял его при случае.

Долго мечтал Лукьянов о пенсии, об отдыхе, который виделся ему золотым солнцем на исходе лета, обилием плодов и звонким птичьим гомоном в ухоженном саду. День хвали вечером, любил повторять Лука Фатеич. Прожив честно жизнь, очень он надеялся на спокойную старость в ладах со своей совестью и старухой.

Вставал рано, выходил в сад и долго, до самой жары, ковырялся там, выпалывая сорняки, подрезая ветки, рыхля землю, поливая грядки. Да мало ли ещё какой уход нужен доброму саду, иль какую ещё найдут себе работу заботливые руки. Разговором сыт не будешь, если хлеба не добудешь, внушал он жене-старухе, ощущая после таких трудов прилив бодрости и здоровья. Быть может, не бывшему партработнику говорить такое, но говорилось.

А уж сад у него — загляденье: всё разумно, всё спланировано и ухожено. Чистота идеальная — ни листочка опавшего, ни травинки лишней. Глянешь — глаз радуется и отдыхает.

И вот однажды — что такое? — на грядке чеснока, что притулилась к Катерининому забору, трухлявость какая-то понабросана. Будто гнездо кто потерял — здесь и пух, и помёт, вот и желторотики дохлые засохли, и солома.

Налево посмотрел Лука Фатеич, направо, вверх голову задрал. Кто же ещё, кроме Катьки Чирковой? Вон и воробьи опять у скворечни вьются. Почистила, пакостница, птичий дом, а мусор сюда бросила.

Не стал спешить Лукьянов грядку убирать, стоял, думал, как с соседкой разобраться, а сам на воробьёв смотрел: то-то «жидам» праздник — новоселье!

Пёстроголовый воробышек сунулся в дырку скворечни, упёрся лапками, машет крылышками — насилу вытащил. Полетел, обронил — или бросил? — и, печальным листом кружась, к ногам удивлённого Фатеича упала смятая пятидесятирублёвка.

Все любят добро, да не всех любит оно. У Луки Лукьянова в жизни по-разному было, но он сразу теперь почувствовал — фарт опять идёт к нему в руки! Не упустить бы!

Гадать-то много не приходится, откуда деньги взялись. Вспомнились убийство сторожа, ограбление кассы и милицейская собака, что нежданно к бане привела, к которой притулилась эта самая скворечня. Собачий нюх не проведёшь! А мильтоны-дурачки ничего понять-то не смогли.

Пока Лука Фатеич удивлялся и раздумывал, хлопотливый новоселец уже второй дензнак по ветру пустил. Старик вслед ему, упавшему на Катеринин огород, посмотрел так, будто мечту проводил.

— Долгим будет день, — сказал сам себе Лукьянов и задумался.

Лезть среди бела дня в чужой огород не отважился.

Всё, что делал он дальше, было вроде продуманным, логичным, но привычные хлопоты исполнялись скорее машинально, ибо все его помыслы были обращены к скворечне.

Увидел он Катерину, дорожкою через огород просеменившую в сортир, но ни слова не сказал ей. С грядки мусор убрал и ни слова не сказал. Подумал, сама себя наказала соседка за свой поганый характер: хотела Луке мусором досадить, а у самой денежки — тю-тю, вот только ночь придёт.

Катерина справила нужду и нашла время окликнуть соседа:

— Что, Фатеич, на работе дурака провалял, так на пенсии покоя нет — мозоли перед страшным судом набиваешь?

Лукьянов надвинул потёртую кепочку на самый лоб, из-под козырька глянул на соседку:

— Боже мой, как жизнь коротка и неинтересна, когда всё о ней наперёд знаешь….

Куда ей, неграмотной поломойке тягаться с бывшим парторгом.

Ничего не поняв из слов Лукьянова, Катерина махнула рукой, как на пропащего, и засеменила домой. Фатеич проводил её взглядом и снова на небо — скоро ли вечер?

Было утро, без единого облачка, без ветерка. Пустельга, часто мельтеша крыльями, зависла над садом, высматривая добычу, и спугнула воробьёв. Потом чёрной стаей прошелестели над головой скворцы и уселись на антенну. Снова «жидам» не до гнездования. А без них, бьющихся у скворечни, было так обычно, так мирно, что всё случившееся казалось сном, если бы не смятая бумажка в кармане.

Далеко, ох, как далеко ещё до темноты! Чтобы отвлечься, задавить снедавшее его нетерпение, стал Лукьянов думать о постороннем, о том, как был молодым, как торопился жить. Ему казалось, что в сорок он будет старым, потому что в двадцать он уже был мудрым.

Избави Бог нас от друзей, говорил он сам себе, а от врагов я уж как-нибудь отобьюсь. И опять же это казалось странным в словах замполитрука танковой роты младшего лейтенанта Лукьянова. Кстати, тогда-то, в сорок пятом, подвалил ему первый фарт.